Глава II. Русское еврейство и русская идея (по следам Александра Солженицына)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II. Русское еврейство и русская идея (по следам Александра Солженицына)

«Мыслитель, на совести которого лежит будущее Европы, при всех планах, которые он составляет себе относительно этого будущего, будет считаться с евреями и с русскими как с наиболее надежными факторами в великой игре и борьбе сил».

Фридрих Ницше

«Никто, как еврей, не может понять, что значит быть соблазненным самим собой; ни у кого нет такой полноты задатков и такой полноты препятствий».

Мартин Бубер

1. Методологическая преамбула.

Сочинение А. И. Солженицына «Двести лет вместе (I795-1995)» вонзилось в еврейскую тематику, как ракета в звездное небо, – внезапно и впечатляюще. Однако еврейский вопрос, не подвластный тривиальной методике, всегда иллюстрировал свою иррациональную природу всяческими абсурдами, парадоксами и казусами, и в данном случае оказался верен себе: в Израиле, который на нынешний момент является столицей всемирного еврейства и где сейчас сосредоточена значительная часть русского еврейства, сочинение А. И. Солженицына вызвало par excellence (преимущественно) отрицательную реакцию, доходящую до полного отвержения его содержательной идеи, а сам автор часто открытым текстом называется антисемитом, то бишь врагом евреев. При такой ситуации спонтанно рождается вопрошание: имеется ли первопричина у указанного ренессанса темы русского еврейства и может ли данное явление считаться ренессансомпри такой общественной реакции на работу А. И. Солженицына – стержневой опоре этого ренессанса?

При всех благоприятных и неблагоприятных обстоятельствах роль А. И. Солженицына как инициатора темы о русском еврействе в новых исторических условиях никак нельзя отрицать, ибо при серьезном подходе его дилогия побуждает к рассмотрению этой темы в ракурсе, о каком не подозревает сам автор, а точнее, не желает его видеть, и какой размещается в исторически новой проекции: русское еврейство как элемент в системе израильского государства, с реальной стороны, и русское еврейство как созидающий генератор в сионистском воззрении, куда оно влило очень много своих соков. Отношение к работе Солженицына поэтому объективно характеризует отношение к русскому еврейству в израильском обществе, к претензии русского еврейства на ту самобытную роль, какую оно исполняло в условиях царской России, когда русское еврейство, несмотря на все отягчающие обстоятельства и идиотизм русской действительности, смогло накопить столько духовных сил, что позволило ему стать передовым отрядом всемирного еврейства. В силу этих причин я вынужден обратиться к рассмотрению методологической стороны критики Солженицына, ибо, как будет показано в дальнейшем, отвержение солженицынского трактата по всем параметрам исходит прямым следствием из методического подхода и заранее определенный способ анализа позволяет израильской критике утрировать и фальсифицировать подлинные авторские намерения, не умея разделить в них зерна от плевел. Итак, критика израильской критики (и иже с ней) Солженицына вынужденно становится вводным разделом моей философской мессы.

