§ 2. Философия

Обозревая современное ему состояние наук, Бэкон удрученно констатирует, что они пребывают в весьма жалком состоянии: в них нет системы, они полны умозрения, и истинные суждения так перемешаны с ложными, что невозможно отделить одно от другого. «Ни в логике, ни в физике в понятиях нет ничего здравого. «Субстанция», «качество», «действие», «страдание», даже «бытие» не являются хорошими понятиями; еще менее того – понятия: «тяжелое», «легкое», «густое», «разреженное», «влажное», «сухое», «порождение», «разложение», «притяжение», «отталкивание», «элемент», «материя», «форма» и прочие такого же рода. Все они вымышлены и плохо определены». (1. Т. 2, С. 14).

Подобное жалкое состояние науки есть тяжкое наследие предшествующих времен. Старая наука пренебрегала опытом и слишком увлекалась умозрением. Разум, оставляющий поля опыта, неизбежно впадает в умозрение и фантазии.

Сама природа человеческого разума делает его уязвимым для заблуждений и предрассудков. «Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное – потому что нет терпения продолжать исследование; трезвое – ибо оно неволит надежду; высшее в природе – из-за суеверия; свет опыта – из-за надменности и презрения к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное; парадоксы – из-за общепринятого мнения». (1. Т. 2. С. 22).

Таким образом, прежняя наука пребывала в бессилии и часто принимала за истину то, что таковой не являлось. Она слепо доверяла авторитету древних и вместо самостоятельного поиска истины избирала путь повторения и компиляции. В итоге, древние авторитеты превратились в сущее проклятие для научного знания. Своей непоколебимой важностью и иллюзией обладания истиной они препятствуют реальному обретению знания. Доверяя им, исследователь не видит нужды в дальнейшем поиске.

Особенное неудовольствие у Бэкона вызывает Аристотель, «который своей диалектикой испортил естественную философию, так как построил мир из категорий». Такое раздражение на античного Философа весьма характерно для многих мыслителей Нового времени. К концу Средних веков Аристотель стал символом науки, и его труды активно использовались философами. Авторитет Аристотеля был непререкаем. Его положения были возведены в ранг догмы. Именно поэтому новые наука и философия, сражаясь с наукой старой, принуждены были сражаться и с Аристотелем.

Впрочем, раздражение новых философов на Аристотеля было чрезмерным. В конце концов, Аристотель был вдумчивым мыслителем, склонным внимательно относиться к опыту. И именно энциклопедичность, трезвость мысли и любовь к эмпирическим знаниям сделали его столь популярным у средневековых ученых. Вряд ли можно поставить в вину Философу то, что его наследие было использовано по прошествии двух тысяч лет во вред реальной науке.

Сетуя на чрезмерное доверие предшественников и современников к авторитету древних, Бэкон остроумно замечает, что этот пиетет и эти восторги направлены не по адресу: «Что же касается древности, то мнение, которого люди о ней придерживаются, вовсе не обдуманно и едва ли согласуется с самим словом. Ибо древностью следует почитать престарелость и великий возраст мира, а это должно отнести к нашим временам, а не к более молодому возрасту мира, который был у древних». (1. Т. 2. С. 45–46).

Впрочем, отвергая слепую доверчивость к древним авторитетам, Бэкон предостерегает и от легкомысленного принятия нового лишь потому, что оно новое и от неразумного пренебрежения старым лишь потому, что оно старое. Критерием истины не должны быть ни древность, ни новизна, но один лишь опыт.

«Одни умы склонны к почитанию древности, другие увлечены любовью к новизне. Но немногие могут соблюсти такую меру, чтобы и не отбрасывать то, что справедливо установлено древними, и не пренебречь тем, что верно предложено новыми. Это наносит большой ущерб философии и наукам, ибо это скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них. Истину же надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен». (1. Т. 2. С. 24).

Размышления Бэкона о древности и новизне весьма примечательны. Мы видим, как в Новое время история ускоряет свой бег, и это ускорение находит все большее отражение в текстах философов. Напомню, что аграрные общества не знакомы с понятием «прогресс», ибо им почти неведомы какие-либо новшества в жизни общества. Если эти новшества и случались, то они возникали с таким гигантским временным интервалом, что просто не провоцировали умы к созданию идеи прогресса. Чаще всего эти новшества были лишь заимствованиями у других народов и воспринимались в статусе мудрости и искусства соседей.

Ускорение и интенсификация технического прогресса в Европе поначалу также не воспринимались в качестве вторжения Нового. Многие европейские мыслители, не желая признавать это вторжение, были склонны проецировать новации в прошлое: «Порох был важным аргументом в диспутах ученых Возрождения о том, являются ли все новые знания лишь «возрожденной» античной мудростью или век нынешний также способен на оригинальные открытия. Новый источник энергии служил убедительным аргументом в пользу модернистов. Кое-кто утверждал, что древние тоже должны были знать порох, что его использовали уже при осаде Трои.

Где же тогда орудийные амбразуры в стенах античных крепостей? – ехидно вопрошали скептики. В результате прогрессивные умы, для которых порох был символом новой эпохи, выигрывали спор вчистую». (25. С. 116).

Как видим, ко времени Бекона факт достаточно явственных и масштабных новаций уже стал очевидным. Бекон уже различает сторонников нового и сторонников старого – мы бы сейчас сказали: прогрессистов и консерваторов. Более того, в своих «Опытах» философ специально поместил небольшое эссе «О новшествах».

В нем среди прочего он пишет:

«Правда, что вошло в обычай, быть может и дурно, зато ладно пригнано одно к другому; что долго было вместе, пришло между собой как бы в некое согласие; тогда как новое не так-то легко приспособить: оно хоть и приносит пользу, но смущает своей новизной. Подобно чужеземцам, оно вызывает более удивления, нежели любви. Все это было бы верно, если бы время стояло па месте; но оно, напротив, движется так быстро, что упрямое пристрастие к раз установленному обычаю вносит не меньше смуты, чем новшество, и кто чрезмерно чтит старину, становится в новое время посмешищем. Поэтому хорошо бы людям, вводя новшества, брать пример с самого времени, которое производит поистине великие перемены, но исподволь и едва заметно, ибо иначе все новое будет неожиданным. И всегда новшество одним на руку, а другим на беду; и тот, кому от него польза, считает его за благо в восхваляет времена; а кому ущерб, считает за зло и… клянет виновника». (1.Т. 2. С. 404–405).

