II

II

Если есть между писателями этого времени и этой группы человек, идеи которого по занимающему нас вопросу трудно, но тем не менее необходимо определить, то это, несомненно, Пьер Леру.

Нам необходимо узнать его как мыслителя, потому что он оказывается наиболее заметным истолкователем некоторых основных идей. Но это затруднительно, так как нигде в своих спутанных и туманных произведениях он не указал с точностью своего символа веры. Попытаемся, однако, установить его, оставляя в стороне странности, которые так шокировали современников и которые помешали им уделить этому мыслителю должное внимание.

Пьер Леру обратился к социальным и политическим идеям от философских и религиозных размышлений, или, если угодно, мечтаний[771]. Его первые, во многих отношениях наиболее важные произведения касаются вопросов этого рода лишь со стороны их наиболее общих принципов. Этим отчасти объясняется абстрактный и теоретический характер его взглядов; но только отчасти, так как этому способствует самый склад ума мыслителя. В то время, когда каждый создавал в своем воображении свой собственный мир, Пьер Леру более чем кто-либо подчинялся побуждениям пламенной и великодушной чувствительности. Равенство, Человечество — так можно характеризовать его собственную утопию. Прежде чем, однако, обратиться к изложению его доктрины, рассмотрим его критику индивидуализма.

Говоря прежде всего как философ, Пьер Леру упрекает Декарта в том, что он порвал всякую связь с прошлым, что он стал «одиноким мыслителем»[772]. Равным образом он упрекает последователей Декарта – Локка, Спинозу, Мальбранша и Беркли – в том, что они пошли по тому же пути и сделали предметом своих исследований абстрактного человека, созданного Декартом[773]. Он упрекает Кузэна и его школу в том, что они приняли за точку отправления «химерическое Я психологов»[774]. Он упрекает, наконец, философию XVIII века в том, что она создала общую концепцию Вселенной, опираясь «на один разум»[775], и притом разум индивидуальный.

Индивидуальный человек кажется ему связанным с человечеством «узами необходимости». Не только в силу наследственности человек является «выражением человечества своего времени», но и вообще «умы образуют непрерывную цепь, в которой каждое поколение и каждый человек в отдельности являются лишь звеном»[776]. Пьер Леру почти готов сказать вместе с Джордано Бруно: «Когда я вижу человека, то вижу человечество»[777]. Таково метафизическое выражение его мысли. А вот социологический вывод отсюда. Общество постоянно влияет на индивидуума. Будучи обязан обществу лучшей частью самого себя, индивидуум непременно должен жить для человечества[778]. Руссо, который сначала рассматривает человека как «отдельную силу»[779], впоследствии для объяснения возможности общественного договора оказывается вынужденным требовать от каждой из этих сил самоотречения или, что то же, требовать самоотречения меньшинства в пользу большинства. Экономисты, проповедующие свободу конкуренции, проповедуют, в сущности, войну каждого против всех, всех против каждого. И для них человек – «враг человека»[780].

Раз признано родство человека с человечеством, все изменяет свой вид[781]. В обществе нет более места для ненасытной погони за личной выгодой. Если я хочу любить себя, я должен любить себя в других. «Моя жизнь в них», без них моя жизнь «ничто». Или «я не умею любить себя», или если я умею любить себя, то я люблю других в себе. Таким образом, «эгоизм поражает сам себя, он сам себя разрушает»[782].

Индивидуалистический принцип, с экономической точки зрения, ведет к прославлению капитала, ненависти к бедности, а отсюда – прямо к мальтузианству. Если на место индивидуума поставить «вид», то опять получает значение закон: «плодитесь и размножайтесь»[783]. В политике индивидуализм кончает деспотизмом, о чем свидетельствует Общественный договор. Учение о Человечестве установляет равенство повсюду, а равенство всех обосновывает равенство каждого, это безусловное, неотчуждаемое право, обеспечивающее меньшинство от насилия большинства[784].