Обвинительный вердикт в антисемитизме, который выносится израильской аналитикой русскому писателю, однако, не является адресным актом и персональной посылкой, – самое важное здесь заключено в том, что Солженицын органически вписывается в общее мероприятие по вынесению антисемитских приговоров всем великим русским писателем, а мишенью поставлена русская культура. В последующем изложении будут упомянуты только некоторые из субъектов критики (Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов, А. И. Куприн, В. В. Розанов), но и это оказалось достаточным, чтобы уяснить себе методику и механизм выявления антисемитского естества порицаемого субъекта. Направляющим рычагом этого механизма служит субъективизм, который, хотя и камуфлируется более или менее удачно под объективность фактообоснованного подхода, но содержит претензии не довода, а настроения. Такое настроение полно охарактеризовал В. А. Маклаков – личность весьма примечательная в поле русского еврейства. Яркий думский оратор, блестящий адвокат, он возвышался, как скала, о которую разбивались антисемитские волны: в деле Бейлиса, где Маклаков вел защиту Менделя Бейлиса и выиграл процесс, и в диспуте на еврейскую тему, где убедительно парировал выпады самого умного и наиболее сильного из российских антисемитов – В. В. Шульгина. Маклаков писал в письме по ходу этого эпистолярного диспута: «Но и в семитическом, в еврейском лагере есть тоже категория людей, которые меня раздражают и с которыми спорить я не могу} это все те люди, которые приходят в искреннее негодование при малейшем нападке на евреев, которые видят оскорбление их национальности в предпочтении нами своей собственной, которые засчитывают в разряд антисемита всех тех, кто не разделяет их мнения о себе, а всякого антисемита считают погромщиком. Пусть это настроение создалось исторически на почве многовековых несправедливостей, которыми еврейство было окружено. Когда я вижу эту претензию, еврейский агрессивный национализм, в моих глазах вполне оправданный их историей и культурой и талантом, но который я не могу переварить, когда его навязывают другим, то я испытываю такое же негодующее чувство, когда говорю с неискренним антисемитом» (цитируется по В, В. Шульгину, 1999, с. 416). Установленный посредством такого настроения антисемитизм у творцов русской литературы делает русскую изящную словесность в классическом выражении только антисемитской и никакой другой, равно как и русскую культуру, которая в исторической действительности была для русского еврейства судьбой, болью и роком. Однако, как будет показано в дальнейшем изложении, не только настроение руководит симпатиями и антипатиями израильских критиков, а само это настроение побуждается сознательной и даже наукообразной позицией, обладающей серьезной претензией на историческое обоснование.

Творческий замысел трактата о русском еврействе Солженицын передает словами: "Чувство же, которое ведет меня сквозь книгу о 200-летней совместной жизни русского и еврейского народов, – это поиск всех точек единого понимания и всех возможных путей в будущее, очищенных от горечи прошлого" (2001, ч. 1, с. 6; выделено мною – Г. Г. ). Высказанное тут благородство цели, однако, есть лишь внешняя благозвучная оболочка, за которой скрывается стремление к очищению, уроков истории – методологически самая слабая, а то и порочная сторона солженицынского экскурса в еврейскую историю, на что в дальнейшем изложении будет указано особо. Побуждение что-либо убрать, приукрасить либо очистить историческую действительность, есть покушение на эту самую действительность, прямо обратное потребности в исторических знаниях, как стимулах и мотивах. Процедура «очищения» в своих конечных результатах приводит к изгнанию из исторического исследования установки на понимание сути свершившегося явления или события – основной задачи в историческом познании. Благие намерения, какими руководствуется в данном случае Солженицын, становятся шаткими и малообоснованными, попросту испаряясь в завершающем итоге. Потому-то эти намерения полностью игнорируются израильской критикой, исповедующей тот же предвзятый подход «очищения», но с прямо противоположными намерениями. Методологический подход, куда входят выбор способа и установка цели исследования, составляет самую важную начальную стадию изучения при всех видах познания, но при историческом исследовании его ценность усиливается многократно. Поэтому серьезность исследовательской операции предусматривает обоснование метода познания и указание на аналитические средства.

Солженицын пишет: "Для этого – погружаюсь в события, а не в политику, Стремлюсь показать. Вступаю в споры лишь в тех неотклонимых случаях, где справедливость покрыта наслоениями неправды" (2001, ч. I, с. 6). В методологическом плане здесь дается отпор установившемуся предрассудку, что истина рождается в споре, – истина порождает споры, но никак не наоборот, – и Солженицын негласно солидаризуется с З. Фрейдом, утвердившим, что спор не является отцом истины. А что является? Где и как искать истину? Что следует показать? С позиций современной методологии исторического исследования сомнений тут не должно быть: истина таится в фактах и только тщательное изучение фактов может привести к истинному историческому познанию. Эффективность этого метода исследования всецело зависит от позиции историка-наблюдателя, которому предписывается роль объективного, то есть независимого от посторонних влияний и внутренних побуждений, регистраторасобытий. По утверждению израильской историка профессора Арона Черняка, поставившего с позиции этого метода самую низкую оценку сочинению А. И. Солженицына, выходит, что "… историк здесь не может быть адекватен человеку. Историк не имеет право на чувственную любовь, его любовь может быть лишь рассудочной" («Еврейский камертон» 25. 09. 2001). Итак, историк «не адекватен человеку», – не более и не менее… Звучит жутковато. Истина, следовательно, есть результат любви по расчету ("рассудочная любовь) между фактом и наблюдателем. Главным критерием истинности в данном случае выступает «степень полноты источниковой базы» исследования, – как безапелляционно заявляет А. Черняк: «И лишь на этой научно обоснованной, а не эмоциональной базе мы имеем деловое и нравственное право на те или иные окончательные оценки, в том числе и личного характера имеем право рассматривать книгу и как политический документ» («Еврейский камертон» 20. 09. 2001. ).