«…кто не хочет применять новые средства, должен ждать новых бед», – разумно замечает Бэкон.

Недовольный современным ему состоянием науки Бэкон возвещает проект «Великого восстановления наук». Правда, этот проект больше смахивает на революцию, чем на реформу: «Тщетно ожидать большого прибавления в знаниях от введения и прививки нового к старому. Должно быть совершено обновление до последних основ, если мы не хотим вечно вращаться в круге с самым ничтожным движением вперед». (1. Т. 2. С. 17).

Почему проект «восстановления»? В XVI веке еще не существовало понятия «прогресс», это изобретение XVIII века – лишь тогда мыслящие умы констатировали, что европейская цивилизация достигла уровня, не имеющего аналогов в древности. Для обозначения этого факта и возникает понятие «прогресс». В XVI же веке Античность все еще рассматривалась, как некое высшее состояние, которое было утеряно в Средние века и, которое необходимо достичь вновь. Именно поэтому речь идет о «Великом восстановлении».

Правда, здесь Бэкон скорее следует устоявшейся традиции эпохи Возрождения, чем сути собственного проекта. Фактически, Бэкон мыслит уже в совершенно иной стилистике, чем мыслители Возрождения. Античная древность не вызывает у него восторга, хотя он и заявляет, что «в том, что зависит от отвлеченного размышления и от силы ума, древние показали себя людьми достойными уважения» (1. 1.С. 61) Но как раз силу ума в отвлеченных размышлениях Бэкон ценит не высоко. Главная задача науки – обретение нового знания, позволяющего достичь успехов в практике. В этом отношении, «та мудрость, которую мы почерпнули преимущественно у греков, представляется каким-то детством науки, обладая той отличительной чертой детей, что она склонна к болтовне, но бессильна и не созрела для того, чтобы рождать. Она плодовита в спорах, но бесплодна в делах…» (1. 1. С.60–61).

Таким образом, говоря о «восстановлении» и даже о «возрождении» наук, Бэкон просто не очень осознанно пользуется терминологией эпохи Возрождения. Восстанавливать и возрождать можно лишь то, что было величественным в своем первоначальном состоянии, но впоследствии подверглось упадку и разрушению.

Но согласно Френсису Бэкону ничего подобного мы не можем наблюдать ни в Античности, ни в Средние века: «… до сих пор, по-видимому, людям не подали счастливого света для наук ни посторонняя помощь, ни собственное старание…» (1.1. С. 64) Фактически, Бэкон преодолевает парадигму и логику эпохи Возрождения и создает основу для научной и мировоззренческой парадигмы Нового времени. Возможно, он отчасти осознавал это, но не всегда мог адекватно выразить в соответствующих терминах. Либо же философ проявлял осторожность в своем изложении, не желая раздражить окружающих чрезмерной революционностью своих идей. Весьма характерно, что Бэкон, пребывая на грани двух эпох, уже сознательно и открыто пишет о новациях как о чем-то очевидном и достаточно типичном, но при этом непрерывно рассыпается в реверансах перед преданием и традицией.

Бэкон прекрасно видит, что поставленная им цель – обретение истинного знания – не нова. Ее ставили и другие. Но они не добились на этом пути успеха. Бэкон же уверен в успехе, ибо он обладает «секретным оружием» – усовершенствованной методологией, сердцевина которой – опыт. «Ни голая рука, ни предоставленный самому себе разум не имеют большой силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, которые нужны разуму не меньше, чем руке. И как орудия руки дают или направляют движение, так и умственные орудия дают разуму указания или предостерегают его». (1. Т. 2. С. 12).

По мнению Бэкона, предшествующие поколения ученых не достигли успеха в поиске истины, поскольку не владели адекватной методологией – набором изощренных правил и принципов, направляющих наше познание по верному пути. Именно в создании адекватной методологии философ видит залог будущих успехов науки. И именно на методологии он преимущественно сосредотачивает свое внимание.

Древние тоже занимались поисками истинного метода познания, но не преуспели в этом деле. Они сосредоточились на логике и умозрении, упустив опытное знание. Френсис Бэкон специально противопоставляет свои методологические изыскания методологии Античности. Корпус трудов Аристотеля по логике традиционно именуется «Органоном» (органон – инструмент, метод). Свое главное произведение, посвященное методологии, Бэкон называет «Новым органоном», подчеркивая принципиальную новизну предлагаемых им познавательных принципов.

Единственное спасение науки, по мнению философа, состоит в том, «чтобы вся работа разума была начата сызнова и чтобы ум уже с самого начала никоим образом не был предоставлен самому себе, но чтобы он был постоянно управляем и дело совершалось как бы механически» (1. 2. С. 8) Иными словами, Бэкон рассчитывает на то, что предлагаемая им методология будет сама направлять и подталкивать ученого к истине. В итоге, после стольких веков существования мира философия и наука перестанут быть висящими в воздухе и обретут прочные основания в хорошо оформленном опыте.

Вне опытного знания «новый органон» совершенно бессмысленен. Он – всего лишь инструмент для переработки эмпирического знания. «Я дал Органон; материал же нужно искать в самих вещах». (1. 1. С. 59).

Френсис Бэкон считает, что лишь знание, основанное на опыте, может быть точным и строгим. «Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте». (1. Т. 2. С. 34) Таким образом, Бэкон создает новое философское направление – эмпиризм. Эмпиризм – это философское течение XVII–XVIII веков, которое рассматривает опыт, в качестве основного источника познания мира.

Фактически, Бэкон реабилитирует опыт, эмпирическое знание, которым столь долго и столь неразумно пренебрегала древность. Многие обвиняли это знание в том, что оно погружает ум в низменное и непрочное. Но Бэкон отклоняет это обвинение, замечая, что ««для чистого все вещи чисты», и если хорошо пахнут деньги, полученные от общественных уборных, то еще несравненно приятнее знание, полученное из любого источника»[10]. (1. Т. 2, С. 224–225).

Опытное, эмпирическое знание предполагает, в качестве своего источника, две процедуры: наблюдение и эксперимент. Античность и Средние века знали лишь наблюдение, но, поскольку наблюдение, в отличие от эксперимента, часто вводит нас в заблуждение, древние не решались рассматривать чувственное, эмпирическое знание как нечто самоценное. В Средние века значимость эмпирического знания умалилась еще больше. В то время всецело господствовала метафизическая традиция, основанная Платоном и Аристотелем. Главный объект познания – Бог, не дан нам в чувственном восприятии и может быть познан лишь через веру и метафизическое умозрение. Подлинная реабилитация опыта происходит лишь в XVI веке.

