Глава 5. К экологии бытия: идеи и условия сохранения человеческой идентичности

Глава 5. К экологии бытия: идеи и условия сохранения человеческой идентичности

В тропической зоне Юго-Восточной Азии обитает крупное земноводное, которое настолько нечувствительно, что когда у него, вылезшего на берег, хищники отгрызают отдельные части туловища, оно неподвижно сидит и никак не реагирует. «Греется на солнышке». Его едят с хвоста, потом боков, а оно, выпучив глаза, продолжает сохранять олимпийское спокойствие (показывали по телевидению на канале Rambler). Не этой ли амфибии уподобляется человечество, когда оно начинает исповедовать философию самоотрицания, оправдывая ее тем, что это современно и актуально?

С разницей, что в тропиках жертву едят представители другого вида, а человек носителей смерти выделяет из себя сам. Эта великая нигилистическая (нигитологическая) революция, «революция всех революций», начавшаяся по историческим меркам недавно, происходит на глазах живущего поколения. Мишель Фуко пророчески сказал, что ХХ в. будет известен как век Ж. Делеза. Возможно, к нему надо добавить самого М. Фуко и Ж. Деррида, а со стороны России Г. П. Щедровицкого как провозвестников и ведущих идеологов постчеловеческой информационной реальности. Это гениальные теоретики и проектировщики, но гениальность не гарантирует благомыслия. Они разрабатывали идеи, которые открывают дорогу в своеобразный информационно-компьютерный рай, конечно не технически, а мировоззренчески, давая ему философское обоснование. Постмодернизм стоит у истоков конструирования некой глобальной антибытийной и антиантропологической дистопии, стремясь как можно быстрее превратить ее в реальность. Человечество борется против расизма и национализма, дискриминации отдельных народов, за всевозможные права, в то время как параллельно отрицается право на само его существование. Выступать против человека как такового, его природной и духовной идентичности сейчас нисколько не опасно. Опаснее, утверждая, что это гибельно, трагично, его защищать. Если кто-то из читателей сочтет подобные аналогии недопустимыми и сомнительными, он должен знать, что отстал от жизни. От богоборческих, противобытийных, антивиталистких и антиантропологических идей основоположники информационизма ни на де(ре)конструктивистском, ни на грамматологическом, ни на трансмодернистском этапе никогда не отрекались, напротив, где косвенно, а где прямо их пропагандировали, к ним призывали.

Людей злит, что правда проста, говорил Гете. К этому можно добавить, что теперь, ради постчеловеческой толерантности, ее просто не хотят знать. Ибо удивительно, как без оценок и споров, словно на обычную тему для «индифферентного философствования университетских профессоров» (К. Ясперс) мировая духовная элита реагирует на самые вызывающие вызовы человеку. Будто не верят в значимость собственного существования, не отдают отчета в практических последствиях того, что предлагается идейно. Допускаются откровенные перверсии мысли, чтобы не видеть казалось бы очевидного, а эпигоны, занятые проблемой «прочтения и истолкования» своих кумиров, не допускают и тени сомнения в их непогрешимости. «Современные авторы, – пишет один из не худших интерпретаторов постмодернизма, – которые еще при жизни начинают принадлежать истории, становясь „вневременными“, представляют собой важный пункт трансформации философской мысли, означающий (как контрапункт в музыке) точку опоры, позволяющую перевернуть устоявшиеся представления о философии и ее назначении в жизни общества. Таков Делез… Вывод Делеза о том, что существование не является чем-то личностным имеет и герменевтический подтекст, так как человек обретает пространство свободы посредством дезавуирования себя как объекта суждения и восприятия власти; утративший субъектность индивид превращается в „отсутствующую мишень“, а его жизнь выводится из-под контроля власти»[34].

После таких пассажей начинаешь действительно понимать, что логика только служанка Ordo amouris – «порядка любви», интересов и пристрастий. Проблема свободы решается тем, что уничтожается ее носитель. «Если у тебя нет друга, тебе не изменит друг. И жена не уйдет к другому, если у тебя нет жены», – так кажется пели герои фильма «Ирония судьбы». Головная боль лечится отрубанием головы. Но головам, которые хотят думать, а не «дезавуировать себя», людям, которые хотят жить, а не превращаться в «отсутствующую мишень», миру, который бы мог длиться, а не становиться «золы угасшъй прахом», в этом случае не до иронии.

