3. Логические основания эволюционных теорий

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3. Логические основания эволюционных теорий

Эволюционистский подход отнюдь не исключает порождение простых вещей более развитыми и организованными, но генеральная линия всеобщего развития – это всегда восхождение от чего-то простого к сложному и высокоорганизованному. Примером может служить сегодняшнее наше представление о том пути, который был пройден планетой Земля и который маркируется с одной стороны простым сгустком межзвездного вещества, с другой – высоко развитой цивилизацией, уже всерьез задумывающейся о космической экспансии.

Совместим это обстоятельство с принципом причинности. Не трудно видеть: наложение условной цепи причинно-следственных связей на генеральную линию эволюционного восхождения от простого к сложному обнаруживает, что «среднестатистическое» следствие должно в конечном счете представлять собой гораздо более сложное, высоко организованное и развитое начало, чем его «среднестатистическая» причина. Конечно, это вовсе не означает того, что каждое отдельно взятое следствие должно быть «выше» своей непосредственной причины; речь может идти только о полной совокупности причин и следствий. При этом с наибольшей отчетливостью такая тенденция может проявляться только в весьма значительных временных интервалах.

Совместим это еще с одним глобальным процессом – тем, который описывается вторым началом термодинамики, и сопоставление покажет решительную невозможность объяснения общего развития первичной материи единой и непрерывной цепью причинно-следственных взаимодействий. Дело в том, что в строгом соответствии с фундаментальным законом термодинамики каждый последующий шаг в развитии природы не только не сокращает, но, напротив, увеличивает суммарное количество энтропии. Этот термин был введен в научный оборот в 1865 г. немецким физиком Рудольфом Клаузиусом (1822 – 1888), одним из основателей термодинамики и молекулярно-кинетической теории теплоты. Именно он, тогда еще молодой ученый, преподававший физику в цюрихской артиллерийской школе, практически одновременно с У. Томсоном в 1850 году дал первую формулировку второго начала термодинамики («Теплота не может сама собой перейти от более холодного тела к более теплому») и сформулировал гипотезу «тепловой смерти Вселенной».

Основоположения термодинамики говорят о том, что появление всех более сложных и высокоорганизованных форм организации материи должно протекать на фоне (на уровне более широкой системы явлений) неуклонно возрастающей энтропии, а вовсе не сопровождаться всеобщим ее снижением. Иными словами, путем такого сопоставления мы обнаруживаем совершенно невозможную и парадоксальную вещь, которая противоречит всему привычному для нашего сознания. Ведь согласно обыденным представлениям, основанным на изучении того ограниченного класса процессов, которые протекают в замкнутых пределах лаборатории «Земля», между уровнем энтропии и степенью организации существует обратная зависимость, и более высокая организация всегда сопрягается с меньшим уровнем энтропии, но уж никак не наоборот.

Правда, допустимо утверждать, что общее возрастание энтропии отнюдь не исключает возможность временного ее сокращения в каких-то ограниченных областях окружающей нас материальной действительности. Поэтому можно было бы предположить, что сама причинность действует в основном, по преимуществу, там, где фиксируется локальное усложнение и совершенствование организации, распад же структуры и возвращение ее к элементарным составляющим обусловливается действием каких-то иных факторов. Но мы уже могли видеть, что на самом деле все обстоит как раз наоборот: в долговременной перспективе, в «стратегическом» плане общее развитие природы обусловливается отнюдь не причинностью, но каким-то другим постоянно действующим (и, как кажется, куда более фундаментальным) фактором. По-видимому, тем самым фактором, который предварительно был обозначен здесь как случайность. Поэтому, в лучшем случае, на долю причинности можно отнести только микроэволюционные процессы, то есть процессы постепенных незначительных количественных изменений, которым подвергаются уже сформировавшиеся структуры; в свою очередь макроэволюция, предполагающая качественное преобразование последних, может быть объяснена лишь действием противостоящей ей силы[17].

Однако подобная глобализация выводов, другими словами, неограниченное распространение их на процесы, протекающие за в общем-то узкими пределами условной лаборатории «Земля», оставляет возможность для самого различного истолкования природы вещей. Так, например, можно спорить (и спорят) по поводу того допустимо или нет распространять второе начало термодинамики на всю Вселенную в целом. Кроме того, при подобных обобщениях мы уходим с позиций, поддающихся объяснению строгими физическими законами, в область до чрезвычайности сложных и абстрактных философских и даже теологических понятий. Не случайна поэтому реплика Ватикана (1952 г.): «Закон энтропии, открытый Рудольфом Клаузиусом, дал нам уверенность, что спонтанные природные процессы, всегда связаны с потерей свободной… энергии, откуда следует, что… эти процессы в макроскопическом масштабе когда-то прекратятся. Эта печальная необходимость… красноречиво свидетельствует о существовании Необходимого Существа». Но как бы то ни было, в конечном счете именно философские принципы лежат как в основе эволюционизма, так и в основе представлений о сотворении мира. Выше уже было показано, что в действительности представления о путях естественной истории складываются не только под влиянием фактов, которые накапливаются в рамках отдельных научных дисциплин, но и под влиянием каких-то тонких философских материй. Поэтому уйти от философского анализа невозможно.