Леонардо да Винчи, Галилей и Френсис Бэкон – люди, которые открыли экспериментальный метод и настояли на значимости эмпирического познания. Бэкон не раз подчеркивает, что разум – это такая птица, которая норовит оторваться от всего земного и унестись в неведомые дали на крыльях пустого умозрения. Чтобы воспрепятствовать этому, «… человеческому разуму надо придать не крылья, а, скорее, свинец и тяжести, чтобы они сдерживали всякий его прыжок и полет» (1. Т. 2. С. 61). Лишь проверяя каждое наше суждение экспериментом и наблюдением, мы сможем получить истинную науку.

Реабилитация научного значения опыта была бы невозможна вне рамок капиталистической цивилизации. Интеллектуальная сфера аграрных обществ, стреноженных жестким сословным расслоением, чужда практики и эксперимента, ибо и то, и другое самым тесным образом связано с трудом и коммерческим интересом. Интеллектуалы аграрных обществ, как правило, являются либо выходцами из высших классов, либо ориентируются в своей деятельности на эти высшие классы.

И именно поэтому интеллектуалы оказываются «заражены» презрением аграрной элиты к труду и коммерции. Труд и желание извлечь прибыль – первый признак человека из плебейского сословия. Благородный человек выше торгашеской корысти и необходимости зарабатывать свой хлеб трудом. Он добывает средства к существованию не трудом и торговлей, но мечом. Жрецы также разделяют этот предрассудок, ибо стремятся приблизиться в своем статусе к положению благородного сословия. Свой хлеб они зарабатывают молитвой и служением Богу.

Лишь капитализм порождает идею благородства труда и коммерческого интереса. В капиталистическом обществе практика, труд и прибыль становятся критериями личности. Заслуживает уважения лишь тот, «кто сделал себя сам». Нет ничего благородного в праздности аристократов, которые лишь волей случая и рождения приобрели знатность. Истинное благородство присуще лишь тому, кто умом, талантом и трудом возвысился до высокой доли.

Это изменение отношения к труду и практике непосредственно повлияло и на деятельность ученых. Человек, целыми днями сидящий в своей лаборатории, облаченный в фартук и перчатки, обложенный различными приборами и непрерывно что-то конструирующий, очень похож на ремесленника или высококвалифицированного мастера. Такой человек вызывает презрение у аристократа и уважение у буржуа. Особенно если его деятельность приносит хороший доход[11].

Кстати, современная наука, всецело базирующаяся на эмпирическом знании, по-прежнему нуждается в защите. Правда, теперь ее атакуют не интеллектуалы, зараженные аристократическим пренебрежением к практической пользе, а сторонники мистических, религиозных, оккультных и прочих форм знания. Дело в том, что наука, ориентирующаяся на достижение объективной истины, всегда и везде досаждает тем, кто вслед за А. С. Пушкиным восклицает: «Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман…».

Предпочтение – вещь субъективная. Каждый волен выбирать то, что он считает правильным и полезным. Я предпочитаю «низкую истину» возвышающему обману, ибо лишь истина способна сделать меня хозяином самого себя и тех ситуаций, в которых я оказываюсь. Обман же исходит, как правило, от людей, которые хотели бы завладеть моей жизнью и подчинить ее свои интересам.

Говоря об опыте, Бэкон особо акцентирует внимание именно на эксперименте. Лишь эксперимент дает нам надежное знание. «Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте». (1. Т. 2. С. 34) «Всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно поставленных опытах (то есть в экспериментах – С. Ч.). Здесь чувство судит только об опыте, опыт же – о природе и о самой вещи.» (1. Т. 2. С. 22).

«Подобно тому как люди плохо определяли конечную цель и мету наук, так же избирали они дорогу совершенно ошибочную и непроходимую, даже когда цель определялась ими правильно. И если кто поразмыслит, он будет глубоко поражен, что ни у кого из смертных не было заботы и попечения о том, чтобы открыть и проложить дорогу человеческому разуму при помощи самого чувства и приведенных в порядок и хорошо построенных опытов, но все было предоставлено или мраку преданий, или круговращению силлогизмов, или случайности и произволу смутного, неупорядоченного опыта… Истинный же метод опыта сначала зажигает свет, потом указывает светом дорогу: он начинает с упорядоченного и систематического опыта, отнюдь не превратного и отклоняющегося в сторону, и выводит из него аксиомы, а из построенных аксиом – новые опыты; ведь и божественное слово не действовало на массу вещей без распорядка!

И потому пусть люди перестанут удивляться тому, что путь наук еще не пройден, ибо они вовсе сбились с дороги, решительно оставив и покинув опыт или путаясь и блуждая в нем, как в лабиринте. Правильно же построенный метод неизменной стезей ведет через леса опыта к открытию аксиом». (1. Т. 2. С. 44–45).

Но Бэкон не собирается замыкать научное знание в пределах опыта. Он полагает, что опыт ценен и необходим лишь как фундамент этого знания. Наука же в целом должна преследовать знание о скрытой природе вещей, о причинах и аксиомах. Довольно часто философ определяет научное знание как знание о формах. При всей внешней схожести этого определения науки с определением Аристотеля, под формами Бэкон понимает не метафизические сущности, лежащие в основе вещей, а реальные связи между вещами. Фактически, форма суть закон природы. Таким образом, бэконовское определение истинной науки следует трактовать следующим образом: истинная наука есть знание о законах природы. Постигая частности посредством опыта, мы, обобщая их, восходим к высшим рациональным суждениям о мире.

Но совершенно очевидно, что подобная истинная наука, опирающаяся на опыт, будет знанием лишь о материальном, чувственно-воспринимаемом мире. Для современного человека это естественно – ценность познания окружающего мира ныне почти никем не оспаривается. Но эта установка «естественна» только потому, что этот проект в свое время сформулировал Френсис Бэкон, а последующее развитие цивилизации его поддержало. Для средневекового ученого подобная постановка вопроса бессмысленна, если не кощунственна. Божественное – единственный предмет, который должен занимать науку. Задача человека – отвернуться от мирского и обратиться к Божественному. Знание, которое мешает этому, есть дьявольское наущение.

Впрочем, не стоит думать, что средневековый человек в своей массе успешно реализовывал это требование. Человек всегда остается человеком. И повседневный человек Средневековья почти всегда интересовался скорее мирским, нежели божественным. Но делал он это неофициально и весьма стыдился этого, когда ему напоминали его христианском долге.