Невероятно, но факт. Философия, отрицающая бытие и в конце концов самое себя, распространяется все шире и входит в моду. Впрочем, странно это на первый взгляд. Ведь люди привыкают думать о своих перспективах в понятиях смерти, а не жизни; перед ними как общемировая и критическая стоит задача сохранения оставшейся природы от замены целиком искусственной средой; все, кто не пал жертвой техно-либерализма и кроме того, чтобы потреблять и функционировать – «иметь», хотят чувствовать и жить – «быть», удручены распадом духовности, ее превращением в социотехнологию и говорят об экологии культуры. Дебатирование вопросов о постистории, постискусстве, пострелигии и, наконец, постгуманизме, поневоле заставляет думать о появлении какого-то «после» или «постмира». Достаточно взглянуть на эти процессы совокупно, чтобы получилась общая картина кризиса человеческой бытийности, у которого есть свои носители. В разной степени они были всегда, но всегда им как-то и противостояли. В борьбе с нигилизмом доказывали существование или хотя бы полезность идеи Бога – теодицея; оправдывали Добро как условие смысла жизни (В. Соловьев); К. Поппер заставлял оправдываться историю; сущность экологического движения в отстаивании права природы на самостоятельное существование. И вот последний рубеж, отступив с которого мы, строго говоря, потеряем основание для всей этой деятельности и нашей жизни – само Бытие.

Трудность защиты бытия в том, что кроме его прямых противников, как и противников природы, культуры, человека, полно людей, не отдающих в этом отчета, не понимающих, что они становятся пропагандистами собственной смерти, пятой колонной своего врага. Они искренне не осознают разрушительной роли своих идей. Много ли, помимо фанатиков трансгуманизма, найдется теоретиков, заявляющих: мы против природы – ее надо скорее уничтожить; культура – пережиток, она должна быть ликвидирована; человек устарел – его надо заменить роботами с искусственным интеллектом. Если кто-то так думает, то в большинстве случаев выговаривают подобные мысли косвенно, часто вуалируя их от самих себя. Вуалируют особым языком, усложненной терминологией, скрывающими суть дела оттенками. В философии постмодернизма не говорится об отказе от реальности, ее поглощении языком и текстом – пишут о «деконструкции присутствия»; в ней нет прямого отрицания онтологии – вместо нее вводится «грамматология»; постмодернизм не отвергает истину – критикуется логоцентризм; в нем не отрицается чувственное отношение к миру – обесценивается фонология; он не выступает против человека и гуманизма – дискредитируется антропо– и фаллоцентризм; в нем нет открытой борьбы с философией – атакуется метафизика; и т. д. и т. п. А в сущности это действительно «пост» – постфилософия как составная часть посткультуры, выражающей переход мира из вещно-событийного, предметного в экранное, знаковое, информационно-виртуальное состояние.

Против беспокойства и возражений против такого развития событий обычно следует одно и то же возражение: прогресс не остановишь (сама формулировка возражения несет в себе признание, что он стал враждебным человеку; так говорят о смерти: от нее не уйдешь). Не вступая в обсуждение содержательного ответа апологетам постчеловеческого прогресса (об этом вся экологическая и подлинно гуманитарная литература), мы должны твердо сказать: если люди хотят продлиться, они нуждаются в приложении сознательных усилий к ограничению становления – в пользу бытия; к отказу от ориентации на абсолютный эволюционизм – в пользу коэволюции. Они нуждаются хотя бы в минимальной вере, что от них что-то зависит и они могут выбирать вопреки технократическому фатализму. Свобода выбора не требует обязательного «закрытия» открытых микро и мегамиров, отказа от синергетики и виртуалистики. Это, к сожалению, неосуществимо, и джина в бутылку уже не загнать. Но можно и нужно противиться, в том числе запретами. Мы должны бороться с перенесением способов познания и деятельности в несоразмерной нам среде на собственно человеческую жизнь. Нельзя допускать, чтобы микро-и мегамиры, искусственный интеллект («сложность») совсем поглотили макромир («простоту»), естественное лоно бытия. «Простота» – наш дом, он пока есть, мы в нем живем и с ним не надо торопиться расставаться. Именно задача его сохранения должна быть приоритетной в формировании нашего мировоззрения, в принятии решений и выборе целей деятельности. Кроме известных, логически допустимы и будут изобретаться другие возможные миры. Иные Дома или «дома Иного». Нам важна наша реализация возможного. Следовательно, нужен не сциентистский, а гуманистический взгляд на бытие. Гуманистический – значит приведенный к мере человека. Нужно духовное, а не чисто теоретическое отношение к миру. Духовное – значит феноменологическое, включающее в себя ценности, чувства: веру, надежду, любовь. Нужно конкретное, а не формальное, живое, а не мертвое знание, в котором машинная, компьютерно-информационная картина мира, навязываемая нашей техникой, переводилась бы в земную, адекватную целостному человеку, особенно когда речь идет о практике.

