Дюркгейм против прагматизма

Дюркгейм против прагматизма

Никто не дал более впечатляющего доказательства тесной связи между пониманием общества и теорией науки, чем Дюркгейм, когда он поставил перед собой задачу критики прагматизма — в то время новой философии. Вот как он начинает свое первое занятие в 1914 г.:

В последнее время мы являемся свидетелями атаки на разум,—поистине решительной и агрессивной. Отсюда вытекает проблема, имеющая тройное значение.

1. Во-первых, эта проблема имеет общее значение. Позиция прагматизма лучше, чем любой другой теории, заставляет увидеть необходимость реформирования традиционного рационализма, так как показывает, чего ему не хватает.

2. Далее, она имеет национальное значение. Вся наша французская культура фундаментально и по своей сущности рационалистична. XVIII век—продолжение картезианства. Полное отрицание рационализма поэтому опасно, так как опрокинуло бы всю нашу национальную культуру. Если бы нам пришлось принять ту форму иррационализма, которую представляет прагматизм, вся французская ментальность подверглась бы радикальному изменению.

3. Наконец, она имеет философское значение. Не только наша культура, но и вся философская традиция, начиная с первых опытов философского созерцания, вдохновлена рационализмом. И если бы прагматизм оказался состоятелен, пришлось бы переворачивать вверх дном всю эту традицию (Durkheim, 1955).

Так вот где нам может пригодиться четвертый источник неопределенности. Если мы согласимся учиться и на разногласиях по поводу не-человеков, то вскоре поймем, что факты ничуть не лучше описывают наполняющие мир силы, чем слова «социальный», «символический» и «дискурсивный» объясняют, что такое человеческий актор и захватывающие его «другие». И это не удивительно, поскольку понятия «Общество» и «Природа» не описывают сфер реальности,—это два коллектора, придуманных в паре, главным образом по полемическим причинам, в XVII веке[149]. Эмпиризм, понимаемый как проведение четкого различия между чувственными впечатлениями с одной стороны и суждениями ума — с другой, конечно, не может претендовать на исчерпывающее описание того, на что «мы должны обращать внимание в опыте»[150].

Разрабатывая наш проект, нет нужды браться за эти трудные философские вопросы. Надо просто не замыкать свое мышление, рассуждая о том, в какой форме прежние объекты природы могли бы явить себя в исследуемых нами новых ассоциациях. К нашему великому удивлению, как только была снята искусственная граница между социальным и природным, не-человеческие реалии оказались способными представать в неожиданном качестве. К примеру, камни пригодились бы, чтобы привести идеалиста обратно в чувство, но в геологии камни предстают гораздо более разнообразными, гораздо более неопределенными, намного более открытыми и являют гораздо больше типов активности, чем ограниченная роль, отводимая им в эмпиристских объяснениях[151]. Стальные листы предоставляют разгневанным реалистам отличную возможность грохнуть кулаком по столу, защищая «материальные ограничения», чтобы вернуть социологов к реальности, но в металлургии ламинированная сталь задает так много задач по сопротивлению материалов, что между «материей» философов-позитивистов и специалистов по материаловедению нет почти никакой связи[152]. Неуклонный интерес к генетической структуре, возможно, прекрасный повод для представителей социобиологии высмеивать мечту социалистов о воспитании лучшего человечества, но в биогенетике у генов столько противоречащих друг другу ролей, они реагируют на такое множество противоположных сигналов, «составлены» из стольких влияний, что если чего-то с их помощью и нельзя сделать, то разве что заставить замолчать противника[153]. Компьютеры могли бы служить лучшим примером назойливой рекламы, но чипы в компьютерной науке требуют обширных институций, чтобы оправдать свою репутацию «формальных машин»[154]. Повсюду эмпирическая множественность прежних «природных» сил выплескивается за тесные рамки фактических реалий, и нет прямой связи между «быть реальным» и «быть бесспорным».

Эмпиризм уже выглядит не прочным краеугольным принципом, на котором можно строить все остальное, а очень бедной интерпретацией опыта. Эта бедность, однако, преодолевается движением не прочь от материального опыта, например, к «богатой человеческой субъективности», а навстречу к тому жизненному многообразию, которое может предоставить материальное[155]. Неправда, что нужно бороться с редукционизмом, добавляя к описанию человеческий, символический, субъективный или социальный «аспект», поскольку, прежде всего, редукционизм не воздает должного и объективным фактам. То, что можно назвать первым эмпиризмом, по политическим причинам умудрилось оставить во мраке многие закоулки объективности и свести не-человеков к положению теней. Позитивисты вовсе не «владеют объективностью»,—они больше похожи на отсутствующих землевладельцев, не знающих, что делать со своими угодьями. Уж так случилось, что это узнали мы, занимаясь исследованиями науки.

Великий шанс ACT в том, что множество складок объективности становятся видимыми, как только продвигаешься ближе туда, где заставляют силы проявляться, а именно в научные лаборатории или туда, где лаборатории теснее вовлечены в контакт с повседневной жизнью, что в наши дни бывает очень часто. Позитивистам недоставало вдохновения, когда они выбрали «факты» в качестве элементарных строительных блоков, из которых собирались строить свой храм достоверности. Они действовали так, как будто это был самый элементарный, самый прочный, неоспоримый, несомненный материал, как если бы все остальное можно было свести к нему. Но в прочной материи, выбранной ими в качестве фундамента, была не одна соломинка[156]. Уже сама этимология могла бы заставить их вздрогнуть: как факт может быть таким уж прочным, если он тоже «сделан»? Как показывает самое недолгое исследование в самой примитивной лаборатории и как давным-давно доказал Людвиг Флек, факты — это далеко не элементарный, а наиболее сложный, самый искусственный и коллективный по своей природе строительный материал, какой только есть![157]