Это весьма любопытный момент. С самого возникновения цивилизаций культура редко охватывает, осознает (полностью или частично) и благословляет все стороны человеческой жизни. Как правило, она настаивает на одних человеческих проявлениях, отрицая и подавляя другие. Те человеческие проявления, которые разрешены культурой, получают в рамках этой культуры вербальное (словесное) озвучивание. Культура старательно выписывает программы подобного поведения.

Те же человеческие проявления, которые оказываются под запретом, почти не находят своего текстуального оформления в рамках культуры (либо же проявляются в маргинальных формах). Человек все равно делает то, что он делал, но он либо стыдится этого и, стыдясь, прикрывает это официально разрешенными текстами, либо делает, но не может развернуто озвучить, а, значит, и осознать происходящее. Естественно, что подобное положение вещей существенно тормозит развитие практик, не одобряемых господствующей культурой.

Таким образом, в рамках средневековой науки и философии почти не существовало оформленных программ, обосновывающих и продвигающих практику познания чувственно-воспринимаемого мира. Если же такое познание и осуществлялось, то оно декларативно «привязывалось» к теологическому знанию.

Френсис Бэкон пытается создать программу достоверного познания именно чувственно-воспринимаемого мира. И он совершенно не намерен подчинять его теологии. Такое знание обладает огромной ценностью независимо от того, сообщает ли оно нам что-нибудь о Боге или нет. Бэкон заявляет, что нам необходимо истинное знание о Природе. И это знание необходимо, чтобы эту природу покорить. Бэкон – первый философ, который ставит на повестку дня задачу научно-технического освоения и покорения мира. Его знаменитый лозунг: «Знание – сила», – стал лейтмотивом современной технической цивилизации.

Итак, Бэкон стремится создать новую истинную науку. Помимо строгости, точности и практической применимости, эта наука обладает еще и демократичностью и общедоступностью. Бэкон специально подвергает критике магическую практику, весьма распространенную и востребованную в его время. Правда, судя по всему, он сам практиковал магию. В этом нет ничего удивительного. Для современного ума магия, алхимия, астрология и прочее – противоположны научному знанию. Но этот взгляд сформировался лишь в XVIII веке. Философы и ученые XVI–XVII веков не видели особых противоречий между наукой и магией. Магия воспринималась скорее как часть науки. И лишь со временем благодаря таким людям как Френсис Бэкон сформировался тот стандарт научного знания, который позволил в последующем отделить магические практики от практик научных.

По мнению Бэкона, недостаток магии состоит в том, что ее утверждения, действия и результаты с трудом подвергаются эмпирической проверке. Кроме того, магия выступает как тайное, закрытое знание, доступное немногим. Суждения же новой науки прозрачны, эмпирически и рационально наглядны и доступны пониманию любого трезвомыслящего человека. Любой человек может через тренировку своих познавательных способностей приобщиться к плодам науки и использовать их себе во благо. Магия – знание для немногих. Наука – знание для всех. Именно поэтому магия стремиться к сокрытию своих тайн, наука же – к распространению своих знаний. В этом отношении, Бэкон, задолго до эпохи Просвещения, предвосхищает одну из важнейших просветительских установок.

Итак, Бэкон провозглашает и формулирует проект научно-технического освоения и покорения мира. Более того, он являет себя основоположником технократического подхода[12]. Наиболее явственно этот подход реализован в «Новой Атлантиде», опубликованной в 1627 году.

Это небольшое произведение описывает некое вымышленное идеальное общество, существующее за пределами европейской цивилизации. Жанр «утопии» стал популярен, начиная с XVI века (хотя возникновение этого жанра не обошлось и без влияния платоновских произведений). Масштабные географические открытия европейцев способствовали появлению множества произведений, в которых их авторы предлагали свои социально-политические проекты под видом описания иных, заморских и дальних, идеальных государств. В этих государствах предлагаемые идеи якобы реализованы уже давно и весьма успешно. Наиболее знаменитым произведением этого типа стала «Утопия» Томаса Мора, опубликованная в 1516 году (жанр получил название благодаря именно этому произведению).

В «Новой Атлантиде» Бэкон описывает общество, в котором вся социальная структура поставлена на службу научно-техническим изысканиям. Ученые правят обществом и обогащают его своими научными открытиями. Центральное научное учреждение – Дом Соломона, некий прообраз Академии наук, которая в последующем была создана во многих европейских странах. Ученые, работающие здесь, занимаются самыми разными проблемами, начиная с увеличения эффективности сельскохозяйственных технологий и заканчивая экспериментами над оптическими приборами. (См. комментарий № 1 в конце главы).

«Есть у нас дома механики, где изготовляются машины и приборы для всех видов движения. Там получаем мы более быстрое движение, чем, например, полет мушкетной пули или что-либо другое, известное вам; а также учимся получать движение с большей легкостью и с меньшей затратой энергии, усиливая его при помощи колес и других способов – и получать его более мощным, чем это умеете вы, даже с помощью самых больших ваших пушек и василисков. Мы производим артиллерийские орудия и всевозможные военные машины; новые сорта пороха; греческий огонь, горящий в воде и неугасимый; а также фейерверки всех видов, как для развлечения, так и для других целей. Мы подражаем также полету птиц и знаем несколько принципов полета. Есть у нас суда и лодки для плавания под водой и такие, которые выдерживают бурю; есть плавательные пояса и другие приспособления, помогающие держаться на воде. Есть различные сложные механизмы, часовые и иные, а также приборы, основанные на вечном движении. Мы подражаем движениям живых существ, изготовляя для этого модели людей, животных, птиц, рыб и змей. Кроме того, нам известны и другие виды движения, удивительные по равномерности и точности».

«Есть у нас дома звука для опытов со всевозможными звуками и получения их. Нам известны неведомые вам гармонии, создаваемые четвертями тонов и еще меньшими интервалами, и различные музыкальные инструменты, также вам неизвестные и зачастую звучащие более приятно, чем любой из ваших; есть у нас колокола и колокольчики с самым приятным звуком. Слабый звук мы умеем делать сильным и густым, а густой – ослабленным или пронзительным; и можем заставить дрожать и тремолировать звук, который зарождается цельным. Мы воспроизводим все звуки речи и голоса всех птиц и зверей. Есть у нас приборы, которые, будучи приложены к уху, весьма улучшают слух. Есть также различные диковинные искусственные эхо, которые повторяют звук многократно и как бы отбрасывают его, или же повторяют его громче, чем он был издан, выше или ниже тоном; а то еще заменяющие один звук другим. Нам известны также способы передавать звуки по трубам различных форм и на разные расстояния». (Бэкон Ф. Новая Атлантида. http://www.ashtray.ru/main/Hb/newatlant.htm).