Общефилософской основой эволюционной теории является известный в философии закон перехода количественных изменений в качественные. Согласно распространенному истолкованию этого закона, последовательное накопление любой системой тонких количественных отличий рано или поздно разрешается скачком, который вдруг разом переводит ее в какое-то иное качественное состояние. Наиболее распространенным примером, призванным иллюстрировать этот известный закон, является смена агрегатных состояний воды под воздействием постепенных температурных изменений.

Заметим, что дарвиновская концепция эволюционного развития в значительной мере соответствует именно такому истолкованию этого диалектического закона. (Мы намеренно не называем его диалектико-материалистическим, ибо впервые он был сформулирован отнюдь не материалистами.) Правда, из этого толкования им полностью исключается скачок, о котором говорит закон, поэтому о точном соответствии говорить не приходится. Сам Дарвин неоднократно приводит изречение древних: «Природа не делает скачков», но непрерывный поток мелких количественных изменений как центральная причина биологического видообразования сохраняется им в абсолютной неприкосновенности. Следовательно, в строгом согласии с его представлениями, та качественная пропасть, которая отделяет один вид от другого, в принципе должна быть заполнена бесконечным множеством переходных типов, и в конечном счете дальнейшие научные исследования обязаны полностью восстановить всю цепь промежуточных переходов, тем самым окончательно подтвердив правоту эволюционной концепции.

Но в самом ли деле философия «разрешает» поступательное восхождение к вершинам организации за счет простого механического накопления объектом каких-то мелких количественных изменений?

Ни в коей мере.

Близкое к современному понимание соотношения философских категорий качества и количества было дано Гегелем (1770—1831), немецким философом, создавшим теорию диалектики. Ее основные положения были изложены в трех томах «Науки логики», (1812 – 1816).

Гегель определяет логику как «учение о чистой идее». При этом содержанием логики является «изображение Бога, каков он в своей вечной сущности до сотворения природы и какого бы то ни было конечного духа». Гегель разделяет логику на «объективную» и «субъективную». Учение о мере относится к первой и составляет центральное содержание первого тома.

Гегель начинает с понятия «чистого бытия», в сущности пустой мысли, которая приравнивается им к ничто. Следующим определением мысли оказывается становление (возникновение) как подвижное единство бытия и ничто. Итогом одной из форм становления оказывается «наличное бытие», которое и конкретизируется в образе «качества». Далее, развиваясь, качество последовательно развертывает свои определения и превращается в количество. Наконец, возникает новое определение – «мера» как единство количества и качества, которое проявляется в законе перехода количественных изменений в качественные. Понятие меры завершает учение о бытии.

Если перевести тяжелый язык Гегеля на более понятный и современный, то вкратце суть его учения о качестве и количестве сведется к следующему. Качество – это первая, самая абстрактная, логическая категория, с которой начинается постижение любого объекта. В свою очередь количество – это уже определенное уточнение первичных представлений, которое предполагает дифференциацию качества. Проще говоря, какую-то систематизацию, градуировку всех известных форм его проявлений. И здесь очень важно понять следующее – ключевое для качественно-количественного анализа обстоятельство: любая градационная шкала, которая постепенно формируется нами при упорядочивании первичных знаний о любом качестве, оказывается применимой для отличения его и только его проявлений. Другими словами, она не действует в рамках каких-то других качеств. Так, например, мы можем с любой степенью точности градуировать «шероховатость»: более шероховатое, менее шероховатое; но мы не в состоянии применить формирующиеся здесь критерии отличия для тонкой количественной дифференциации какого-то другого качества, скажем, «совесть» или «зеленое». Для каждого из них потребуется уже какая-то своя, иная, шкала.

Полное количество любого качества означает собой еще одну, вводимую Гегелем, логическую категорию – меры. Что такое «полное количество»? Обращаясь к приведенному примеру, мы можем интуитивно сознавать, что все степени «шероховатости» по достижении какого-то критического предела уже перестают различаться нами. То есть мы говорим: «гладкий», но подразумеваем, что абсолютно гладкого не существует и на деле это только некоторый эвфемизм (другими словами иносказание) исчезающе малой степени шероховатости. Противоположным пределом оказывается такое состояние, при котором вообще пропадает всякая упорядоченная поверхность. Так вот все то, что располагается между этими прямо противоположными пределами, и будет ощущаться нами как ее полное количество, как ее мера. В свою очередь, все то, что выходит за эти пределы, должно относиться уже к какому-то иному качеству, к иной мере.

При этом вполне допустимо интерпретировать меру не только как полное количество какого-то определенного качества, но и как «качественное количество», то есть как количество, которое применимо к измерению, дифференциации, градации только этого и никакого другого качества. Словом, количество никогда не бывает безличным, внекачественным, применимым к любому качеству вообще. Поэтому выход за пределы любой меры – это всегда выход не только в иное качество, но и в иное количество.

