Меганаука и философия

Меганаука и философия

В чем отличие философии от того, что иногда называют меганаукой или «большой наукой» (имеются в виду наиболее фундаментальные научные исследования)? И в чем связь между ними, в частности каково воздействие меганауки на развитие философии?

Для ответа на эти вопросы необходимо остановиться на критериях включения тех или иных исследований в число наиболее фундаментальных. Подобное включение отнюдь не лишает такие исследования критерия эмпирического подтверждения, которое состоит и в эксперименте, и в логических и математических операциях, позволяющих сблизить эксперимент и концепцию, вывести экспериментальный результат из теоретических положений. Соответственно наиболее фундаментальные исследования в общем случае сохраняют структуру науки: они остаются физическими, астрофизическими, химическими или биологическими, не выходя из рамок данной отрасли науки. Однако результаты фундаментальных исследований могут быть перенесены в другие области науки в качестве исходных звеньев анализа, хотя и не становятся при этом философскими положениями. Требуется долгий путь обобщения, охватывающего не только эти результаты, но и гораздо более значительную сумму данных, чтобы оно вошло в философскую мысль. Вместе с тем результаты фундаментальных исследований оказываются наиболее динамичной и важной частью той суммы данных, которая служит непосредственным объектом философского обобщения. Фундаментальные исследования ограничены определенным рядом явлений, определенной пространственно-временной областью и в то же время связаны с ясной перспективой последующего переноса их результатов в другие области.

В XVII– XVIII веках именно такими были механико-математические исследования. Наклонная плоскость Галилея и другие методы опирались на вполне конкретные и в этом смысле ограниченные экспериментальные или теоретические данные, но универсальный характер механико-математических соотношений представлялся бесспорным. Фундаментальный характер указанных соотношепий являлся выражением сводимости картины мира к механико-математическим представлениям. Материалистическая философия видела в такой сводимости свою опору, но отнюдь не себя самое, поскольку опиралась на обобщение результатов всей науки и всей практики своего времени. Лишь очень редко в экспериментах и дедукциях механиков и математиков XVIII века видели некий experimentum crucis, однозначно решающий философские споры. Эксперименты и дедукции Галилея, Гюйгенса, Ньютона, Лагранжа и т. д. приобретали такой характер вместе со всей суммой фактов и выводов научного исследования в качестве материала для философского анализа и обобщения.

В XIX веке механико-математические исследования оставались фундаментальными в той мере, в какой здесь создавались универсальные законы. Но само понятие универсальных законов изменилось, и соответственно изменилось понятие фундаментальных исследований, которые, впрочем, не фигурировали тогда в явной форме под этим названием ни в науке, ни в философии. Это связано с утвердившейся в науке идеей несводимости к механическому движению более сложных его форм. По существу, в XIX веке наиболее фундаментальными исследованиями были эксперименты и наблюдения, демонстрирующие неотделимость сложных процессов от механического движения и вместе с тем их специфическую, несводимую к механике, природу.

Такие исследования в XIX веке шли от конечного к бесконечному, по преимуществу к бесконечно малому. Аналитическая механика сделала соотношение бесконечно малых приращений пространства и времени исходным соотношением механики. Другая тенденция фундаментальных исследований-поиски специфических закономерностей сложных форм движения – выражалась в развитии молекулярно-атомистических представлений. В результате основным направлением науки XIX века стали поиски структуры микромира. Б. Риман заявлял, что бесконечно большое не представляет существенного интереса для науки, основной путь познания мира – изучение бесконечно малого. «От той точности, с которой нам удается проследить явления в бесконечно малом, существенно зависит наше знание причинных связей. Успехи в познании механизма внешнего мира, достигнутые на протяжении последних столетий, обусловлены почти исключительно благодаря точности того построения, которое стало возможно в результате открытия анализа бесконечно малых и применения основных простых понятий, которые были введены Архимедом, Галилеем и Ньютоном и которыми пользуется современная физика».[16]

За рамки этой тепденции не выходили и поиски начальных условий, без которых дифференциальные законы не могут объяснить ход событий во Вселенной. Наиболее яркой демонстрацией таких поисков еще в XVIII веке было содержание теории первичной туманности. Кант понимал, что помимо законов движения планет для объяснения начальных условий – ньютонова первого толчка – необходимо нарисовать картину предыдущей эволюции Вселенной. Но такие поиски начальных условий шли в значительной мере в сторону микромира. Поэтому для классической науки замечание Римаиа оставалось справедливым, и роль наиболее фундаментальных исследований принадлежала исследованиям микромира, впрочем в очень широком смысле, включая изучение клеточной структуры живого вещества и онтогенеза живых существ. Даже тогда, когда исследования приводили к статистическому игнорированию индивидуальных судеб в микромире и исходили из макроскопических представлений, условием подобных исследований была атомистика. В этом отношении XIX век отличался от XVII-XVIII веков, когда астрономия давала научной картине мира наиболее мощные импульсы. Эти импульсы сделали свое дело – механика уже располагала универсальным методом исследования движений в бесконечно малых областях и перехода от бесконечно малых областей к конечным.