Решающая роль в этом принадлежит философии, при условии, если она от обслуживания науки перейдет к служению человеку и будет не абстрактной, отвлеченной, а реальной и вовлеченной, другими словами, из знания и информации превратится в мудрость. Подобно тому как индивид, зная о своем «развитии к смерти», живет вопреки этой неотвратимой логике, так и человечество должно бороться за свое существование независимо от того, что оно, как все сущее, имеет конец. Если, конечно, как и в случае индивида, оно не потеряло чувство и волю к жизни, которые философия может укреплять и стимулировать, а может подавлять. Укрепляет чувство и волю к жизни традиционная исторически развивавшаяся философия Бытия. Она сейчас выглядит и предстает «консервативной». Но в этом, быть может, ее главное оправдание. Она консервативна настолько, насколько консервативен, «не меняется» человек: голова, туловище, две руки, две ноги и что-то ещё. Насколько не меняется Земля, окружающая среда, в которой мы только и можем существовать: определенный диапазон температур, состава воздуха, воды и почвы. Если мы хотим сохранить основные константы бытия, беспокоясь о последствиях глобального потепления даже на 1 градус, собираясь по этому вопросу на Всемирные конференции, то мы также должны думать, беспокоиться о сохранении определенного состояния окружающей нас духовной атмосферы, её адекватности задаче нашего выживания.

* * *

В бесконечной Вселенной и при постулировании множества возможных миров выбор «истинного» определяется ценностно. Для людей «лучшим из миров» является тот, где они способны жить, поддерживая свою идентичность. «Я – геоцентрист, антропоцентрист и антропоморфист. Очень крепко чувствую Мою Землю во Вселенной как центре ее»[35]. – эти слова из письма М. Горького М. Пришвину можно принять за кредо консервативного философствования. Его антропоцентризм, в отличие от миростроительного и миротворящего как в модном в конце ХХ в. антропном принципе, является мировоззренческим, феноменологическим, т. е. адекватным возможностям человеческого восприятия. Феноменологический антропоцентризм – это гуманизм. «Внутреннее обустройство» жизненного мира также обусловливается природой человека. Если бы вещи были дымом, мы распознавали бы их носом, говорил Гераклит. А если бы у нас не было носа, позволим себе продолжить эту мысль, то мы могли бы различать их по тепловому или магнитному фону и т. п.

Когда Эйнштейна спросили, все ли можно описать методами науки, то он ответил, что можно, но не имеет смысла. «Это было бы изображением неадекватными средствами, как если бы изложить какую-либо симфонию Бетховена в виде кривой, выражающей давление воздуха»[36]. Феноменологический реализм как философия бытия с человеческим лицом считает приоритетным звуковое восприятие сочинений Л. Бетховена, хотя признает возможность их кодирования в виде графика, набора цифр, перевода в цвета и т. д. Границей манипуляции формами реальности является тождественность человека себе как целостного телесно-духовного существа.