Разрыв Френсиса Бэкона со старой наукой и его новаторство проявляются и в его отрицании телеологической (целевой) причинности. Напомню, что философия, принимающая телеологическую причину[13], рассматривает мироздание как упорядоченную структуру, где все имеет цель и назначение: каждый элемент мироздания предназначен для другого более высшего элемента мироздания и все вместе они (элементы) устремляются к Богу, как высшей цели для всего сущего.

Подобный взгляд на вещи кажется Бэкону несовместимым с настоящей наукой. «Бэкон относил это понятие к мешающим познанию материальной природы «призракам рода», которые имеют своим источником «природу человека» и которые заключаются в необоснованном приписывании Вселенной психических свойств человека (его ума, воли, способности ставить цели при совершении осознанных действий)». (46. С. 13) В этом отношении, необходимо отметить, что современная наука идет по пути, проложенному нашим философом – она отказалась от понятия «телеологической причины», и этот отказ имел весьма плодотворные последствия.

Но отказ от телеологической причины означает и разрыв с теологией (наукой о Боге). Бэкон ни в коей мере не собирается отрицать бытие Бога и благотворность религии. Он лишь подчеркивает, что принципы построения знания теологического и знания научного столь различны, что не стоит их смешивать. Наука должна быть свободной от теологии, ибо ее задача – не познание Бога, а познание материального мира.

Но Бэкон понимает, что эту проблему не так просто решить. Уже в его время опасность свободных научных изысканий для религиозной веры стала достаточно очевидной. Можно сколько угодно рассуждать о различии сфер научного знания и религиозной веры, но в действительности наука и религия постоянно пересекаются. Ведь религия претендует не просто на знание о Боге – сущности метафизической и надмировой. Религия предполагает приложение этого знания к нашему миру – она настойчиво сообщает нам о том, как мы должны вести себя в этом мире, а, значит, и рассказывает нам о том, что этот мир собой представляет. Невозможно повествовать о чудесах и знаменательных событиях, не делая при этом суждений о сущности и природе материального мира.

Наука, взыскуя знания объективного и непредвзятого, так или иначе, вольно или невольно, дискредитирует суждения религии о материальном мире[14]. Но дискредитируя эти суждения, она покушается (опять же – вольно или невольно) на авторитет и истинность религии в целом. Ибо если выясняется, что то или иное религиозное суждение суть ложь, то рано или поздно возникает подозрение, что и все остальное в религии не является истинным. Сомнение в деталях бросает подозрение на целое.

Бэкон понимает эту проблему и прекрасно видит опасность подобных перспектив. Но, при этом, он остается человеком XVI века. Он не хочет отказываться от своего проекта новой науки, но, при этом, боится и не желает конфликтовать с религией. И, к сожалению, он не первый и не последний в длинной веренице нововременных ученых, одолеваемых этой дилеммой.

В итоге, Бэкон надеется обмануть себя, а, самое главное, бдительных и строгих ревнителей религии следующими заявлениями: «Иные опасаются, как бы движения и изменения философии не стали примером для религии и не положили бы ей конец…Однако если здраво обдумать дело, то после слова Бога естественная философия есть вернейшее лекарство против суеверия и тем самым достойнейшая пища для веры. Поэтому ее справедливо считают вернейшей служанкой религии: если одна являет волю Бога, то другая – его могущество. Ибо не ошибся тот, кто сказал: “Вы блуждаете, не зная Писания и могущества Бога”, соединив и сочетав, таким образом, нерушимой связью осведомление о воле и размышление о могуществе. Поэтому неудивительно, что естественная философия была задержана в росте, так как религия, которая имеет величайшую власть над душами людей, вследствие невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведена от естественной философии и перешла на противоположную сторону. (1. Т. 2. С. 52–53).

Более того, в эссе «О безбожии», философ обрушивается на атеистов и клеймит их:

«То, что безбожие скорее на устах, чем в сердце человека, более всего видно из того, что безбожники постоянно говорят об этом, как будто их уверенность в правильности своего мнения постоянно слабеет и поэтому они были бы рады, если бы оно было подкреплено одобрением других. И более того, заметьте, что безбожники стремятся иметь учеников, как это принято и в других сектах, и, что самое важное, среди них есть такие, которые и пострадают за безбожие, и не отрекутся; в то время как если бы они действительно думали, что такого явления, как бог, не существует, то чего ради им беспокоиться?». (1. Т. 2. С. 387) «…как безбожие ненавистно во всех отношениях, так и в этом: оно лишает человеческую натуру средства возвыситься над человеческой бренностью». (1. Т. 2. С. 388).

Но в том же эссе он пишет: «Я скорее поверил бы всем сказкам Легенды (скорее всего, речь идет о «Золотой Легенде», составленной в XIII веке доминиканским монахом и повествующей о житиях и чудесах святых; то есть Бэкон атакует и католиков – С. Ч.), Талмуда и Корана, чем тому, что это устройство Вселенной лишено разума. И следовательно, бог никогда не творил чудес, чтобы убедить атеистов в своем существовании, потому что в этом их убеждают его обычные деяния. Поистине, поверхностная философия склоняет ум человека к безбожию, глубины же философии обращают умы людей к религии». (1. Т. 2. С. 386).

Прочтя это, очень многие просвещенные люди согласятся с Бэконом, что католические тексты, Талмуд и Коран полны сказок; эти тексты сами по себе являются большими и серьезными сказками. Но, при этом, просвещенные люди будут удивлены тому обстоятельству, что философ не считает сказкой Библию в ее англиканской интерпретации. Если мы встаем на точку зрения какой-либо одной религии, то в этом случае тексты иных религий предстают заблуждениями, инспирированными демонами. Но если мы занимаем позицию науки и признаем мифами Талмуд и Коран, то у нас нет никаких разумных оснований исключать из этого списка Библию или какой-либо другой сакральный текст.