Казалось бы, это противоречит нашему повседневному опыту. Ведь в действительности мы постоянно сопоставляем друг с другом не только степени проявления какого-то одного качества, но и качественно несопоставимые вещи. Как это становится возможным? Вот объяснение: для того, чтобы вещи могли стать количественно соизмеримыми, они предварительно должны быть приведены к одному и тому же качеству. Это пояснение гегелевского учения принадлежит Карлу Марксу (1818 – 1883), одному из величайших немецких философов, учение которого наложило яркий отпечаток на общественно-политическую историю целого столетия. Оно приводится им уже в первой главе первого тома «Капитала»[18], главе, являющейся ключом ко всему его методу. По существу все дальнейшие построения К.Маркса, революционизировавшие не только экономическую мысль, базируются именно на этой главе.

Отсюда, в частности, вытекает, что если мы захотим включить в круг количественно соизмеримых вещей какие-то новые явления, нам будет необходимо отыскать новое объединяющее их основание. Другими словами, можно в одном уравнении объединить коров и лошадей, но только в том случае, если увидеть здесь некоторую обобщающую категорию «домашнего скота». Если же мы захотим к образующейся сумме причислить еще и стойла, то нам необходимо будет абстрагироваться от всего того, что характеризует свойства домашнего скота, и обратиться к каким-то другим, еще более общим, определениям, скажем к определениям материального «предмета». Но, разумеется, и «предметы» имеют какие-то свои количественные границы, которые не позволяют суммировать их, скажем, с «идеями».

Так что несложная, как это может показаться на первый взгляд, операция на самом деле предполагает развитие у человека определенных интеллектуальных качеств, которые обретаются нами далеко не сразу. Это надежно подтверждается тем хорошо известным этнографам фактом, что отсутствие способности к сложным абстракциям и обобщениям у неразвитых племен лишает их и возможности совершать даже простейшие математические операции с разнородными предметами. Первобытный разум не в состоянии сложить ели и березы, ибо у него нет обобщающего понятия «дерево». Между тем по числу надежно различаемых им разновидностей (не только деревьев) любой дикарь может поспорить с профессиональным ботаником и зоологом[19].

Сказанного вполне достаточно, для того чтобы заключить: никакое накопление количественных изменений неспособно вывести за пределы меры, то есть сформировать принципиально иное качество. Неспособно, что говорится, по определению, ибо уже по определению любое количественное изменение – это всегда изменение в пределах одного и того же качества.

Расхожий пример с водой на самом деле не доказывает ничего. Обращение к агрегатным ее состояниям способно подтвердить только одно – полное непонимание существа сложных философских категорий. Говорить о том, что последовательным нагревом мы переводим воду в какое-то новое качество, означает примерно то же, что и утверждение, согласно которому последовательное загибание пальцев (если речь идет о наших соотечественниках, или, наоборот, их разгибание, если мы говорим об иноплеменниках) постепенно трансформирует коров в непарнокопытных, а еще далее – и вообще в стойла. На самом деле в неявной форме там, где говорится о температурных накоплениях, в основании рассуждений присутствует отнюдь не вода, а некоторая более высокая, обобщающая категория «аш-два-о», которая уже объединяет в себе и характеристики воды, и свойства пара, и определенность льда. В действительности мы говорим вовсе не воде, но о градации свойств именно этого обобщающего начала. (Точно так же, как и в предыдущем примере мы пользовались сначала обобщающей категорией «домашнего скота», затем – «предмета».) Другими словами, здесь неявно присутствует порочный логический круг, то есть уже в предпосылки рассуждений закладывается то, что требует своих доказательств. Мы с самого сначала обращаемся к количеству какого-то более высокого (более «общего») качества, а это и значит, что мы говорим вовсе не о воде и вовсе не о паре или льде. Но, как уже сказано, каждому качеству соответствует своя шкала градации его характеристик, свое количество. Своя шкала количественной дифференциации есть и у этого обобщающего начала, и лишь в рамках объединяющего количества мы оказываемся в состоянии доказать возможность чисто линейного перехода одного агрегатного состояния в другое. Но введем два ограничивающих условия:

– мы еще ничего не знаем о самой возможности существования каких-то других агрегатных состояний того вещества, которое предстает перед нами в виде воды,

– в нашем распоряжении нет никаких средств, обеспечивающих нагрев свыше 100 градусов, или, напротив, средств охлаждения ниже нуля,

и мы тут же обнаружим два фундаментальных обстоятельства.

Первое: сама температурная шкала, которой мы пользуемся в иллюстрационных примерах, – это отнюдь не свойственное качеству «воды» или даже качеству более развитого («аш-два-о») предмета количество, но обобщение очень (едва ли не предельно) широкого класса физических явлений. В самом деле: трудно найти такое физическое образование, которое не изменялось бы под влиянием температурных воздействий. А это и значит, что температурные изменения свойственны не одной только воде, но, наверное, любому «материальному телу» вообще. Ведь здесь мы сталкиваемся с таким явлением, как кинетическая часть внутренней энергии вещества, которая определяется хаотическим движением составляющих его молекул и атомов. Мерой интенсивности движения молекул как раз и является температура.

К слову сказать, вплоть до конца XVIII века теплоту считали вполне самостоятельной материальной субстанцией, и полагали, что температура тела определяется количеством содержащейся в нем «калорической жидкости», или «теплорода». Б. Румфорд, Дж. Джоуль и другие физики того времени (среди которых, кстати, был и наш М.В. Ломоносов) путем остроумных опытов и рассуждений опровергли «калорическую» теорию, доказав, что теплота невесома и ее можно получать в любых количествах просто за счет механического движения. Теплота сама по себе не является веществом – это всего лишь энергия движения его атомов или молекул. Именно такого понимания теплоты придерживается современная физика.