Защищая его, философия не может рассматривать развитие метафизики как «историю нескольких плохих идей», которые надо отбросить. Все имеет основания в характере обстоятельств. Стремясь к преодолению транс-агрессии инонизма, она не должна уходить от проблем современности, новых и новейших способов деятельности. Напротив, мы хотим и идем им навстречу, чтобы опираться на них. В таком качестве современную философию выживания можно определить как явление археоавангарда. Из достижений технонауки берутся идеи, дающие теоретическое основание на существование человека и его мира: бифуркации, плюрализма, мультикультурализма, нелинейности процессов, множественности или даже бесконечности уровней реальности, вечного возвращения и т. д. Обосновывается «право» на антропоцентристское воплот/щ/ение Возможностей Абсолюта. Другие идеи и виды деятельности, бросающие вызов идентичности людского рода, требуют жить по логике сопротивления. Отвечая на этот вызов, философия выживания должна исходить не из универсального эволюционизма, прогрессизма и трансгрессии, возгоняющих наше сущее в нечто иное и любое сущее к какой-то абстрактной точке, а из установки на коэволюцию его разных субстратных форм; при этом человек берется субстанциально, как самость и микрокосм всей реальности, через призму которого она рассматривается; целью нашей деятельности должно быть бытие, а не становление (линия Парменида); парадигмой культуры: Homo non vult esse nisi homo (Человек не хочет быть ничем иным, кроме человека – Ник. Кузанский); смысл жизни надо видеть не в приспособлении к непрерывно меняющемуся окружению, а во всестороннем гармоническом развитии личностного бытия (К. Маркс) или в его «совершеннейших экземплярах» (Ф. Ницше); ценностным идеалом должно быть богочеловечество, что предполагает отказ от прометеизма и претензий на человекобожие (Н. Бердяев); главным назначением философии считать «поддержание традиции воссоздания человека» (М. Мамардашвили); и разумеется, надо признать возможность такой ситуации, в которой придется уповать на то, что «нас спасет только Бог» (М. Хайдеггер). Это та линия развития человеческого духа, вокруг которой можно выстраивать идеологию сохранения нашей жизни на Земле. Зову живых – так может звучать девиз консервативной философии перед фактом экспансии технически перерождённых форм сознания. В нём апелляция к человеческому, которое есть в любом человеке, даже функционарии. Такого рода консервативное философствование близко целям великих религий, призывавших не к физической трансформации людей, а к их духовно-нравственному совершенствованию.

* * *

О ничто-жестве и грядущем само-у-ничто-жении людского рода говорит голая логика. Чистая мысль о тенденциях прогресса. Но та же мысль показывает конечность не только человека, а и мира, Вселенной, ее схлопывание или рассеивание. Так что наша Вселенная тоже существует «против» мысли и до тех пор, пока мысль полностью не воплотилась, т. е. временно и алогично. Подобным образом можно рассуждать относительно любой отдельно взятой вещи, о любом нечто. Стремление «остановить время», сохранить молодость и здоровье – абсурдная цель, благодаря ориентации на которую мы живем. БЫТЬ, сохранять себя во времени и пространстве – вот действительная, первичная, исходная, фундаментальная, основная, главная, определяющая цель любой, выделившейся из хаоса системы, особенно органической, живой, в том числе человека как целостного телесно-духовного существа. Она реализуется в его желании жить, питаться, влечься к другому, размножаться, чувствовать, переживать. Все остальные его цели производны от этой. Если человек практикует единственно логичное отношение к миру, он теряет смысл жизни, потому что жизнь – фундамент смысла. За потерей смысла жизни в той или иной мере всегда стоит потеря ее чувства. По-настоящему не противоречат себе одни самоубийцы. Чисто теоретическое обретение смысла жизни невозможно вообще. Его надо не столько «искать», или «задавать», или «проектировать», о чем без конца спорят в литературе, – сколько переживать, чувствовать. В романе «Братья Карамазовы» в диалоге Алеши и Ивана Карамазовых Ф. М. Достоевский, если считать правым Алешу, хорошо показал фундаментальный характер чувства жизни в сравнении с ее смыслом.

– Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.

– Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?

– Непременно так, полюбить жизнь прежде логики, как ты говоришь, непременно, чтобы прежде логики, и только тогда я и смысл пойму.

Для этого в философско-мировоззренческом плане надо ориентироваться на феноменологический реализм, утверждающий первичность Бытия и вторичность рефлексии над ним, на положение, что существование предшествует сущности. Установка феноменологического реализма и экзистенциализма должна быть принята как фундамент гуманистического философствования. Некорректна, хотя ее поднимали многие философы, сама проблема «как возможно бытие». Некорректна, ибо бытие обладает атрибутом действительности по своей сути. Различные возможности, вплоть до наиболее абстрактных, являются возможностями именно бытия. Ставящий такую проблему философ сам обладает модусом существования и допускает существование обсуждаемой им проблемы, подтверждая таким образом, что ее решение заключается в отказе от решения. Это случай, когда ответ состоит в раскрытии несостоятельности вопроса.