Иную разновидность этой методологии представляет другой ее апологет – Л. Н. Гумилев, который прекрасно знает, что посредством метода, столь возносимого А. Черняком, "… можно подобрать любые цитаты, а противоречащие опустить. Этим способом можно «доказать» все, что хочет историк или его заказчик, а заказы были разные, от восхваления до поношения, со многими градациями. Научным методом следует признать «средний путь» – применение системного подхода к истории. В системологии рассматриваются не отдельные факты-элементы и не предвзятые оценки, а связи между событиями, невидимые очевидцу и не известные позднему интерпретатору. Зато они видны историку широкого профиля, обобщающему не цитаты, а факты, отслоенные от эмоций информаторов и интерпретаторов. Конечно, при этом исследователь «наступает на горло собственной песне», но это надо делать для получения достоверного результата, да и ради исторической справедливости" (Не лишним будет напомнить, что суть этногенетической истории, проповедуемой Гумилевым на базе системного подхода, в основном сводится к наличию неких народов, называемых этносами-химерами, которые, лишенные своего географического пространства и государственности, блуждают между коренными монолитными суперэтносами в поисках возможностей для проникновения вовнутрь последних. . Гумилев поучает: «Когда под влиянием соседних культур в этнический системе происходит раскол поля, то в образовавшуюся щель, как в открытую рану, вползают вредоносные „бактерии“ и мешают естественному заживлению» (1992, с. с. 331, 241). Стереотипом злокачественного этноса-химеры Гумилевым показан еврейский этнос, а это означает, что сей «историк широкого профиля» возводит антисемитизм в исторический принцип. )

Позу «историка широкого профиля» принял означенный профессор А. Черняк, предавая анафеме сотворенное Солженицыным на еврейской ниве, но при этом авторитетно признает, что у Солженицына «Литература по истории вопроса привлекается весьма часто, книга обильно оснащена в библиографическом плане многими постраничными ссылками, довольно точными по исполнению». Тогда как другой «историк широкого профиля» Николай Руденский заявляет не менее уверенно: «На самом деле уже одна скудость и неполноценность источниковой базы не позволяет отнести солженицынскую книгу к категории научной литературы» («Еврейский камертон» 16. 08. 2001. ). А еще один «историк широкого профиля» Роман Окунь нашел отклонения во всех фактах, сообщаемых Солженицыным в первой части своей работы (на корректорском жаргоне такая операция называется «ловлей блох» и Р. Окунь «наловил блох» объемом «книжных страниц I50»); автор воздерживается от общей оценки солженицынской книги, но и так ясна итоговая оценка сочинения, содержащего такую массу ошибок («Еврейский камертон» 4. 10. 2001). Американский представитель «историков широкого профиля» Семен Резник поведал о том, что на тему о рекрутских наборах евреев при Николае I имеется обширная литература, – только в книге М. Станиславского библиографический список занимает 10 страниц, и с возмущением изрекает: "Весь этот богатейший материал не использован Солженицыным". На этой основе С. Резник представляет характеристику того, что он называет «методом Солженицына»: «Приводится множество цитат, содержащих массу всяких подробностей – важных и второстепенных, достоверных и сомнительных, вплоть до апокрифических. Приводятся различные высказывания и оценки, которые во многом противоречат друг другу и даже исключают друг друга, но автор не пытается свести их к общему знаменателю» (2003, с. с. 39, 22).

