Духовная брань России

Духовная брань России

(Метафизический анализ)

Чтобы понять духовную ситуацию, сложившуюся сегодня в России, нужно знать, как Россия к ней пришла, мысленно пройти с ней хотя бы основные этапы ее духовного пути на протяжении всего столетия, взяв за отправной пункт ситуацию, которая имела место в его начале.

Она может быть охарактеризована одной фразой: к двадцатому веку русское общество подошло почти полностью развецерковленным и секуляризованным, что создавало напряжение и дискомфорт.

Тут могут возразить: ведь в России было тогда большое количество церквей, православие пользовалось поддержкой и защитой государства и было основной официальной религией. Да, это так, но вся беда была как раз в том, что оно стало официальной религией, и только. Поверьте, сейчас мне трудно говорить это, особенно на фоне привычного для нас воздыхания о дореволюционной верующей России с ее колокольными звонами, крестными ходами и Святками, описанной Никифоровым-Волгиным и Иваном Шмелевым, но истина дороже воздыханий. А истина заключается в том, что Русская православная церковь уже в XIX веке приобрела черты казенности и не пользовалась авторитетом, особенно у образованной публики, т. е. у людей, от которых зависело направление развития нашей страны. Она сохраняла некоторое значение для части простого люда, но и то скорее как традиция, чем источник и вершительница таинств. Другая же его часть, причем наиболее внутренне активная, пыталась удовлетворить духовные запросы на стороне, вовлекаясь в многочисленные секты, толки и расколы.

Идеализация России прошлого века как христианского государства производилась, конечно, в пику большевикам, пусть даже бессознательно. Неправильно было бы сказать, что предреволюционная царская Россия была плохой страной, но в своей массе она не была уже тогда христианской. Об этом прямо свидетельствует святитель Игнатий Брянчанинов, который писал, что при нем, т. е. в первой половине девятнадцатого века, в России нельзя найти духовных наставников, и те, кто хотят начать монашеское подвижничество, должны руководствоваться книгами древних отцов. О полном упадке религиозности говорит и тот факт, что в то время Пушкин пустил по рукам «Гавриилиаду» и она быстро распространялась в списках. Вдумайтесь: он был не кем иным, как христианским Салманом Рушди, а сравните реакцию на него так называемых православных русских и реакцию на пасквиль Рушди нынешних мусульман! Рушди во избежание расправы над собой сбежал из страны и спрятался, а Пушкина читали с удовольствием, а начальство слегка грозило ему пальчиком: ах ты, шалун, больше этого не делай! Как же Россию того времени можно называть «уделом Богородицы», если мерзкая хула именно на Богородицу никого всерьез не возмутила? А «Сказку о попе и работнике его Балде» печатали уже официально. Это говорит о том, что выведенный там образ жадного, глупого и невежественного священника воспринимался народным сознанием как вполне правдивый. А в «Анне Карениной» русский помещик Левин вспомнил перед женитьбой, что он уже семь лет не причащался – а ведь это был «почвенник», человек отнюдь не «прогрессивных» убеждений, к тому же духовно ищущий. Он постоянно мучился вопросами о жизни и смерти, но почему-то ему не приходило в голову искать на них ответы в Церкви. Почему?

На это Толстой отвечает в «Исповеди» – ведь он и есть Левин. Когда с ним произошел внутренний переворот и он стал задумываться о смысле бытия, он первым делом пошел в церковь, но скоро его чуткая душа почувствовала там казенщину и начетничество, и через несколько лет он навсегда перестал туда ходить. Он не ощутил там присутствия животворящего Духа, не испытывал благодати, и хотя графа справедливо упрекали в гордыне, его все же можно по-человечески понять. Не только он, но вся активная часть русской нации искала истоки духовности вне Церкви. Интеллигенция увлекалась то материализмом, то хождением в народ, то политэкономией, то спиритизмом, а простой народ шел в многочисленные «толки» и «согласия». По всей России происходило грандиозное брожение умов, и причиной этого было то, что протягивающий руку к православной Церкви за духовной пищей получал от нее камень.

Почему сложилось такое положение? Почему наша Церковь стала неспособной к окормлению нации? Причина этого – в разгроме монастырей, а следовательно, и монашеского делания, начатом Петром и завершенном Екатериной – как раз теми двумя монархами, которые носят титул «великих». Как свинья под дубом из басни Крылова, они разоряли корни того могучего дерева, которое звалось «Святой Русью», ибо удар по монастырям означал прекращение опытного богопознания, без которого не может быть воспроизводства Христовой истины, а значит, и обновления Христовой Церкви. Без него христианская мысль и христианское чувство усыхают, религия превращается в свод заученного материала и начинает отторгаться общественным сознанием как нечто скучное и нетворческое. Церковь без монастырей – то же самое, что теоретическая физика без экспериментальной – абстрактные рассуждения, книжничество. Такой книжной и стала наша Церковь после разгрома великого русского иночества.