Феноменологический реализм, независимо от трактовки субстанции, противодействует засилью инструментализма и функционализма в нашем технизированном мире, отводящем людям роль элементов, существующих «ради организации» и потому теряющих психологическую базу для чувства самоценности, а следовательно и смысла существования. Он, кстати, хорошо коррелирует с восточной традицией. Философский Запад может вступить в контакт с философским Востоком, исходя из реалистического взгляда на мир, в котором, в отличие от инструменталистского, есть место созерцанию. Великий Будда, по преданию, на вопрос, что такое Мир, отвечал: Мир; кто такой Будда, отвечал: Будда. А на самые трудные вопросы отвечал «красноречивым молчанием». Вначале было Молчание, Вакуум. Субстанция. Потом было Слово. Энергия. Рефлексия. Знаменитые коаны тоже должны отучить человека «выводить» все из мысли, прервать его непрерывную рефлексию, обратив тем самым непосредственно к бытию. Любое, взятое за сущее явление неопределяемо, «омонимично». Оно есть, значит его надо принимать в качестве данности. И на вопрос, что такое, как сущее, жизнь, надо ответить: Жизнь. В чем ее смысл? Чтобы жить, ища смысл во всех проявлениях бытия, но не делая этот поиск средством истощения жизни, ухода от нее, не ставя телегу вперед лошади.

В ХХ в. человечество «догадалось» о своей смертности в целом. Как рода. Оно попало в ситуацию индивида и должно научиться жить вопреки тому, о чем говорит мысль. Несмотря на «прогресс к смерти». Жить вопреки прогрессу для человека как родового существа означает поддерживать традицию, социальные и культурные константы бытия – так, как поддерживаются иммунная система индивида и определенные параметры природной среды его обитания. Все это вписывает задачу сохранения традиции в борьбу человека за выживание вообще. С точки зрения бесконечности и вечности бытия в нем никто никуда не исчезает. Это в принципе. И столь же принципиален вывод, что любая форма имеет конец, погибает. «Нелогичная» реальность отдельного существования всегда находится между этими принципиальными крайностями. Он есть «нечто», действительное время. После появления человека и тем самым прогрессивного отрицания всех предшествующих форм живых существ как «низших», многие из них продолжают существовать с нами миллионы лет. Подобно этому, «вопреки прогрессу», могут существовать, длиться разные формы разума, в разном качестве, на разном субстрате. Мы, следовательно, имеем основание вести речь об их коэволюции, со-развитии, сотрудничестве. Более того, в отличие от истребляемых нами бессловесных животных, человек обладает преимуществом в возможности сознательного отстаивания ниши своего обитания. Делать это можно тем успешнее, чем раньше мы отдадим отчет в изменившемся положении. «Ничто» приближается само, стихийно, а традицию бытия надо культивировать. В этой цели может быть найден новый смысл, новая «идея для существования» человека как личности и частично как актора, позволяющая задержать его перерождение в бессубъектный фактор. Или разделиться на тех, кто готов раствориться в технологии, служа пищей (смазкой на стыках) в системе машин, и тех, кто хотел бы сохранить свою антропологическую идентичность.

Одной из самых фундаментальных, ключевых мировоззренческих идей, бастионом надежды в борьбе за сохранение человека является идея вечного возвращения. В сравнении с прогрессом, она более глубоко укоренена в культуре и авторитетнее его. Перед лицом бесконечности идея вечного возвращения «крепче», обоснованнее прогрессизма, «логичнее» идеи восхождения к цели, которой нет, из-за чего ее приходится обозначать точкой, называя, например, «омегой» (Тейяр-де-Шарден). Математический смысл точки – обозначение конца, «ничто». Ее принятие в качестве цели лишь маскировка бессмысленности непрерывного становления, отсутствия в нем какого-либо нечто. Напротив, логика вечного возвращения – всегда «наполненная», т. е. бытийная, завершенная, а значит более совершенная, хотя она вступает в конфликт с современной наукой, ее ориентацией на универсальный эволюционизм и безусловную абстрактность. В свое время этот конфликт между наукой и бытием заметил Ницше. «Под воздействием науки сотрясается почва понятий, отнимая у человека фундамент, на котором покоятся его уверенность и спокойствие, а также вера в устойчивое и вечное. Должна ли господствовать жизнь над познанием, над наукой или познание над жизнью?» – обострял он вопрос и предлагал подход, который перед фактом все более устрашающих достижений науки становится прямой потребностью нашей эпохи: «Наука нуждается в высшем надзоре и контроле; рядом с наукой должно возникнуть учение о гигиене жизни, а одно из положений этого учения гласило бы так: неисторическое и над историческое должны считаться естественными противоядиями против заглушения жизни историческим, против исторической болезни»[37]. И когда говорят о необходимости консервативной революции, то суть ее в том и состоит, чтобы высшей духовной ориентацией человека был не прогресс, а вечное возвращение, может быть точнее, «возвращение к вечному». Назначение же философии, вместо обслуживания науки и прогресса, в том, чтобы быть защитницей жизни, полнее – Бытия. Эту роль она лучше всего может выполнить в качестве perennial philosophy – вечной философии, т. е. Мудрости.