Это убедительно продемонстрировал Ричард Докинз: «Мы не считаем себя обязанными тратить время на опровержение мириад вымыслов, порожденных богатством фантазии. Когда меня спрашивают о моих атеистических убеждениях, я всегда с удовольствием отвечаю, что собеседник сам является атеистом в отношении Зевса, Аполлона, Амона Ра, Митры, Ваала, Тора, Одина, Золотого тельца и Летающего Макаронного Чудища. Просто я добавил в этот список еще одного бога».(47. С. 79).

Отношение Френсиса Бэкона к религии тем более выглядит проблематичным, если учитывать то, как философ относился к суеверию. Под суеверием он понимал не только нелепые выдумки невежественной толпы, но и, как мы удостоверились выше, «ложные» религии.

«Лучше вообще не иметь никакого мнения о боге, чем иметь такое, которое его недостойно. Ибо первое есть неверие, второе же – оскорбление, и, разумеется, суеверие есть оскорбление божества» (1. Т. 2. С. 388–389) «Ничем не прикрытое суеверие уродливо; ведь, чем больше обезьяна похожа на человека, тем больше это увеличивает ее уродство; так и сходство суеверия с религией делает его более уродливым» (1. Т. 2. С. 389–390).

«Безбожие не отнимает у человека разума, философии, естественных чувств, законов, репутации; все они могут быть путями достижения внешней моральной добродетели, хотя и не религии; но суеверие все это уничтожает, воздвигая в душах людей абсолютную монархию. Поэтому безбожие никогда не потрясало государства: ведь оно заставляет людей быть осторожными по отношению к самим себе и не смотреть никуда больше; и мы видим, что времена, склонные к безбожию (как, например, времена Цезаря Августа), были спокойными временами. Суеверие же явилось причиной смуты во многих государствах…». (1. Т. 2. С. 389).

Говоря о том, что суеверие с неизбежностью является причиной смуты в государстве, Бэкон не мог не помнить, что при жизни предыдущего поколения отказ от католичества и утверждение англиканской церкви потрясли основы английского общества. Так мог ли философ считать суеверием католицизм и при этом относиться к англиканству как к истинной религии? И насколько Бэкон был искренен в своем убеждении, что наука и религия не противоречат друг другу и в своем желании их согласовать? Об этом трудно судить – мы не можем заглянуть в душу давно скончавшегося человека. Судя по всему, он был искренен в своих заявлениях на этот счет. Но эта искренность проблематична, поскольку мы знаем, что атеизм и отказ от англиканства означал бы для философа гонения и, возможно, смерть. Проблематично говорить об искренности принятия чего-либо под давлением страха. Это не означает, что Бэкон чего-то боялся осознанно – в обществах, где идеология навязывается грубой физической силой, страх очень быстро уходит в подсознание и замещается на уровне сознания искренней любовью и принятием.

Здесь важно другое. Дилемма – наука или религия – осознавалась Бэконом и доставляла ему много беспокойства. И в этом он вновь выступает провозвестником тех ситуаций и личностных конфликтов, которые столь характерны для Нового и Новейшего времен.

Основой новой науки является эмпирическое знание. Соответственно, Бэкон детально и подробно исследует это знание. И, в частности, особое внимание он обращает на метод индукции. Философ указывает, что при индуктивном обобщении необходимо постепенно восходить от частных случаев, познаваемых нами эмпирическим путем, к общим суждениям. При этом ученый должен систематизировать все известные случаи проявления исследуемого свойства вещи посредством составления обзоров трех видов: обзор, фиксирующий присутствие интересующего нас свойства у различных вещей; обзор, фиксирующий отсутствие этого свойства у вещей, сходных с исследуемым предметом; и обзор, устанавливающий сходство вещей с исследуемым предметом, у которых данное свойство не проявляется.

В логике существует несколько видов умозаключений. Важнейшие из них – дедуктивный и индуктивный. Дедукция – это движение от общего к частному. Вот пример простейшей дедукции: посылка первая – все люди смертны; посылка вспомогательная – Сократ человек; вывод – Сократ смертен.

Индукция – это движение (восхождение) от частного к общему. Если использовать в качестве примера предыдущее умозаключение, то выглядеть (в упрощенном виде) это будет так: посылка первая – X умер, Z умер, Y умер и так далее; посылка вторая – X, Z, Y и т. д. – люди; вывод – все люди смертны.

Этот пример, при всей его простоте, прекрасно демонстрирует неразрывную связь эмпирического, опытного знания и индукции. В опыте мы всегда сталкиваемся с частными явлениями, и, лишь изучив их, делаем общее умозаключение. И этот же пример прекрасно иллюстрирует фундаментальную проблему индуктивного метода. Именно эта проблема породила альтернативное эмпиризму течение рационализм, и именно эта проблема, в итоге, погубила эмпиризм, превратив поздних эмпиристов в скептиков, то есть людей, сомневающихся в познании.

В самом деле, как видно из вышеприведенного примера, мы исследовали лишь ограниченное количество случаев – мы констатировали смертность лишь некоторого количества людей. Но вывод мы делаем относительно всех людей. Такая индукция называется неполной. Это неизбежно: у нас нет возможности констатировать смертность всех представителей рода человеческого. Нет возможности хотя бы потому, что для окончательной и полной констатации необходима смерть констатирующего, если, конечно, констатирующий не является инопланетянином или искусственным разумом. Следовательно, наш вывод о том, что все люди смертны, является достаточно смелым прыжком от ограниченного набора случаев к всеобщему правилу. С точки зрения строгого доказательства, мы не имеем права делать этот прыжок, поскольку мы не можем поручиться, что нет исключений.

Таким образом, эмпирическое знание почти всегда оказывается знанием вероятностным. Но Бэкон желает построить абсолютно истинную науку! Это противоречие так и не было разрешено им, и вряд ли оно вообще может быть кем- либо разрешено. Современная наука относится к вероятностному характеру своего знания достаточно спокойно, но в XVII–XVIII веках эта проблема служила неисчерпаемым источником для философских споров.

Другим весьма интересным местом в системе Бэкона является так называемая теория «идолов» (иногда ее еще называют теорией «призраков»). Это весьма любопытная и все еще актуальная теория. Дело в том, что Бэкон, размышляя об источниках заблуждения, обнаруживает, что главный из них – несовершенство познающего субъекта. «Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное – потому что нет терпения продолжать исследование; трезвое – ибо оно неволит надежду; высшее в природе – из-за суеверия; свет опыта – из-за надменности и презрения к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное; парадоксы – из-за общепринятого мнения». (1. Т. 2. С. 22).