Второе: на самом деле скачкообразный переход в иное агрегатное состояние изначально обеспечивается преобразованиями, которые происходят в совершенно иной сфере, а именно – в сфере развития материальных средств нашей познавательной и практической деятельности. Действительно, пока в нашем распоряжении имеются только такие средства температурного воздействия, которые могут обеспечить изменения в интервале от нуля до ста градусов Цельсия, ни о каких новых состояниях воды мы не узнаем; лишь появление новых практических средств делает возможным прорыв в сферу нового знания. Но этот прорыв происходит лишь однажды, поэтому о нем, как правило, очень скоро забывают. До тех же пор, пока этот прорыв не свершится, мы имеем дело не с качественными преобразованиями, но с круговращением в рамках одних и тех же качественных форм.

Объединяя оба вывода, получим: количественная характеристика воды принадлежит вовсе не физико-химической сфере, другими словами, определяется не особенностями теплового движения ее молекул, но чем-то иным, более высоким и значимым. Что же касается температурной шкалы, то можно утверждать: она привносится нами «задним числом», говоря языком философии, a posteriori, то есть лишь после того, как действительный переход в другое качество (в область более глубоких и развитых знаний о мире) уже совершился. Эта шкала не дает возможности получить принципиально новое знание о природе воды, «аш-два-о» или еще чего бы то ни было, но только позволяет определенным образом упорядочивать и систематизировать уже до ее введения полученные нами знания. Между тем ниже мы увидим, что в сфере человеческих знаний о мире подлинный переход от одного качества к другому происходит вовсе не там, где мы получаем возможность систематически воспроизводить какой-то результат, но там, где он совершается впервые. В противном случае принципиально новые знания о природе вещей вообще можно было бы получать простым дублированием одного и того же эксперимента.

Таким образом, только выйдя в сферу иных – более развитых и совершенных явлений, мы получаем возможность выхода и в область ранее неведомого нам качества. В принципе, это общий вывод, касающийся любого предмета: физические, химические, любые другие размерности – это не более чем способ упорядочивания уже вошедших в научный оборот знаний, их систематизации, но вовсе не их получения. Этот вывод еще пригодится нам впоследствии.

Но продолжим: развитие чего бы то ни было – это всегда восхождение от простого к сложному, высокоорганизованному, словом, далеко не каждое видоизменение мы обозначаем этим понятием. На языке философских категорий последовательная смена качественных состояний и развитие – это синонимы, ибо развитие всегда понималось философией именно как поступательное восхождение к каким-то качественно более высоким ступеням (одноклеточное – многоклеточное – беспозвоночное – млекопитающее – homo sapiens…). Кроме того, если уж мы затронули такую вещь, как второе начало термодинамики, мы обязаны говорить и об энтропии, и об информации, и о повышении уровня организации систем[20]. На языке обобщающих категорий и снижение уровня энтропии, и повышение степени организации, и развитие, и смена качественных состояний – это все тоже синонимы. Хотя, конечно, как и подобает любым синонимам, их точное значение не совпадает до конца, какие-то тонкие смысловые нюансы всегда остаются. Но, во-первых, эти тонки нюансы не всегда уловимы, а во-вторых, в рассматриваемом здесь аспекте их возможным влиянием допустимо пренебречь.

Таким образом, говоря о развитии или о смене качественных состояний, мы обязаны искать прирост информации, повышение уровня внутренней организации системы. Только это может рассматриваться как абсолютный критерий развития: где ничего этого нет, там может идти речь лишь о круговращении в рамках одних и тех же форм, в рамках одного и того же качества.

Но где прирост информации, где повышение упорядоченности при простом закипании воды? Скорее наоборот, степень упорядоченности здесь явно снижается: ведь ледяные кристаллы даже для «невооруженного» теорией глаза куда более упорядочены, и совершенны, чем пар. Впрочем, искать упорядоченность и прирост информации в этом примере вообще недопустимо; поэтому можно сформулировать следующее: никакие взаимообратимые процессы вообще не могут рассматриваться как аналог смены качественных состояний, как аналог развития. К развитию и совершенствованию, как кажется, могут быть отнесены только такие процессы, которые уже не имеют «обратного хода, иными словами, в результате которых невозможно возвращение к предыдущему состоянию. Действительно, разложение, деградация любой упорядоченной системы отнюдь не воспроизводит собой в обратном порядке цепь предшествовавших состояний. Как правило, это совершенно самостоятельный процесс.