Глубинный метафизический смысл произошедшего состоял в том, что при наличии опытного богопознания – подвижнической работы благочестивых иноков – Церковь несла народу Слово с большой буквы – благовестие Бога – Слова Господа нашего Иисуса Христа. Но по мере того как умное делание монахов вынужденно прекращалось, весть, несомая Церковью, становилась словом с маленькой буквы, человеческим словом – уже не Логосом, а речью. А нация продолжала жаждать Логоса, который есть источник воды, текущей в жизнь вечную (Ин 4, 14), поэтому начала все больше интересоваться разными формами слова с маленькой буквы, ловко имитирующими Слово с большой буквы.

Основными объектами имитации были те атрибуты христианства, которые составляют самую его суть, – его религиозное рвение, идея загробного воздаяния как торжества справедливости, вселенский характер проповеди, полнота истины, идеал братства. При подмене Логоса человеческим словом тут произошла неизбежная редукция перечисленных категорий, поскольку людское разумение, вследствие своей ограниченности, не видит тех узлов, которые завязываются и развязываются в Боге, а поэтому выдергивает и выбрасывает все идущие от этих узлов нити, ослабляя этим всю ткань рассуждения. Поэтому слово с маленькой буквы всегда очень скоро вырождается в лжеслово, и именно это хотел сказать Тютчев в знаменитом стихотворении «Силенциум»: «Мысль изреченная есть ложь». В данном случае редукция заключалась в том, что религиозность была заменена фанатизмом, справедливость – уравниловкой, вселенскость – интернационализмом, истинность – научностью, братство – ликвидацией частной собственности. Все эти суррогаты христианства были предложены нашему национальному сознанию и пленили многих, как то и было предречено в Евангелии: «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки» (Мф 24, 24). И все это происходило на фоне вторжения в Россию западноевропейских жизненных установок, начавшегося еще при Петре, а теперь принявшего характер затопления. Эти установки сводились к утверждению капитализма, т. е. к переходу общества на управление цифрой. Но русские люди, в тайниках своих сердец все еще помнившие о Слове с большой буквы, о сладостной своей полнотой жизни в Логосе, инстинктивно тянулись к нему и отвергали цифру, ибо, как и Гумилев, сказавший «А для жизни низшей были числа», чувствовали в ней угрозу самому своему существованию как духовных существ и были правы. Ведь числовое управление адекватно лишь для автоматов и роботов, значит, переход к такому управлению требует превращения людей в автоматы – лишь в этом случае оно будет по-настоящему эффективным. В Европе не боялись такого превращения, называемого «обуржуазиванием», поскольку общество было подготовлено там к этому четырьмя веками иссушающего душу протестантизма, а в России ему противились. Русских все еще тянуло к Логосу, но в выхолощенной отсутствием умного иноческого делания нашей Церкви его уже не было, поэтому они бросались то на одно, то на другое лжеслово, принимая эти фальшивки за подлинники, но, интуитивно чувствуя их легковесность, не могли ни на одной остановиться. К тому же их манила и уже довольно прочно вошедшая в русскую жизнь цифра – ведь капитализм у нас все же развивался. Эти метания изматывали нервы, создавали нездоровую обстановку, толкали людей на парадоксальные мысли, высказывания и поступки и неуклонно вели к упадку, что отразилось в характеристике искусства того периода как «декаданса» или «упадка». Эта клиническая атмосфера первых лет двадцатого века прекрасно передана в романе Алексея Толстого «Сестры». Но вечно метаться было все-таки нельзя, необходимо было выбрать какое-то из лжеслов и объявить его Логосом хотя бы для собственного успокоения. И в поле нашего внимания все настойчивее начала входить чрезвычайно ловкая компиляция, включившая в себя все наиболее привлекательные лжеслова, а еще лучше – эдакое универсальное лжеслово, к тому же лжеслово о цифре. Это был марксизм, о котором Ленин сказал, что русские революционеры его «выстрадали», т. е. долго мучились поисками того, чем можно обмануть народ, и наконец нашли этот вернейший из обманов. В марксизме было вранье сразу обо всем: и о героизме, и о справедливости, и о всемирном братстве, а подавался он в форме точной науки, т. е. истины, и говорил о товарах, деньгах и прочих цифровых показателях бытия. Могла ли взыскующая правду Россия устоять перед таким соблазном?