Человек, не отягощенный образованием, полагает, что для познания мира вполне достаточно широко открыть глаза и навострить уши, и истинное знание будет само рождаться в его голове. Но это не так. Бэкон обнаруживает, что широко открытые глаза могут не видеть, а навостренные уши могут не слышать. Либо же дело может обстоять еще хуже. И глаза, и уши могут воспринимать совсем не то, что есть в действительности. Виной тому предрассудки или, иначе говоря, установки, имеющиеся в уме познающего. Эти предрассудки Бэкон и называет цветистым словом «идолы».

Теория «идолов» – это теория, исследующая предрассудки человеческого ума, совращающие этот ум с пути истины на путь заблуждения.

«Что же касается опровержения призраков, или идолов, то этим словом мы обозначаем глубочайшие заблуждения человеческого ума. Они обманывают не в частных вопросах, как остальные заблуждения, затемняющие разум и расставляющие ему ловушки; их обман является результатом неправильного и искаженного предрасположения ума, которое заражает и извращает все восприятия интеллекта. Ведь человеческий ум, затемненный и как бы заслоненный телом, слишком мало похож на гладкое, ровное, чистое зеркало, неискаженно воспринимающее и отражающее лучи, идущие от предметов; он скорее подобен какому-то колдовскому зеркалу, полному фантастических и обманчивых видений» (1. Т. 1. С. 307. Выделено мной – С. Ч.).

Эта изощренность бэконовского языка является неисчерпаемым источником студенческих конфузов на экзамене и моего веселья. Часто плохо подготовленный студент помнит о том, что у Бэкона есть теория идолов, но не помнит в чем ее суть. Особенно его смущает другое наименование (другой перевод) – «теория призраков». В итоге, на мои провокационные вопросы: не идет ли речь об идолах полинезийцев, или, возможно, Бэкон размышляет о тени отца Гамлета? – я получаю самые удивительные ответы.

Название этой теории столь замысловато по той же причине, по какой вещи XVI века отягощены множеством украшений. Стандартизированное машинное производство массовой продукции приучило современного человека к простоте и функциональности окружающих его вещей. Эти простота и функциональность отражается и в его языке. Во времена же Бэкона «декоративный элемент» языка являлся необходимым компонентом хорошей философии. Кроме того, надо признать, что термин «идол» (или «призрак») хорошо передает суть этой теории. Идол или призрак – это нечто, что внушает нам опасения, если не страх, и тем влияет на наше поведение. То же и предрассудки ума – они властно влекут нас от истины на путь заблуждения.

В теории идолов Френсиса Бэкона наглядно проявляется одна из наиболее характерных черт философии Нового времени – понимание необходимости исследования природы и установок познающего субъекта. В отличие от античных и средневековых мыслителей, которые усматривали трудности познания скорее в сложности познаваемых объектов, нововременные философы убеждены, что главные ошибки в познании мира проистекают из неверных и специфических установок самого субъекта. Человеческий ум, предоставленный сам себе, не очень пригоден к познанию истины. Многое в его природе не способствует и даже мешает этому. Именно поэтому интеллект должен быть очищен от ложных идей и установок, отлажен и настроен так же, как отлажен сложный и изощренный инструмент.

Этот подход можно проиллюстрировать следующим примером. Если мы собираемся исследовать нечто при помощи микроскопа, то разумно сначала озаботиться чистотой стекол этого микроскопа. В противном случае мы будем видеть в микроскоп не объекты микромира, а пятна грязи на увеличительном стекле. Так же рассуждал и Бэкон: прежде чем познавать элементы мироздания, разумно исследовать нашу способность к этому познанию и устранить все, что может воспрепятствовать нам в этом деле.

Бэкон выделяет четыре класса идолов. «Идолы и ложные понятия, которые уже пленили человеческий разум и глубоко в нем укрепились, так владеют умом людей, что затрудняют вход истине, но, если даже вход ей будет дозволен и предоставлен, они снова преградят путь при самом обновлении наук и будут ему препятствовать, если только люди, предостереженные, не вооружатся против них, насколько возможно. Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей. Для того чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода, второй – идолами пещеры, третий – идолами площади и четвертый – идолами театра. Построение понятий и аксиом через истинную индукцию есть, несомненно, подлинное средство для того, чтобы подавить и изгнать идолы. Но и указание идолов весьма полезно…» (1. 2. С. 18).

1. Идолы рода. Речь идет об ограниченности человеческой природы. Человеческий ум склонен принимать желаемое за действительное, он не любит признавать неприятное, он склонен к ошибкам и искажениям. В качестве примера достаточно вспомнить о том, как часто человек воспринимает конструктивную критику как злобное нападение на собственную персону. «Идолы рода находят основание в самой природе человека, в племени или самом роде людей, ибо ложно утверждать, что чувства человека есть мера вещей… Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде». (1. 2. С. 18).

В наибольшей степени заблуждения человеческого ума проистекают от чувственного восприятия. Это восприятие часто обманывает нас и представляет вещи не такими, какие они есть на самом деле. Кроме того, часто яркие чувственные восприятия отвлекают человеческий ум от менее ярких чувственных восприятий, которые как раз и могли бы поведать нам истину.

Забавно, что человек, который столь глубоко понимал искажающий характер «идолов рода», сам часто становился их жертвой. Так, в частности, Бэкон не принял теорию Коперника и полагал, что Земля покоится в центре мироздания. Подобные воззрения естественны для человека, находящегося в плену у своего чувственного восприятия. Выйдя по утру на крыльцо своего дома и оставаясь на нем в течение всего дня, человек с очевидностью может убедиться, что он весь день пребывал в неподвижном состоянии, в то время как солнце непрестанно двигалось пока не скрылось за горизонтом. Впрочем, возможно, Френсис Бэкон просто не хотел вступать в конфликт с церковью из-за какой-то там теории Коперника.

2. Идолы пещеры. «Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека. Ведь у каждого помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души предвзятые и предрасположенные или же души хладнокровные и спокойные, или по другим причинам. Так что дух человека, смотря по тому, как он расположен у отдельных людей, есть вещь переменчивая, неустойчивая и как бы случайная. Вот почему Гераклит правильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а не в большом или общем мире». (1. 2. С. 19).

Иными словами, личная биографическая ситуация человека определяет его характер, привычки, склонности, страхи и надежды, способы восприятия мира и реакции на этот мир. Все это выступает для человека, в качестве некой экзистенциальной «пещеры», в которую он заключен. Получаемое человеком знание как бы преломляется через стены и содержимое этой «пещеры», искажаясь до состояния фантома.