Между тем именно обращение к такому началу, как информация легко выводит нас на нужное. Ведь на самом деле, говоря о кипячении или замораживании воды мы в неявном виде предполагаем наличие некоторой развитой системы, включающей в себя, во-первых, нас самих, во-вторых, – все находящиеся в нашем распоряжении средства познания, наконец, в-третьих – собственно «аш-два-о». В философии все это называется «субъект-объектным» (S – O) отношением. Так вот внесение дополнительной, новой информации происходит именно в эту целостную систему, именно в это целостное (S – O) отношение; порождение качественно новых средств преобразования материальной действительности и обеспечивает ее перевод на новый – более высокий – уровень организации. Другими словами, обеспечивает ее подлинное развитие, качественный скачок. Но это внесение информации происходит лишь однажды, в нашем случае – с изобретением огня или (если дело касается противоположного участка температурной шкалы) – условного «холодильника». А дальше вновь начинается долгое (до следующего прорыва нашего сознания в область неведомого) рутинное вращение в круге уже созданных качественным скачком количественных отличий.

В действительности процесс монотонного накопления количественных отличий никогда не разрешается переходом системы в качественно иное состояние. Напротив – он всегда, как в нерушимую железобетонную стену, упирается в некоторый неодолимый предел, или, что то же самое, в бесконечность. При этом совершенно неважно, чем будет представлен и этот предел и эта бесконечность – бесконечно малыми, или бесконечно большими величинами. Такое утверждение, на первый взгляд, может показаться парадоксальным, но это именно так.

Для того, чтобы в полной мере понять такой вывод, необходимо обращаться к примерам совсем иного ряда: не к тем, где переход в иное качественное состояние уже когда-то был совершен, то есть к тем где уже когда-то произошло взрывообразное приращение информации, но к таким, где его еще только предстоит сделать. Или, быть может, предстоит обнаружить, что никакой переход здесь вообще невозможен. Кстати сказать, это совершенно естественное для любого качества состояние: мы в сущности никогда не знаем, есть ли за пределом или за этой бесконечностью вообще что-нибудь, или они и в самом деле образуют собой некоторые абсолютные границы, на преодоление которых сама природа накладывает свое нерушимое вето. Так, например, мы в принципе не знаем, есть ли что-нибудь за «краем Вселенной», за пределами абсолютного температурного нуля или «за» скоростью света.

Вот и обратимся именно к ним, ибо именно они и являются точной моделью соотношения качества и количества.

Теория относительности утверждает, что превышение скорости света невозможно, ибо приближение к ней влечет за собой экспоненциальное возрастание массы движущегося объекта, а значит, экспоненциальное возрастание энергетических затрат, связанных с его ускорением. Другими словами, сообщение скорости света любому материальному объекту, сколь бы ничтожной (но вместе с тем отличной от нуля) ни была его исходная масса, потребовало бы энергетических ресурсов в сущности всей Вселенной.

Из подобного примера наглядно видно, что никакими линейными преобразованиями (то есть никаким увеличением объема «угля», который бросается в условную «топку» космического корабля, или ускорением вращения его «педалей») вывести объект за пределы присущей ему меры (то есть скорости, условно равной 300000 км/c) невозможно. Решение этой задачи может быть достигнуто (если, разумеется, оно вообще существует) только за счет каких-то внешних механизмов, то есть за счет действия сил, регулирующих движение какой-то более широкой – пока еще неизвестной науке – действительности. Но в этой более широкой действительности будет действовать совершенно иная размерность, совершенно иное «количество». Так, фантастика, описывая путешествия в дальнем Космосе, широко использует такой прием, как выход в некое «подпространство»; но это «подпространство» должно измеряться уже совсем не километрами и не световыми годами, ибо и свету туда дорога «заказана», – там обязано действовать совершенно иное «количество».

Другим примером, иллюстрирующим закон перехода количественных изменений в качественные, могло бы служить преодоление абсолютного температурного нуля. Ведь снижение скорости теплового движения молекул до нуля является именно абсолютным непреодолимым пределом для любых микроэволюционных изменений любого материального тела. Даже самое буйное сознание отказывается вообразить действительность, в которой действовали бы какие-то отрицательные значения скоростей. Но как знать, может, вовсе не исключено, что выход в какие-то иные измерения физической реальности способен в будущем обнаружить возможность чисто линейных переходов и из сферы теплового движения молекул в закритический подтемпературный диапазон.

Словом, и в этом случае решение (если, разумеется, оно вообще существует) может быть достигнуто только в сфере действия каких-то внешних механизмов, способных сообщить дополнительную информацию целостной системе, включающей в себя самого человека, средство его практической деятельности, наконец, объект приложения его сил (S – O). Но и там, в новых измерениях более широкой физической реальности, объединяющим оба диапазона количеством будет уже не температурная, но какая-то иная шкала градации природных явлений. Сегодня же, сколько бы мы ни увеличивали мощь наших условных «холодильников», мы будем упираться именно в бесконечность: ведь те, казалось бы, ничтожные доли градуса, которые остаются до расчетного температурного предела, можно измерять и киловаттами расходуемой энергии, и финансовыми средствами, которые затрачиваются нами на достижение результата.

Таким образом, действительно строгая формулировка диалектического закона не только не дает никакой надежды на прорыв в новое измерение объекта за счет каких бы то ни было количественных его преобразований, но и просто запрещает его.

По существу первым, кто дал точную интерпретацию гегелевского закона, был… древнегреческий философ Зенон.