Связь человека с человечеством, восстановленная в своем настоящем значении, глубоко видоизменяет три основных порядка социальных отношений: семью, отечество и собственность. Пьер Леру стремится защитить их все против отрицающих их сект, но требует их преобразования в смысле расширения[785]. Они должны отказаться от кастового характера. Собственность, отечество и семья не должны мешать индивидууму сознавать себя «в общении со всей Вселенной»[786]. Христианство провозгласило закон любви, но есть еще высший принцип-солидарность. Равным образом есть религия высшая, чем христианство: религия Человечества[787]. Солидарность потому выше любви, что она «объясняет последнюю». Ближний, которого я должен любить, это в то же время я сам[788]. Религия Человечества выше христианства потому, что она освящает и любовь к себе, и любовь к другому, обнаруживая таким образом гармонию между этими двумя одинаково естественными склонностями[789]. Пьер Леру извлекает из идеи солидарности выводы относительно будущей жизни и бытия Божия, но эти выводы не входят в нашу задачу. Для нас достаточно указаний на общественную роль идеи солидарности и на то, каким образом выводы из идеи Человечества соединяются и расширяют выводы из идеи Равенства.

Пьер Леру не всегда оставался на тех высотах, куда завлекли его эти две книги: он ближе рассматривал социальную и политическую проблемы. Бенуа Малон характеризует Пьера Леру как «мало поучительного» социалиста[790]. Выражение это довольно справедливо. Хотя Пьер Леру в значительной степени способствовал распространению чувства социального сострадания[791] и даже ввел во Франции самое слово социализм[792], тем не менее он не внес в эту доктрину ни очень крупного, ни очень оригинального вклада. Подобно сен-симонистам он сурово критикует политическую экономию английской школы[793]. Он яростно восстает против «финансового и промышленного феодализма»[794], против буржуазии[795]. Пролетариат и демократия для него – синонимы, и он не различает экономических требований во имя нужд пролетариата от политических требований во имя прав демократии.

Применение английской конституции во Франции кажется ему крупной ошибкой[796]. С другой стороны, он понимает верховенство народа не ходячим и не вульгарным способом. Он протестует против того, что называют «идолопоклонством перед чистой абстракцией»[797]. Все могут быть суверенами лишь в том случае, если между ними царствует согласие. Но такое согласие возможно не иначе, как при условии «повиновения общему разуму»[798]. В таком случае настоящим сувереном является сам разум. Однако согласие всех, даже под властью разума, может установиться лишь по воле каждого. Таким образом, суверен это в одно и то же время все, каждый и этот высший разум, заключающий в себе «знание и любовь». Отсюда формула: «каждый через всех, или все через каждого при помощи знания и любви»[799].

Новую религию, стоящую выше христианства, Пьер Леру находит не только в Человечестве, но старается отыскать в Демократии[800]. Религия Равенства, религия Человечества, религия Демократии – вот поэтому три формулы, могущие заменить друг друга. Нет ничего ошибочнее следующей излюбленной идеи либералов: нет ничего общего между политикой и религией[801]. Совершенно отсталым является требование разделить эти две области[802]. Кроме того, если бы даже такое разделение было возможно, то существовало ли бы оно на самом деле, было ли бы оно искренним? Разве наши представительные собрания со времени Конституанты делали что-либо иное, кроме провозглашения догматов? Что такое Декларация прав 1789 года и особенно 1793-го как не «религиозная система»[803]? Не существует двух царств: царства Кесаря и царства Божия. «Грядущее общество будет в своем единстве и Папою, и Императором»[804]. Что же нужно для этого? Нужно и достаточно, чтобы демократия осмелилась «сама помазать себя на царство»[805].