Теперь о наиболее фундаментальных исследованиях в науке XX века. Здесь они уже не устанавливают связи различных областей знания с некоторыми неизменными едиными законами. Напротив, эти исследования имеют своим прямым результатом эволюцию единых законов бытия. Связь отдельных дисциплин и частных проблем с единой картиной мира реализуется при изменении как раз единой картины, причем эта связь оказывается настолько тесной, что становится возможным говорить о единой науке, охватывающей и космос в целом, и его мельчайшие элементы. Замечание Римана о сравнительно большей важности исследования бесконечно малых областей неприменимо к науке XX века, поскольку в пей бесконечно большое и бесконечно малое если не сливаются, то во всяком случае выступают как близкие объекты исследования.

Исследования, непосредственным результатом которых является изменение фундаментальных представлений о пространстве, времени, веществе и жизни, образуют некоторый комплекс, характерный именно для современной науки. В классической науке эти фундаментальные представления менялись очень медленно и поэтому могли служить неизменными критериями выбора частных научных теория. Каждая область науки требует какой-то устойчивой системы отсчета, каких-то относительно устойчивых принципов, чтобы новые положения в этой области могли быть логически выведенными из общих принципов. В этом отношении частная проблема или частная научная дисциплина напоминает систему аксиом, как она представляется в свете теоремы Гёделя. Напомним, что в 30-е годы XX века австрийский логик и математик Гёдель доказал теорему, согласно которой для аксиоматической системы доказательство ее непротиворечивости и полноты требует апелляции к более общей системе. Аналогичным образом каждая система выводов в современной науке, если ее свести к исходным независимым утверждениям, требует выхода за пределы последних для доказательства их непротиворечивости. Решение проблемы может быть заведомо непротиворечивым при выходе в более общую мета-проблему.

То, что называют меганаукой, включает подобные метапроблемы, наиболее общие для современной науки. Все дело в том, что сейчас ответы на такие вопросы, как: какова геометрия Вселенной, бесконечна ли Вселенная, обратима ли ее эволюция, дискретно ли пространство – потеряли свойственный классической науке устойчивый характер и они решаются и перерешаются по мере все новых и новых наблюдений и экспериментов, прежде всего относящихся к физике элементарных частиц. Те проблемы, которые в прошлом веке являлись царством наибольшей устойчивости, сейчас представляют собой царство наиболее быстрого и радикального пересмотра основных концепций. То же отчасти относится и к сущности жизни: молекулярная биология в ответ на этот вопрос, дает серию решений, сводящихся иногда к программам дальнейших экспериментов. Конечно, поток новых концепций пространства, времени, вещества и жизни, смена представлений о границах конечного и бесконечного, непрерывного и дискретного, мертвого и живого – все это отнюдь не философия; указанный поток слишком явно и непосредственно связан с экспериментом. Но он связан и с философией, причем очень тесно и совсем не так, как наука была связана с философией в классические времена.

Теория относительности, релятивистская космология, квантовая механика, молекулярная биология лишили науку былых инвариантов, которые служили для нее исходными критериями истины при поисках внутреннего совершенства или при переходе к более общим системам. Та система экспериментов и выводов, которая виновна в такой потере, и есть меганаука. Каковы же принципы, из которых выводятся ее утверждения? Здесь мы подходим к наиболее важному пункту ее связи с философией. Для меганауки характерна непосредственная связь с принципами философии, на которые и опираются в конечном счете общие концепции пространства, времени, вещества, жизни.

Возьмем первый шаг неклассической физики – теорию относительности Эйнштейна в ее отличии от лоренцевой концепции продольного сокращения. Эйнштейн исходил не из электродинамической гипотезы, а из четырехмерного бытия, из неотделимости пространства от времени. Конечно, теория Эйнштейна опиралась на электродинамические эксперименты, но вместе с тем исходной идеей относительности было отрицание вневременной, не меняющейся во времени реальности. Идея эта является достижением философской мысли.