Словоморфизмы «наступить на горло собственной песне», «историк не адекватен человеку» суть аллегорические иносказания об академической исторической теории – материалистическом понимании истории, которая в советской науке именовалась «историческим материализмом» – высшим выражением фактологической идеологии. Культивирование факта и категорическое требование объективности как условия исторической достоверности («степень полноты источниковой базы» А. Черняка) составляют действующую методику материалистического понимания истории и основные взыскания к сочинению Солженицына, единодушно возводя его в ранг русского антисемита, опираются и вытекают из фактологических претензий. Но оказалось, что в духовной сфере, то есть там, где формируется исторический опыт и главные последствия исторических уроков, фактологический подход, посредством которого так уверенно вскрывают «антисемитское нутро» русского писателя, сам по себе порочен и внутренне несостоятелен. Для демонстрации этого обстоятельства я обязан использовать то средство, какое более всего понятно в среде фактопочитания, то есть живые факты, свидетельствующие о том, что факты как таковые не имеют значения безоговорочных аргументов именно в антисемитской диагностике и факт, взятый как категорический императив или эмпирическая данность, не дает однозначного решения антисемитской проблемы и именно в этой отрасли подразделяется на различные функциональные типы. Из огромной массы примеров я приведу лишь некоторые, более понятные с позиции рассматриваемой темы.

Николай Руденский говорит о «болезненно юдофобском» выступлении известного в начале XX века педагога, писателя и философа В. В. Розанова и видит антисемитскую ориентацию Солженицына в том, что он «сочувственно цитирует» Розанова. Как и положено в том методическом ключе, в каком ведет свою критику автор, он излагает избирательно только часть правды и не доводит факт Розанова до его целокупности. А действительность такова, что за разнузданные литературные пассажи против евреев, Розанов был подвергнут общественной обструкции и Петербургское религиозное общество «… выразило осуждение приемам общественной борьбы, к которым прибегал В. В. Розанов, и присоединилось к заявлению совета о невозможности совместной работы с В. В. Розановым в одном и том же общественном деле». Столь единодушный отпорантисемитизму (с публичным и непубличным порицанием Розанова выступила большая часть ведущих деятелей русской культуры) есть беспрецедентный акт для западноевропейской интеллектуальной среды, но для русского мыслящего и чувствующего сословия такая реакция является характерной и показательной, что подчеркивается Солженицыным. Антисемитскую окраску имели, как правило, литературные экспромты Розанова, но в своих философских эссе он излагает совершенно иное: "Всюду евреи и входят к другим народам не только с ласкою и пользою (оживление), но и с истинным влечением, вот как к мужу жена, как к жениху невеста. Этого мы не замечаем ни у одного народа: немцы, французы, наконец, живущие среди нас массами татары – все они живут среди нас, около нас, но отнюдь не с нами… Да вот таково к все племя – к тому и я веду речь, – влюбчивое во всякую окружающую культуру, влюбчивое в племена окружающие, около которых они не могут и не умеют жить только соседями, а непременно вступают с ними в интимность, «заводят шашни», вступают в любовную связь, в подлинное супружество, только не плотски, а духовно, сердечно, образовательно и культурно! Вот их роль!" (1990, с. с. 582, 583). Во всех отношениях поучителен финал феномена Розанова: перед смертью, которая, как говорят, наступила от голода в 1919 году, Розанов обратился с письмом в Московскую еврейскую общину, которое начинает и заканчивает словами: «Верю в сияние возрождающегося Израиля, радуюсь ему». Так былили не был антисемитом В. В. Розанов? На этот вопрос не может дать однозначного ответа ни Н. Руденский, ни, главное, сам метод познания, а нелепость обвинения Солженицына в этой связи совершенно очевидна.