Я очень люблю этот раздел. Для дела познания этот призрак наиболее опасен. Этот «вирус» повсеместен и всемогущ. Правда, в отличие от Бэкона, который делал акцент, прежде всего, на личностном аспекте «пещеры», в которую заключен каждый человек, я считаю необходимым расширить значение этого «идола» и включить в него культурный горизонт, очерчивающий опыт индивида. Речь идет о склонности человека судить обо всем на свете по меркам своей экзистенциальной и культурной «пещеры». Чаще всего свой образ жизни, свою семью, свою культуру человек рассматривает как образец истинного и правильного. Эта пещера воспринимается им как Вселенная. Образ же жизни других людей или иные культуры воспринимаются им как задворки, если не как помойные углы его пещеры. Если вы прислушаетесь к тому, как люди характеризуют других, то заметите, что часто человек склонен восклицать: «Он ненормальный!», – или – «Я же нормальный человек!». Норма здесь как раз и отражает обычай пещеры. Все же, что отличается от обычаев этой пещеры, воспринимается как ненормальность, злонамеренное извращение или даже как дьявольские происки. Внимательно понаблюдав за окружающими, вы обнаружите, что от идолов пещеры не свободны ни ваши близкие, ни ваши дальние. Вам достаточно включить телевизор, и вы увидите, как политик озвучивает призраки своей пещеры в полной уверенности в том, что он выступает глашатаем Истины.

3. Идолы рынка (площади). «Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем, имея в виду порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади. Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять себя ученые люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям». (1. 2. С. 19).

«Наиболее же тягостны идолы площади, проникающие в человеческий разум в результате молчаливого договора между людьми об установлении значения слов и имен. Ведь слова в большинстве случаев формируются исходя из уровня понимания простого народа и устанавливают такие различия между вещами, которые простой народ в состоянии понять; когда же ум более острый и более внимательный в наблюдении над миром хочет провести более тщательное деление вещей, слова поднимают шум, а то, что является лекарством от этой болезни (т. е. определения), в большинстве случаев не может помочь этому недугу, так как и сами определения состоят из слов, и слова рождают слова. И хотя мы считаем себя повелителями наших слов и легко сказать, что «нужно говорить, как простой народ, думать же, как думают мудрецы»; и хотя научная терминология, понятная только посвященным людям, может показаться удовлетворяющей этой цели; и хотя определения (о которых мы уже говорили), предпосылаемые изложению той или иной науки (по разумному примеру математиков), способны исправлять неверно понятое значение слов, однако все это оказывается недостаточным для того, чтобы помешать обманчивому и чуть ли не колдовскому характеру слова, способного всячески сбивать мысль с правильного пути, совершая некое насилие над интеллектом, и, подобно татарским лучникам, обратно направлять против интеллекта стрелы, пущенные им же самим. Поэтому упомянутая болезнь нуждается в каком-то более серьезном и еще не применявшемся лекарстве» (1. 1. С. 309–310).

«Но тягостнее всех идолы площади, которые проникают в разум вместе со словами и именами. Люди верят, что их разум повелевает словами. Но бывает и так, что слова обращают свою силу против разума. Это сделало науки и философию софистическими и бездейственными. Большая же часть слов имеет своим источником обычное мнение и разделяет вещи в границах, наиболее очевидных для разума толпы. Когда же более острый разум и более прилежное наблюдение хотят пересмотреть эти границы, чтобы они более соответствовали природе, слова становятся помехой. Отсюда и получается, что громкие и торжественные диспуты ученых часто превращаются в споры относительно слов и имен, а благоразумнее было бы (согласно обычаю и мудрости математиков) с них и начать для того, чтобы посредством определений привести их в порядок. Однако и такие определения вещей, природных и материальных, не могут исцелить этот недуг, ибо и сами определения состоят из слов, а слова рождают слова, так что было бы необходимо дойти до частных примеров, их рядов и порядка, как я скоро и скажу, когда перейду к способу и пути установления понятий и аксиом» (1. Т. 2. С. 25).

4. Идолы театра. «Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры…». (1. 2. С. 19).

«Идолы театра или теорий многочисленны, и их может быть еще больше, и когда-нибудь их, возможно, и будет больше. Если бы в течение многих веков умы людей не были заняты религией и теологией и если бы гражданские власти, особенно монархические, не противостояли такого рода новшествам, пусть даже умозрительным, и, обращаясь к этим новшествам, люди не навлекали на себя опасность и не несли ущерба в своем благосостоянии, не только не получая наград, но еще и подвергаясь презрению и недоброжелательству, то, без сомнения, были бы введены еще многие философские и теоретические школы, подобные тем, которые некогда в большом разнообразии процветали у греков. Подобно тому как могут быть измышлены многие предположения относительно явлений небесного эфира, точно так же и в еще большей степени могут быть образованы и построены разнообразные догматы относительно феноменов философии. Вымыслам этого театра свойственно то же, что бывает и в театрах поэтов, где рассказы, придуманные для сцены, более слажены и красивы и скорее способны удовлетворить желания каждого, нежели правдивые рассказы из истории». (1.2. С. 27).

Этот род предрассудков особенно раздражает Бэкона. Выделяя этот класс, он фактически производит нападение на всю древнюю и средневековую философию. Идолы театра – это предрассудки, связанные с верой в авторитет древних. Если вы вдумаетесь, то обнаружите, что термин «идолы театра» весьма тонко передает одну из сторон феномена авторитета. Очень часто авторитет прибегает к внешним атрибутам, как то: ученая или судейская мантия, величественная поза, непонятный язык, пухлые ученые тома. Все это – театральное представление, которое призвано убедить окружающих в уме, глубине, компетентности авторитета.

Авторитет древних раздражает не одного только Бэкона. Новой науке при своем рождении приходилось яростно отстаивать право на свое существование в борьбе с наукой средневековой. А авторитет Аристотеля или Библии – это краеугольный камень средневековой науки. Фактически, Бэкон заявляет, что есть лишь один источник подлинного знания – опыт и разум. Авторитет скорее убивает истину, нежели гарантирует ее.

Теория «идолов» Френсиса Бэкона положила начало масштабным изысканиям новоевропейских философов в области теории познания. По этому пути двигалось большинство последующих философов. В этом отношении, вполне можно провести прямую линию между теорией идолов Френсиса Бэкона и изысканиями Иманнуила Канта в области способностей и границ человеческого разума.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.