С какого-то момента стало ясно, что она перед ним не устоит, и это породило в обществе новое чувство – страх, так как одним из существенных пунктов марксистского лжеслова была революция. Неизбежность революции нависла над Россией как дамоклов меч, и разные люди реагировали на это по-разному. Одни, как страус, прятали голову в песок, одурманивая себя, чтобы не задумываться о будущем, вечеринками, салонами, возбуждающими танцевальными ритмами, эротикой – в общем, следованием наказу Маяковского «Ешь ананасы, рябчиков жуй». Другие говорили: скорее бы; лучше гром, чем ожидание грома! Третьи твердо и сознательно шли в революцию, находя в этом для себя смысл жизни. Четвертые пытались ее предотвратить.

Одной из таких попыток было появление и стремительное распространение обостренного эстетизма, известного под названиями «стиль модерн», «Мир искусства», «арт нуво», «югендстиль», «сецессион». Это была ставка на тезис Достоевского «красота спасет мир». Модерн, захвативший все виды искусства и архитектуру, был демонстрацией чистой, бессодержательной красоты, красоты самой по себе, которую можно приспособить к чему угодно и наполнить любым содержанием. Эта чистая красота взывала к сильным людям, готовившим революцию, с мольбой о пощаде и с обещанием служить им во всем и даже начала выполнять это обещание – например, дала большевистской газете «Правда» шрифт логотипа. Но красота мира не спасла – революция все-таки разразилась и смела 90 % той эстетики, которой пытался пленить революционеров модерн.

Другой попыткой была апелляция к нравственному чувству, обнародованная в сборнике «Вехи». Это была порка русской интеллигенции за легкомысленное поведение, приведшее к кровавым событиям пятого года. Авторы «Вех» вразумляли своих коллег и самих себя: надо идти путем не переделки социума, а переделки самих себя. Наша беда в том, говорили они, что мы ленивы, легковерны, суетливы, нетерпеливы, не имеем понятия о внутренней дисциплине, воображаем, что служим народу, в то время как роем ему яму, и народ знает это и ненавидит нас за это. Наша глупость привела уже к смуте и может привести к еще худшей, поэтому ее надо из себя изживать. Но и этика не спасла мир: в авторов сборника полетели гнилые помидоры и тухлые яйца, и никто из интеллигентов не вразумился и не прекратил свою разрушительную активность. Отрезвить обезумевшую Россию было уже невозможно, и в назначенный Промыслом час произошло величайшее событие двадцатого века – грянула страшная Русская революция.

В результате на одной шестой части планеты утвердилось лжеслово о цифре. Как это было с самого начала понятно всем умным и духовным людям, а сейчас понятно уже почти всем, долго господствовать оно не могло, так как у лжи короткие ноги. Выдавая желаемое за действительное, Ленин заявил: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», – но подлинная действительность состояла в том, что это учение было бессильным, потому что было ложным. Его ложность должна была рано или поздно вылезти наружу, и на это возложили свои надежды русские эмигранты, объединившиеся вокруг журнала «Смена вех». Рассуждение сменовеховцев (к которым примкнули потом «младороссы» и «евразийцы») было таким: большевиков надо не ругать, а поддерживать, поскольку они укрепляют русское государство и защищают русский народ от разлатающего влияния масонского Запада. Конечно, они основывают это государство на лживой базе марксизма-ленинизма, но ее непрочность со временем выявится, и сама жизнь заставит большевиков вернуться к тому единственному фундаменту, на котором только и можно водрузить крепкое государство, – к национальному чувству русского народа. Таким образом, спасенная от сатанинских сил мировой закулисы Россия вернется к своей исконной сути. Надо добавить к этому, что на постепенное перерождение большевиков из интернационалистов в патриотов уповали и многие русские в самой тогдашней России. Сегодня мы можем со всей определенностью ответить на вопрос, сбылись ли эти упования.

Нет, они не сбылись! Ход событий привнес в нашу историю нечто такое, чего не могли предвидеть никакие прогнозисты, ибо их прогнозы были не богодухновенными пророчествами, а человеческими расчетами, а такие расчеты всегда грубы и приблизительны. Никто не учел «тонкого эффекта», который и сыграл в определенный момент решающую роль. Сейчас, правда, кажется, что его можно было заранее вычислить, но ведь задним умом мы все крепки. Невычислимым моментом оказалось тут поведение начальства.