В Израиле часто упоминается письмо известного писателя Александра Куприна своему приятелю, насыщенное едкими и образными, в стиле присущего ему художественного дарования, антиеврейскими оборотами и эпитетами, что стало достаточным основанием, чтобы возвестить об антисемитской натуре писателя. И при этом напрочь забывается, а точнее, сознательно игнорируется, факт того, что А. И. Куприн является автором великолепных рассказов «из черты оседлости» («Трус», «Свадьба» и др. ), создателем самого проникновенного еврейского образа в русской литературе – Сашки-музыканта из повести «Гамбринус». Как в антисемитской натуре могли родиться такие теплые слова, сказанные Куприным по случаю 25-летия творческой деятельности еврейского поэта Хаима Нахмана Бялика: «Истинные творцы искусства протягивают друг другу руки через бездны человеческой злобы, недоверия, жадности, подлости и лжи. И в этом их заслуга»? Могло бы антисемитское чувство произвести такие слова, какие Куприн вложил в уста своего героя из рассказа «Жидовка»:

«Удивительный, непостижимый еврейский народ! – думал Кашинцев. – Что ему суждено испытать дальше? Сквозь десятки столетий прошел он, ни с кем не смешиваясь, брезгливо обособляясь от всех наций, тая в своем сердце вековую скорбь и вековой пламень. Пестрая, огромная жизнь Рима, Греции и Египта давным-давно сделалась достоянием музейных коллекций, стала историческим бредом, далекой сказкой, а этот таинственный народ, бывший уже патриархом во дни их младенчества, не только существует, но сохранил повсюду свой крепкий, горячий южный тип, сохранил свою веру, полную великих надежд и мелочных обрядов, сохранил священный язык своих вдохновенных божественных книг, сохранил свою мистическую азбуку, от самого начертания которой веет тысячелетней древностью! Что он перенес в дни своей юности? С кем торговал и заключал союзы, с кем воевал? Нигде не осталось следа от его загадочных врагов, от всех этих филистимлян, амаликитян, моавитян и других полумифических народов, а он, гибкий и бессмертный, все еще живет, точно выполняя чье-то сверхъестественное предопределение. Его история вся проникнута трагическим ужасом и вся залита собственной кровью: столетние пленения, насилие, ненависть, рабство, пытки, костры из человеческого мяса, изгнание, бесправие… Как мог он оставаться в живых? Или в самом деле у судьбы народов есть свои, непонятные нам, таинственные цели?… Почем знать: может быть, какой-нибудь высшей силе было угодно, чтобы евреи, потеряв свою родину, играли роль вечной закваски в огромном мировом брожении?». Как же числить Александра Куприна – семитом или антисемитом? «Порядочным» или «непорядочным» человеком?