О нем достоверно известно только то, что его родиной была Элея. О годах его жизни не знает никто; имеется свидетельство, что его акме (возраст расцвета мужчины, составляющий по понятиям древних примерно 40 – 42 года) приходится на 79 олимпиаду (то есть относится к 464 – 461 гг. до н э.), но есть и другие сведения, так же не подкрепляемые какими-либо фактами. Мудрец из Элеи оставил неизгладимый след в истории человеческой мысли. Впрочем, достопамятен он не только своим учением, но и самой своей жизнью, которая на протяжении веков служила примером борьбы с тираний. Правда, и здесь свидетельства расходятся. Одни (Плутарх) говорят, что на допросе он прогрыз свой собственный язык и плюнул им в лицо тирану Неарху, захватившему власть в его родном городе. Другие (Диодор Сицилийский) свидетельствуют, что в ответ на требование назвать сообщников заговора против тирана он высказал готовность назвать их, но только на ухо, и когда тот склонился, впился ему в ухо и не разжимал зубов, пока не был заколот стражниками.

Не сохранилось почти ничего из его трудов, но вот четыре его апории (Дихотомия, Ахиллес, Стрела и Стадий) остались, да и то, главным образом, лишь благодаря «Физике» Аристотеля…

Именно эти знаменитые апории доказывали – и неопровержимо доказывают по сию пору – принципиальную невозможность качественного развития за счет поступательного накопления мелких количественных изменений. Вот одна из них, пожалуй, самая знаменитая и парадоксальная, которая называется «Ахиллес». Из пункта А в пункт В выбегает черепаха. Через некоторое время вслед за ней устремляется быстроногий Ахиллес. Утверждается, что Ахиллес никогда не обгонит черепаху. Между тем здесь уместно напомнить, что, сын богини Фетиды, Ахиллес для греков был не только одним из храбрейших героев, но еще и символом скорости. Словом, чем-то вроде современного реактивного истребителя. Поэтому отстаиваемый апорией тезис для древних был куда более парадоксален, чем это сегодня представляется нам. Но логика Зенона безупречна и неуязвима: к тому времени, когда он достигнет пункта, в котором находилась черепаха в момент его старта, та успеет отбежать еще на некоторое расстояние; когда Ахиллес преодолеет и его, она сумеет уйти еще дальше… И так далее. В результате Ахиллес не способен догнать не только Гектора, но и черепаху.

Уже аргументы древнегреческого мыслителя доказывали необходимость введения в монотонный процесс количественных изменений какой-то принципиально вне-количественной силы, другими словами, то, что этот процесс может быть разорван только обращением к иному (более широкому) кругу явлений, которым присуща какая-то своя, новая, шкала градации. Кстати, и наиболее известной в истории попыткой опровержения его построений было принципиально вне-логическое действие. Еще древние оставили связанный с этим анекдот: будучи не в состоянии возразить аргументам Зенона, его оппонент (здесь мнения так же расходятся: одни оговорят о Диогене, другие – об ученике Зенона, кинике Антисфене) просто стал молча ходить перед ним. Известные пушкинские стихи («Движенья нет, – сказал мудрец брадатый, другой смолчал и стал пред ним ходить…») созданы именно на этот классический сюжет. По мнению же Зенона опровержение действием на самом деле не доказывало ничего, ведь он и сам знал, что и стрела долетит к цели, и Ахиллес догонит и даже обгонит черепаху. Но парадокс формулировался чисто логическими средствами, следовательно, и опровергать его нужно было только средствами логики. У нашего поэта все кончается мирно («Но, господа, забавный случай сей другой пример на память мне приводит: ведь каждый день над нами солнце всходит, однако ж прав упрямый Галилей»), древние же составили и приложение к этому анекдоту: когда возражавший так и не смог найти никаких аргументов, кроме как встать и начать ходить, учитель просто побил его палкой.

Побить-то побил, но вот заслуженно ли? Ведь по большому счету оба утверждали одно и то же. Действительно. И тот, и другой прекрасно знали, что на практике черепахе никогда не сравниться не то что с Ахиллесом или Гектором, но даже и с каждым из них. Но если учитель утверждал, что логика не позволяет доказать это, то ученик своим действием демонстрировал, что для решения проблемы нужно выйти во внелогическую сферу. Есть ли здесь противоречие?

Так что и в самом деле: «прав упрямый Галилей».

В сущности уже зеноновские апории являлись строгой формулировкой того непреложного факта, что незначительными линейными изменениями можно объяснить только микроэволюционный процесс, в свою очередь, любые макроэволюционные преобразования объяснимы только вмешательством какой-то внешней по отношению ко всякой развивающейся системе силы.

Математической моделью соотношения все тех же понятий количества и качества являлись и знаменитые задачи по квадратуре круга, удвоению куба и трисекции угла, которые впервые были сформулированы еще в V веке до н э. Напомним, условия всех этих задач ограничивались следующим: решение должно быть дано на плоскости, для решения не может привлекаться ничего, кроме циркуля и линейки.