Произнося сакраментальную фразу, что традиция не пепел, который надо хранить, а огонь, который надо нести, или повторяя хайдеггеровскую мысль, что бытие требует возврата к истокам, эти положения редко когда додумывают до конца. Для своего исполнения они действительно требуют «консервативной революции», изменения характера нашей активности, ее направления и целей, признания, что человечество прошло фазу подъема на вершину и теперь свою энергию должно прилагать к тому, чтобы тормозить, а не двигаться. Это наиболее ответственный этап бытия. Альпинисты чаще гибнут на спусках, чем на подъеме. Прогресс приобрел силу инерции, поэтому управлять теперь значит прежде всего регулировать творческую деятельность, особенно в части внедрения ее новых результатов в практику. «Если вы думаете, – писал М. Мамардашвили, – что можно естественным образом продолжать традицию, как если бы она была просто самой жизнью, – то это заблуждение. Можно подумать, что традиция – как твое дыхание: ты дышишь и живешь, чему-то следуешь и тем самым она продолжается. Между тем человеческий опыт кричит о том, что нет этого, что ткань, которая ткется над бездной, иная»[38]. М. Мамардашвили, будучи «интеллектократом» и западником, не был и не мог быть сторонником онтологии и консервативной революции, но в его философствовании ценно постоянное подчеркивание, что человек – это усилие и быть человеком не объективное естественное состояние, а непрерывное напряжение, своего рода воля к существованию. К бытию. Не к «белокурой бестии», не к «новому» или «пост» человеку, а к сохранению идентичности существующего. Для этого нужно усилие. Как и к сохранению природы и культуры, всего, что является нашим домом. Домом бытия. А держит этот дом, служит его фундаментом – традиция. Не прогресс, а оптимизация по критериям продолжения своего бытия как особой системы – вот непосредственная задача человечества, попавшего в пограничную ситуацию.

В конце XIX в. Ф. М. Достоевский писал, что «если истина будет вне Христа, то я предпочту остаться со Христом, а не с истиной». Он почувствовал онтологическое, субстанциональное, а не просто гносеологическое расхождение между новой наукой и религией, между человеческой и рационалистической картиной мира. В ХХ в. после «смерти бога», эта проблема переросла в противоречие между техницизмом и гуманизмом. Технонаука ведет к «смерти человека», структуализм и постмодернизм объявили, что такая смерть состоялась. Из всех наших рассуждений следует, что это верно лишь абстрактно-логически, что такое направление развития не является однозначно неизбежным. Мир вероятностен. Исторически и реально продолжают существовать не только человек, но и Бог, вера, влияние которых в чем-то даже усиливается. Тем более это относится к ценностям гуманизма. В любом случае действительный приверженец выживания человечества должен быть в отношении к прогрессу последователем Ф. М. Достоевского. В пик эпохи просвещения наиболее определенно духовную задачу своего времени сформулировал К. Маркс: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»[39]. Он был выдающимся представителем прогресса и революции – «прогрессивной революции», уповая на ее совпадение с благом человека. В перспективе прогресс им мыслился все более человеческим и человечным. При этом он часто говорил об иронии истории. Увы, ирония истории не миновала его самого. Гуманизм и прогресс, человеческое счастье и знания как источник материальной силы, с некоторых пор пошли в разном направлении. Нельзя утверждать, что не пересекаются, но трудно признать и совпадающими. Поэтому дух нашего времени, если и насколько он остался человеческим, требует сказать: «Люди лишь различным образом изменяли мир, но дело заключается в том, чтобы сохранить его».