В подобного рода демократии правительство уже не будет стремиться отойти на задний план, уничтожиться. Пьер Леру отвергает отрицательную теорию государства. Ему кажется, что современное общество «стремится к восстановлению искусства управления». Он полагает, что государство представляет «образцовое создание той творческой или художественной способности, которую Бог даровал человеку»[806]. На практике Пьер Леру приходит к решениям, близким к коллективизму[807], хотя неопределенным и едва ли оправдывающим выводы, сделанные впоследствии его учениками[808].

Нечего, однако, изумляться тому, что у Пьера Леру нет ярких, односторонних формул. Его жизнь прошла в борьбе, но его гений был в высшей степени примирительным. Всегда и всюду он стремится к сближению и гармонии. В противоположность большинству своих современников, желавших быть новаторами и проявить оригинальность своих взглядов, он – человек традиции. Он старается держаться ее в своих произведениях[809] и охотно выдает свою мысль за окончательный результат философской работы прошлых веков[810]. Он приводит множество текстов, чтобы доказать не только верность, но и традиционность своих взглядов[811].

Враг новшеств, он в то же время и по тем же основаниям – враг крайних учений. Как мы уже видели, он принимает под свою защиту семью, отечество и собственность[812], хотя и понимает их по-своему. Пантеист по убеждениям, он старается отыскать такое определение Божества, которое не противоречило бы идее личного Бога[813]. Противник индивидуализма, он защищает свободу мысли и совести. Враг экономистов, он признает за их учением важную историческую роль, так как для освобождения от богословско-феодальной ассоциации и предотвращения возврата к старому порядку было необходимо провозгласить установленные экономистами принципы и свести правительство «к роли жандарма»[814]. Враг капиталистов, он защищает капитал[815].

Кроме того, идея возможности соглашения между правом общества и правом индивидуума господствует над всей его системой. «Мы считаем эти две тенденции не только законными, но и согласимыми между собой. Цель политической философии, которую ищет человеческий ум, – отмежевать каждой из них свою сферу»[816].

Выражая в другом месте свою мысль с тою искренностью, которая должна была бы обеспечить ему справедливую оценку всех, но лишь навлекла на него, как это часто случается, проклятие противников, он пишет: «Если у нас спросят о нашем profession de foi… то мы ни индивидуалисты, ни социалисты, если брать эти слова в их абсолютном значении. Мы верим в индивидуальность, личность, свободу, но мы верим также в общество»[817].

Почему же, вопреки этим оговоркам и смягчениям, на Пьера Леру все же следует смотреть как на одного из писателей, наиболее решительно способствовавших дискредитированию индивидуализма? Некоторые из его взглядов, отмеченных на предыдущих страницах, уже объясняют это. Мы поймем это еще лучше, если постараемся проникнуть в самый дух его учения.

Несмотря на некоторую близость Пьера Леру к Руссо, это тот же самый дух, которым проникнуты все школы, враждебные философии XVIII века. Пьер Леру признает влияние, оказанное на него Руссо[818]. Влияние Сен-Симона и сен-симонистов, исторической школы и теократов достаточно очевидно, чтобы нужно было еще указывать на это. Вместе с Сен-Симоном и сен-симонистами, с которыми, впрочем, он не сходится во многом, Пьер Леру превозносит идею совершенствования, справедливо видя в ней великое приобретение XVIII века, и притом приобретение главным образом французское[819]. Равным образом он протестует вместе с Сен-Симоном против дробления знаний и требует нового синтеза[820]. Вместе с исторической школой, он признает эволюцию явлений и относительную ценность учреждений. Вместе с теократами он связывает индивидуума с обществом, не преклоняясь, однако, перед их Богом.

Как заметил один проницательный писатель, изучавший это идейное движение[821], мистики Человечества, участвуя в общей реакции против XVIII века, в то же время протягивают руку философам, против которых борются. И действительно, разве религия Человечества не коренится в прославлении и превознесении человеческого духа и человеческой природы, что было по преимуществу делом XVIII века и революции? Странная превратность идей: во имя Человечества борются теперь против философии, точным выражением которой служит Декларация прав человека.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.