ТИПОВ ДЕЙСТВУЮЩИХ АКТОРОВ ДОЛЖНО СТАТЬ БОЛЬШЕ

ТИПОВ ДЕЙСТВУЮЩИХ АКТОРОВ ДОЛЖНО СТАТЬ БОЛЬШЕ

До сих пор я настаивал главным образом на различии между «социальным» в «социальных связях» и «социальным» в «ассоциациях»,— имея в виду, что второе значение ближе к первоначальной этимологии. Я утверждал, что обычно в социальных науках термин «социальное» обозначает тип связи: его понимают как название конкретной сферы, как вид материала — вроде соломы, глины, волокна, дерева или стали. В принципе вы могли бы зайти в воображаемый супермаркет и показать там полку, набитую «социальными связями», в то время как другие отделы были бы заполнены «материальными», «биологическими», «психологическими» и «экономическими» связями. Для ACT, как мы теперь понимаем, смысл этого термина иной: он обозначает не какую-то сферу реальности или отдельный элемент, а некое движение, перемещение, трансформацию, перевод, занесение в список. Это ассоциация, возникающая между сущностями, которые никак нельзя признать социальными в обычном смысле, разве что в краткий миг их перегруппировки. Продолжая метафору супермаркета, мы назвали бы «социальным» не какую-то конкретную полку или отдел, а осуществляемые по всему пространству множественные модификации в организации всех товаров — касающиеся их упаковки, цены, этикеток,— потому что такие незначительные сдвиги раскрывают наблюдателю, какие новые сочетания тут используются и какие пути будут выбраны (что позже будет определено как «сеть»)[72]. Таким образом, для ACT «социальное» — это название типа преходящей (кратковременной) ассоциации, характеризующейся тем способом, каким она собирается в новые формы.[73] Теперь, зафиксировав это новое значение социального как ассоциации, мы, наконец, можем понять, в чем так запутались социологи социального. Они используют это прилагательное для обозначения двух совершенно разных типов феноменов: один из этих типов — локальные, явные, неоснащенные динамичные взаимодействия лицом-к-лицу; а другой — некая особая сила, участием которой, как считается, можно объяснить, почему эти скоротечные взаимодействия лицом-к-лицу могут получить широкое распространение и быть продолжительными во времени. Хотя вполне обоснованно обозначать словом «социальное» повсеместный феномен межличностных отношений, это не дает никаких оснований для постулирования «социальной» силы, которая есть не что иное, как тавтология, жонглирование словами, магическое заклинание, поскольку не оставляет места вопросу, как и какими средствами это увеличение длительности взаимодействия практически достигается. Прыжок от признания взаимодействий к существованию социальной силы,—я еще раз подчеркиваю,—это вывод, логически не вытекающий из посылки.

Это различие принципиально важно, поскольку то, что можно было бы назвать базовыми социальными способностями, и в самом деле трудно выделить в человеческих обществах. Как мы увидим во второй части, критически анализируя понятие «локальных взаимодействий», как раз преимущественно в сообществах не-человеков (муравьев, низших и высших приматов) и оказывается возможным создать социальный мир, понимаемый как переплетение взаимодействий. У людей базовые социальные способности — хотя они и присутствуют — образуют постоянный, но ограниченный репертуар. Но большинство широких и долговременных ассоциаций создается благодаря чему-то другому, что невозможно было обнаружить, пока понятие социальной силы не было подвергнуто пересмотру. С точки зрения ACT первое определение следует разместить в границах узкой сферы, а от второго нужно избавиться, а не превращать его в условный код для описания того, что уже собрано вместе[74]. Итак, ни об одной связи нельзя сказать, что она долговременна и образована из социального вещества.

Основное преимущество, которое дает аннулирование понятия социальной силы и замена его либо кратковременными взаимодействиями, либо новыми ассоциациями, состоит в том, что теперь в составном понятии общества можно различить то, что связано с его протяженностью во времени, от того, что относится к его субстанции[75]. Да, могут существовать длительные связи, но это не рассматривается как доказательство того, что они сделаны из социального материала,—совсем наоборот. Теперь на первый план могут выйти практические средства для удержания связей на месте, изобретательность, постоянно вкладываемая в задействование других источников связей, и цена, которую приходится платить за расширение любого взаимодействия.

Говоря о базовых социальных способностях, нетрудно понять, что связи, которые благодаря им могут завязываться, всегда недостаточно крепки, чтобы выдержать тот вес, который социальным теоретикам хотелось бы придать своему пониманию социального. Предоставленные своим собственным механизмам и мобилизующие только социальные качества отношения власти свелись бы к очень кратковременным взаимодействиям. Но где и когда видели такую ситуацию? Даже стаи бабуинов, хотя они и ближе всего к придуманному социальными теоретиками идеальному миру, не могут служить примером подобной предельной ситуации. Как в свое время заметили Гоббс и Руссо, нет настолько сильного великана, чтобы его сонного с легкостью не победил бы карлик; нет настолько прочной коалиции, чтобы ее не победила еще большая коалиция. Власть, претендующая на вечность, не состоит из социальных отношений. Вынужденная опираться только на них, она держится недолго. Так что социальным теоретикам, говорящим о «социальных отношениях», всегда следует понимать, что речь идет о чем-то таком, чему очень трудно распространяться во времени и пространстве, что не обладает инерцией и что должно быть предметом постоянно перезаключаемых договоров. Именно потому, что так трудно поддерживать асимметрию, надежно сохранять властные отношения, укреплять неравенство, столько труда всегда уходит на замену слабых и недолговечных связей другими типами соединений. Если социальный мир был соткан из локальных взаимодействий, то он будет сохранять временный, нестабильный, хаотический характер и никогда не будет тем сильно дифференцированным ландшафтом, на объяснение которого претендуют обращения к власти и господству.