* * *

Спиноза полагал, что любое сущее всегда хочет быть самим собой. Камень хочет оставаться камнем, тигр хочет оставаться тигром. Ну а человек – человеком. Происходит изменение, рост, развитие, но в пределах своей формы. Это проблема идентичности и сохранения устойчивости систем, которая, как будто, беспокоит человечество. Особенно «большой системы» – его самого. Важно только видеть, что ей противоречит и поступать хотя бы с минимальной последовательностью. Не допускать, не внедрять, не применять ничего, выводящего систему жизни из режима динамического равновесия. Это необходимый консерватизм существования всякого сущего. В эпоху прогрессизма и новационизма консерватизм «ославлен» как нечто, мешающее человеку, его благу. Между тем в нем выражается не большее, нежели приверженность ценности собственного бытия. А блага без бытия не бывает. Ничто не является незаменимым и уникальным с точки зрения Абсолюта и бесконечного множества. И все когда-то кончится. Однако все уникально и ничто незаменимо с точки зрения чего-либо как такового. И в этом качестве любое нечто имеет основания бороться за свое существование. Представляя конкретную форму бытия, человек должен направлять усилия на ее сохранение. Изменения идут стихийно, а для поддержания тождественности нужны сознательные действия. Это относится как к индивиду на протяжении личной жизни, так и к роду в его эволюции. Надо порицать не консерватизм – за его желание жить, а капитулянтскую апологию смерти, особенно когда она подается в красивых теоретических упаковках. Право знать, что происходит с человечеством в принципиальном плане и как преодолеть «кошмар прогресса» должна обеспечивать философия. В этом ее специфическая рефлексивная роль, или теоретическая вина, если она ее не выполняет. Известные идеи устойчивого (ограниченного) развития, экологии культуры, гуманистического рационализма или, если она окажется оправданной, той же информационной антропологии, далеко не исчерпаны, они нуждаются в дальнейшей разработке, а главное – в осуществлении. В свете агрессии против собственно человеческой философии, сейчас уместно провозгласить: «Назад, к феноменологическому реализму!». «Вперед, к консервативно-критической контрпостмодернистской теории общества!». Философия должна нести ответственность перед людьми за целевые ориентиры, которые она предлагает, за оценки, которые она дает состоянию мира, и если оно трагично, то должна помогать им сохранить достоинство при любом обороте дела. Если же она служит мировоззренческим наркотиком, помогая им умереть в недостойном сознательного существа сне, то ее надо так и называть: наркотическая философия. Или – танатософия. В лучшем случае идеология, технонаучный миф. Подобную роль, на наш взгляд, играет для человечества пост(транс)модернистская, антиантропологическая и антигуманная «постчеловеческая гуманология». Живой человек не может все время спать или быть равнодушным свидетелем своей жизни, он ее участник. Философия, насколько она живая – тоже. Она для тех, чья душа не спит. В конце концов человека можно уничтожить, но его нельзя победить – так всегда считали лучшие представители Homo vitae, sapiens.

До эпохи глобализма человечество не было чем-то единым. Это скорее было общее слово для обозначения множества этносов и цивилизаций, возникавших, расцветавших и угасавших. Некоторые цивилизации умерли досрочно, погибли, не сумев принять вызов обстоятельств, переориентироваться в соответствии с объективной ситуацией. Теперь человечество постепенно сливается в одно целое, многополюсное, раздираемое разнонаправленными тенденциями и противоречиями. Тем не менее борьба идет внутри некоего общего геополитического пространства, и судьба составляющих его организмов, этносов и культур будет, по-видимому, общей. Но вызов обстоятельств, требующий обуздания потерявшего человеческий характер прогресса, должны принять прежде всего развитые, дальше «продвинутые» по этому пути страны. Они в наибольшей мере ответственны за истощение природы и угнетение жизни, перерождение духовности в рациональность, рациональности в информационизм, трансформацию идеи бесконечного бытия в бесцельное становление. Однако переставая, вследствие практикуемых ценностей, воспроизводиться, т. е. вырождаясь, они, как ни парадоксально, стремятся навязать свой образ жизни всем остальным народам мира, представляя его наиболее совершенным. Навязывают вплоть до технического насилия. Хотя очевидно, что это тип развития и образ жизни, от которых веет «Ничто». Не случайно его философией стал и пропагандируется как философия будущего пост(транс)модернизм, сутью которого является нигилизм, нигитология. От него (нее) человечеству и надо строить глобальную защиту, и не в космосе, а в культуре. Россия меняется, всё ещё находясь на перепутье. Она может склониться как в сторону сохранения нашего бытия, так и его превращения в иное, а фактически в ничто, усиливая ту или другую мировую тенденцию. Будем надеяться, что она станет опорой Бытия и тогда мы, люди – Будем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.