Надо заметить, что оно начало ощущать зыбкость марксизма как фундамента государственности почти сразу после свершения революции, поэтому львиная доля их энергии шла на то, чтобы внушить и себе и народу, что марксизм незыблем и учение о коммунизме есть слово истины. С каждым годом это становилось все более трудным делом, так как несоответствие этого учения тому, что происходило вокруг, делалось все более вопиющим. Мировой революцией и не пахло; производительность труда при социализме оказалась не более высокой, как предсказывала теория, а гораздо более низкой, чем при капитализме; и мы теряли всякую надежду выиграть у него экономическое соревнование; революционный энтузиазм масс не разгорался, а затухал. Что оставалось делать вождям? Силой заставлять нас верить в коммунизм? Они и заставляли, но вскоре поняли, что на этом долго не продержишься. Репрессии раннего социализма есть не что иное, как попытка онтологизировать утопию путем введения в нее такой бесспорно онтологической вещи, как смерть, но когда смерть становится единственным онтологическим элементом бытия, то все это бытие приобретает характер умирания, поскольку смерть становится единственным реальным началом и в духовной сфере.

Так всякий социализм превращается в общество вымирания, как это первым показал Шафаревич в книге «Социализм как фактор мировой истории». Вымирать же нашему начальству не захотелось, и Сталин действительно стал обращать взоры в поисках живительного начала государственности к патриотизму, но смерть застала его еще тогда, когда он делал в этом направлении лишь первые шаги. Сменивший же его рабфаковец Хрущев не обладал его гибкостью ума и вернул нашу официальную идеологию к тому, что вдалбливали ему в голову в юности, – к наивным ленинским лозунгам и даже к идее мировой революции (он сказал американцам: «Мы вас похороним»). Однако поскольку наивность этого бреда могла вызвать смех не только у кур, но у птиц и значительно более крупных размеров, вроде индюшек, то у начальства остался только один выход: взять на вооружение цинизм и думать одно, а населению внушать совершенно другое.

Необходимость постоянной жизни в цинизме сделала профессию вождя самой вредной профессией в Советском Союзе. Наши генсеки и члены Политбюро долго не могли привыкнуть к двойному существованию, спивались, преждевременно старились, впадали в маразм, лишались почек и т. д. И вдруг все это кончилось – в высшую номенклатуру пришло поколение мутантов, у которого уже не было аллергии на бесстыдство. Это был квантовый переход на пониженный уровень духовности, и именно из-за потери духовности, имевшей вначале защитный характер, а потом ставшей свойством личности, они оказались готовыми принять цифру как своего бога и свой идеал. Вот чего не предвидели сменовеховцы: того, что в России конца двадцатого века капитализм примут верхи, а низы отвергнут его с удвоенной силой, потому что «номенклатурный капитализм» окажется особенно мерзким и будет означать разворовывание и продажу России властями. Они не могли себе представить парадокса: наследники большевиков превратились не в патриотов, а в самую антинациональную из всех возможных компрадорскую буржуазию. Вместо того чтобы укреплять государственность, как ожидали этого оптимисты, они начали интенсивно ее разваливать.

Теперь мы можем дать объективную оценку сложившейся в мире духовной ситуации. Если говорить совсем кратко, она заключается в обостряющемся духовном противоборстве глобального масштаба.

Капитализма наш народ так и не принял, и теперь уже ясно, что и не примет. Вначале этому препятствовали коммунисты, чья пропаганда все-таки действовала, теперь же, когда преемники коммунистов, назвавшие себя «демократами» сами его приняли, народ тем более не сделает этого, поскольку для его отвержения у него появились еще две причины. О первой мы только что сказали: компрадорский капитализм верхов стал олицетворением национального предательства, коррупции и криминального беспредела, и от него всех, кроме мутантов-демократов, уже тошнит. Выборы в регионах наглядно показывают, что люди начинают решительно предпочитать «левых», так как государственниками показывают себя нынче только левые. В ближайшем будущем эта тенденция, несомненно, усилится. Вторая причина лежит в том, что за прошедшие семьдесят лет мировой капитализм, который нам предлагают скопировать, действительно вошел в фазу окончательного загнивания и потерял всякую привлекательность. Власть числа становится уже не плутократией, т. е. властью денег, а «цифрократией» – прямой властью цифры, которую скоро будут наносить лазером на чело и правую руку каждого, а деньги вообще отменят. Это точно предсказано в Апокалипсисе (Откр 13, 16), и это будет преддверие воцарения антихриста.

Отсюда совершенно ясно, в чем состоит наша русская миссия перед человечеством. Мы должны стоять насмерть в своем отвержении цифры и возвращаться к Слову с большой буквы. Не подчинившееся цифре зверя «малое стадо» тоже предречено в Откровении Иоанна Богослова, и этим стадом должна стать возрожденная Святая Русь. Больше стать им некому.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.