Существует даже предание, дошедшее до нас из древности. На Делосе разразилась жестокая эпидемия чумы. Жители острова обратились к оракулу, и оракул провозгласил, что если кому-нибудь удастся построить алтарь, по объему ровно вдвое больше старого, но сохраняющий строгую форму куба, то остров избавится от мора. Но при этом оракул потребовал, чтобы при проектировании алтаря, кроме циркуля и линейки, не было бы использовано никаких других инструментов. Что ж, чума во все времена воспринималась как что-то выходящее за пределы человеческого разума, а значит, и цена за избавление от нее должна быть большой…

Решением этих задач занимались поколения и поколения математиков, пока, наконец, в XIX веке не была окончательно доказана их неразрешимость. Иначе говоря, не было осознано, что даже Ахиллесу никогда не догнать черепаху, если не будет совершен прорыв в какое-то новое измерение, где уже будут не властны исходные ограничивающие условия. Впрочем, еще в 1775 году Парижская Академия наук отказалась рассматривать любые новые работы, посвященные решению этих переживших тысячелетия задач.

Таким образом, привлекая на помощь более современные примеры, качество всегда можно уподобить некоторой «черной дыре», откуда никакими усилиями не может вырваться абсолютно ничто. Мы знаем, что любое тяготение может быть преодолено увеличением скорости удаления от его центра; но здесь даже свет не в состоянии вырваться наружу. Собственно, поэтому-то «дыра» и называется «черной».

Эта абсолютная невозможность выхода за пределы черной дыры качества чисто количественными изменениями представляет собой всеобщее правило, которое может быть прослежено везде, от самых простых форм движения до наивысших.

Так, уже иерархия математических представлений, далеко не линейна: из арифметики нельзя «выйти» в алгебру, из алгебры – в дифференциальное исчисление и так далее. Любой переход возможен только в рамках обобщающих математических теорий. Но заметим: любой переход к новой математической теории всегда был связан с действием внематематического фактора. То есть с искусственным введением в сложившийся аксиоматический аппарат каких-то новых допущений[21], основания которых лежат не в сфере «чистой» математики, но в сфере физической реальности.

Математика – это в сущности простейшая из форм постижения реальной действительности. Физика, химия, биология, социология – все это формы познания несравненно более сложных природных сфер. Но вот иллюстрация, относящаяся к совершенно противоположному полюсу – к высшим (на сегодняшний день) формам движения материи, а именно – к социальным устоям бытия.

Но сначала – предварительное замечание: своя терминология есть в каждой науке, и макроэволюционные изменения в сфере общественной жизни всегда назывались революцией. Словом, макроэволюция и революция – это одно и то же, поэтому говоря о макроэволюционных изменениях в социальной среде, необходимо обращаться к экспертным оценкам именно в области революционных процессов. Здесь же одним из ведущих экспертов, если не сказать самым крупным из них, является уже упоминавшийся нами В.И.Ленин, человек, сумевший не только создать развитое учение о революции, но и воплотить его в жизнь.

На самом деле пролетарскую революцию делают вовсе не широкие народные массы, но спаянная жесткой дисциплиной партия профессиональных революционеров. А значит, именно ее формирование должно стать центром приложения организационных сил. Существо учения В.И.Ленина о партии можно свести к утверждению того, что никакая революционная ситуация никогда не разразится революцией, сколь бы ни нарастали и невозможность верхов управлять по-старому, и нежелание низов подчиняться старым порядкам, если в сознание масс не будет внесен некий идейный вирус. Само по себе рабочее движение может возвыситься максимум до профсоюзной борьбы за свои экономические интересы (Ленин презрительно называет это тред-юнионизмом) – здесь же нужна борьба за политическую власть. Поэтому политическая идея может быть внесена в него только извне, только партией профессиональных революционеров[22].

Мы можем по-разному относиться и к В.И.Ленину, и к оставленному им теоретическому наследию, но уж в сфере организации борьбы за политическую власть он был и вне всякого сомнения продолжает оставаться одним из высших авторитетов, если вообще не высшим. Поэтому все сказанное им здесь можно смело принимать без обсуждения, примерно так же, как мы принимаем таблицу умножения.

Механические процессы, описываемые формальной логикой и математикой, с одной стороны, и сложнейшие феномены общественной жизни, объяснимые лишь развитым комплексом обществоведческих дисциплин, как бы очерчивают собой те всеобщие границы, в пределах которых совершается развитие всех представимых сегодня форм организации материи. Другими словами, между этими противостоящими друг другу полюсами расположено, как кажется, все известное нам. И вот: во всем этом диапазоне действует один и тот же незыблемый закон – закон принципиальной невозможности восхождения на качественно более высокий уровень развития за счет постепенного накопления каких-то мелких количественных изменений.

Мы останавливаемся в этой работе только на том, что касается методологических основ концепции эволюционного развития. Но и факты, иллюстрирующие невозможность преобразования одних форм в другие за счет незначительных количественных изменений, достаточно хорошо известны и широко представлены в оппонирующей ей литературе[23].

Современная палеонтология со всей убедительностью свидетельствует о том, что, если не считать полного исчезновения, ни один из распространенных сформировавшихся видов не подвергся существенным изменениям за десятки тысяч и даже сотни миллионов лет.