Когда не проводится со всей тщательностью различия между базовыми социальными способностями и не-социальны-ми средствами, мобилизуемыми для того, чтобы сделать их чуть более продолжительными, исследователи рискуют поверить в то, что обращение к социальным силам обеспечит объяснение. Социологи скажут, что, говоря о продолжительности социальных связей, они вводят нечто реально обладающее необходимой длительностью, прочностью и инерцией. Это «общество», или «социальные нормы», или «социальные законы», или «структуры», или «социальные обычаи», или «культура», или «правила» и т. д. И во всем этом достаточно стали, чтобы объяснить, каким образом это нечто стискивает всех нас своей железной хваткой и само служит объяснением неровного ландшафта, по которому мы ковыляем. Это и в самом деле удобное решение, но оно не объясняет, откуда берется это «стальное» качество, скрепляющее слабые узы социальных способностей. И социологи, двигаясь без предосторожностей, могут свернуть не туда и сказать, что длительность, прочность и инерция порождены длительностью, прочностью и инерцией самого общества. Они могут даже зайти еще дальше и счесть эту тавтологию не полной противоречий теорией, а самым восхитительным проявлением чудесной силы общества, которое, как говорят они, есть реальность sui generis, понимая под этим, что оно само себя порождает[76]. Даже если этот способ изъясняться, когда им пользуются как кодом для описания того, что уже связано, достаточно безобиден, последствия такой идеи разрушительны. Слишком силен соблазн поступать так, как если бы существовала некая чудовищная сила, способная наделять все скоротечные асимметрии такой длительностью и такой протяженностью, которых не могли бы обеспечить своими собственными силами социальные способности. И тут происходит инверсия причин и следствий, и практические средства создания социальной власти теряются из виду. То, что начиналось как простая путаница прилагательных, превращается в совершенно другой проект: к этому основному миру добавляется мир столь же неподатливый, как небеса раннехристианской теологии, с той лишь разницей, что он не оставляет никакой надежды на искупление.

Что же, «социологи социального» настолько глупы, что неспособны обнаружить тавтологию в своих рассуждениях? Они что, на самом деле придерживаются мифической веры в иной мир, таящийся за реальным миром? Они и вправду верят в это странное, существующее в режиме самообеспечения, самопорождающееся общество?[77] Конечно, нет, поскольку они на самом деле никогда не использовали его на практике и потому никогда не сталкивались с противоречием, заключенным в понятии «самопроизводящегося» общества. Они никогда не приходили к логическому выводу о противоречивости своей концепции, потому что применяют ее не глядя. Ссылаясь на длительность существования социальных агрегатов, они всегда, вольно или невольно, взваливают на слабые социальные связи тяжелый груз массы других, несоциальных вещей. Именно вещи — я сейчас использую это слово в буквальном смысле — всегда на практике придают свое «стальное» качество злополучному «обществу». То, что социологи подразумевают под «властью общества»,— это не само общество (это было бы, в самом деле, чудом), а итог действий всех сущностей, уже мобилизованных для того, чтобы асимметрии длились дольше[78]. Такое применение кода не тавтологично, но чревато опасным заблуждением, ибо нет эмпирического способа понять, как все это хозяйство было мобилизовано, а хуже всего то, что нет способа узнать, активен ли еще этот груз. Идея общества в руках сегодняшних «социальных объяснителен» превратилась в нечто вроде большого судна-контейнера, на борт которого не пускают инспекторов и которое дает возможность социальным теоретикам провозить товары через национальные границы без прохождения досмотра. Пусты или полны упаковки с грузом, доброкачественный он или испорченный, безвреден или смертельно опасен, только что изготовлен или давно просрочен? Об этом можно только гадать, как о наличии оружия массового поражения в Ираке Саддама Хуссейна.

Позиция ACT заключается в том, чтобы не втягиваться в полемику с социологами социального, а лишь чаще и быстрее выявлять противоречие, в которое они могут впадать. Это единственный способ мягко побудить социологов снова начать отслеживать несоциальные средства, мобилизуемые всякий раз,-когда они обращаются с заклинаниями к силе социальных объяснений[79]. ACT по-прежнему задает вопрос: коль скоро все социологи нагружают вещами социальные связи, придавая им тем самым достаточный вес для объяснения их продолжительности во времени и протяженности в пространстве, то почему тогда они делают это не в открытую, а тайком? Лозунг ACT «следуйте за акторами» превращается в «следуйте за сплетениями акторов через вещи, добавляемые ими к социальным способностям для придания большей продолжительности постоянно меняющимся взаимодействиям». Именно в этом пункте яснее всего виден реальный контраст между социологией ассоциаций и социологией социального. До сих пор я, возможно, преувеличивал различия между обеими парадигмами. В конечном счете многие направления социальной науки могли бы признать две первые неопределенности своим отправным пунктом, особенно антропология (это другое название эмпирической метафизики), и, уж конечно, это признала бы этнометодология. Даже добавление разногласий радикально не изменят намеченный ими для изучения тип феноменов, разве что возникнут трудности при составлении их перечня. Но теперь расхождение существенно усилится, поскольку мы не собираемся заранее ограничиваться одним небольшим репертуаром,—только тем, который нужен акторам для создания социальных асимметрий. Напротив, мы собираемся признать полноценными акторами сущности, которые были явно исключены из коллективного существования в течение более ста лет социального объяснения. Причин этому две: во-первых, базовые социальные навыки обеспечивают только очень незначительное подмножество связей, образующих общество; во-вторых, добавление силы, которая как кажется, присуща самой активизации социальной связи, является в лучшем случае удобным кодом, а в худшем — всего лишь тавтология.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.