Один из лучших источников ископаемых насекомых – янтарь, который встречается у побережья Балтийского моря; он формировался еще в миоценовую эпоху, начавшуюся 25 миллионов лет тому назад. Это застывшая древесная смола, и, когда она была жидкой, в ней увязали представители многих существовавших в то время групп насекомых. После затвердевания смолы внутри твердых кусочков янтаря их тела оказались надежно защищены от механических повреждений и разрушительного действия микроорганизмов, поэтому они прекрасно сохранились. Изучение многих из этих находок показывает, что многие из этих ископаемых ничем не отличимы от сегодня существующих организмов. Другими словами, за миллионы лет их потомки не претерпели решительно никаких эволюционных изменений.

Существуют организмы, которые не претерпели никаких изменений и за гораздо больший срок – почти за миллиард(!) лет[24]. (Заметим в скобках, что вся история эволюционного выделения человека из животного царства не превышает 10 – 15 миллионов лет. Это составляет примерно 5 – 7*105 поколений. Срок жизни бактерии исчисляется уже не годами – минутами, следовательно, за это время сменяются свыше 1013 поколений. Согласимся, что разница здесь чудовищная. И тем не менее на всей этой дистанции никаких изменений.)

Не найдено никаких промежуточных звеньев между сложными органическими соединениями и первым организмом, способным к поддержанию и воспроизводству жизни, хотя здесь, как уже говорилось ранее, – достаточно широкое поле для образования по сути бесконечного множества переходных форм, ибо уровень организации одного на несколько порядков отличается от степени сложности других.

Существует ничем не восполненный разрыв между одноклеточным и более сложным организмом. Несмотря на то, что клетка размножается простым делением, мы не видим организмов, состоящих из 2 – 4 – 8 и так далее клеток; самый примитивный из многоклеточных насчитывает в себе многие десятки этих биологических атомов.

Отсутствуют любые связующие переходные звенья между водорослями и голыми папоротниками (псилофитами), которые рассматриваются как первые формы наземных растений.

Без каких бы то ни было предварительных ступеней формообразования появляется высокодифференцированный мир животных. Говорят даже о кембрийском «взрыве» появления жизненных форм.

Переходные звенья, долгое время приводившиеся в пример последовательных эволюционных изменений: от рыбы к амфибиям (кистеперые), от амфибий к рептилиям, от рептилии к птицам (археоптерикс), от рептилии к млекопитающим, наконец, от обезьяны к человеку, при более пристальном рассмотрении не обнаруживают в себе действительных следов последовательного перетекания одних форм в другие. Принципиальные новообразования, обеспечивающие жизнь в качественно иной среде, во всех случаях появляются скачкообразно, в «готовом» виде.

На сегодняшний день в палеонтологических музеях мира выставлено около двухсот пятидесяти тысяч видов ископаемых, собранных за более чем столетие поиска подтверждений эволюционных идей Чарльза Дарвина, и среди всего этого огромного собрания невозможно встретить ни одного надежного подтверждения подлинной непрерывности единой линии эволюционного развития. Напротив, все они иллюстрируют непреложный факт отсутствия ключевых промежуточных звеньев, иными словами, непреложный факт абсолютной несостоятельности той логики, которая лежала в основе эволюционного учения.

Под давлением подобного рода фактов современная биология делает вывод о том, что гипотеза медленного постепенного видообразования, которое обязано оставлять за собой миллионы промежуточных форм, должна быть решительно оставлена. Сегодня высказываются мнения о том, что большая часть макроэволюционных изменений (если не все они вообще) происходит столь стремительно и в таких малых популяциях, что промежуточные формы просто не успевают оставить никакого следа в окаменелостях. В новой палеонтологии, центральным понятием которой является «прерывистое равновесие» (С.Дж. Гоулд и Н. Элдридж) утверждается прерывистость, скачкообразность эволюции и официально признается систематическое повсеместное отсутствие промежуточных звеньев. В рамках биологии появляется аналогичная – «пунктуалистическая» модель (Стенли), согласно которой все макроэволюционные изменения происходят в течение очень коротких периодов истории и в настолько ограниченных географических регионах, что они не могут быть прослежены, а значит, и доказаны собранием ископаемых.

Такой взгляд на вещи уже гораздо ближе к давно известным философским истинам. Остается только добавить, что и скачкообразное видоизменение не может совершаться за счет внутренних информационных ресурсов вида, то есть за счет любых перекомбинаций элементов генома отдельных биологических особей, принадлежащих какой-то одной ограниченной популяции. Необходимо появление принципиально новой генетической информации; без этого абсолютно невозможны никакие скачки в образовании новых форм жизни. Любая же гипотеза о том, откуда берется эта новая генетическая информация, ставит вопрос о механизмах ее появления (вернее сказать, формирования). При этом любой механизм – «само» ли порождения, или внесения в развивающуюся систему откуда-то извне – будет внешним по отношению к собственной логике микроэволюционного процесса. Любые же перестановки уже наличествующей генной информации способны повлечь за собой (и объяснить) лишь микроэволюционные видоизменения.

Заключение.

Таким образом, строгий анализ тех философских диалектико-логических оснований, которые в явной или имплицитной (скрытой) форме принимаются эволюционистским учением, позволяет утверждать следующее:

1. Ни в одной сфере движения, будь это физическая, химическая, биологическая, социальная, никакие количественные изменения ни одного объекта не в состоянии перейти микроэволюционные рамки. Любой переход в качественно новое состояние совершается только за счет включения в действие внешнего механизма.