Один из рьяных борцов с антисемитизмом в Израиле Аркадий Красильщиков по признаку семит-антисемит создал психологический тип «порядочных» либо «непорядочных» людей («Еврейский камертон» 25. 09. 2001). Список «порядочных» людей в России автор открывает графом Л. Н. Толстым, и ничего иного, казалось, не может быть для человека, произнесшего слова: «И между всеми срамотами срамота юдофобства самая отвратительная и адообразная. Здесь все есть, и желчь ненависти, и слюна бешенства, и улыбка предательства, и все, что только могут извергнуть самые темные низы души человеческой». Следом за Толстым в шеренге «порядочных» русских людей следует А. П. Чехов. Но открытие А. Красильщикова не находит подтверждения у Лины Торпусман («Еврейский камертон» 13. 06. 2002), которая рассмотрела, по ее словам, "… вкратце отношение к евреям Толстого и Чехова, исходя исключительно из фактов: (выделено мною – Г. Г. ). В отношении Л. Н. Толстого фактом выступает нежелание великого писателя выступить с публичным осуждением Кишиневского погрома, несмотря на настойчивые обращения ряда евреев во главе с Шолом-Алейхемом. А в частном письме граф написал тому же Шолом-Алейхему: «Еще не зная всех ужасных подробностей, которые теперь стали известны потом, я по первому газетному сообщению понял весь ужас совершившегося и испытал тяжелое смешанное чувство жалости к невинным жертвам зверства толпы, недоумения перед озверением этих ладей, будто бы христиан, чувство отвращения и омерзения к тем так называемым образованным людям, которые возбуждали толпу и сочувствовали ее делам и, главное, ужаса перед настоящим виновником всего, нашим правительством со своим одуряющим и фанатизирующим людей духовенством и со своей разбойничьей шайкой чиновников. Кишиневское злодейство есть только прямое последствие проповеди лжи и насилия, которая с таким напряжением и упорством ведется русским правительством» (цитируется по тексту Л. Торпусман). Автор подвергла текст этого письма скрупулезной фонетико-филологической экспертизе, продемонстрировав задатки незаурядного казуиста, и обнаружила скрытый антиеврейский смысл не только в письме, но и во всем публицистическом творчестве Л. Н. Толстого. Отсюда следует вывод: «Прислушаемся к откровению Толстого и признаем – наши проблемы, беды и даже зверски убитые жертвы мало трогали его и были ему почти безразличны. Толстого не интересовало и мнение евреев о нем, потому он так спокойно переиначивает факты и отрицал в знаменитом письме очевидное и всем известное». В стремлении сделать Л. Н. Толстого антисемитом Л. Торпусман не одинока: Лев Поляков, наиболее информативный из современных исследователей, только обладатель наибольшей фактологической мудрости, считал графа тайным приверженцем идеолога антисемитизма Х. С. Чемберлена и написал: "Чемберлен никогда не узнал, что у него появился такой знаменитый последователь; недостаток времени не позволил Толстому запятнать свое творчество трактатом по расистскому богословию: (1998, с. 269). Так каким же человеком был граф Л. Н. Толстой – «порядочным» или «непорядочным»? А если он был именно таким, каким его желают видеть израильские аналитики, то бишь «непорядочным» антисемитом, то зачем ему потребовалось изучать древнееврейский язык, да еще с видимым удовольствием, как он написал в письме к В. И. Алексееву: «… я очень пристально занимаюсь еврейским языком и выучил его почти, читаю уже и понимаю. Учит меня раввин здешний Минор». Аналогична по общей сути ситуация с А. П. Чеховым, с той лишь разницей, что роль фактов тут исполняет букет выхваченных из текста цитат, которые по смысловой определенности уступают категоричности резюме Л. Торпусман: "Чехов презирает евреев спокойно, по-барски, свысока. Презирает всех – молодость, писателей, даже свою невесту, даже еврея, спасшего его. («Еврейский камертон» 13. 06. 2002). А Вениамин Теуш не желает прибегать даже к такому фактическому способу и уверенно заявляет (еженедельник «Пятница» No59 13. 11. 96г. ): «Не будем цитировать многочисленных насмешек Чехова над евреями в письмах, ибо последние не предназначались им для нашего чтения, да и бумага их не терпит. Но и в художественных произведениях он часто не может сдержать своего отвращения к евреям даже в ущерб художественной правды». Это антисемитское «отвращение» Теуш делает причиной разрыва Чехова со своим другом знаменитым художником Исааком Левитаном и излагает: «И вот Чехов, фантастически, чудовищно деликатный и щепетильный Чехов…, – этот самый Чехов и ухом не повел, узнав, что кровно обидел своего достойного и уважаемого друга. Ему и в голову не пришло извиниться или хотя бы объясниться с ним». Конечно, никакой «кровной обиды» не было, да и сама «обида» длилась только год, а было недоразумение, которое разрешилось при первой встрече, когда молоденькая Т. Л. Щепкина-Куперник привезла Левитана к Чехову на дачу. Свидетельство очевидицы этой встречи должно бы полностью похоронить всяческие инсинуации по поводу размолвки Чехова и Левитана, но только не для израильских ревнителей. Т. Л. Щепкина-Куперник рассказывает в своих воспоминаниях: «Вышел закутанный Антон Павлович, в сумерках вгляделся, кто со мной, – маленькая пауза, – и оба кинулись друг к другу, так крепко схватили друг друга за руки – и вдруг заговорили о самых обыкновенных вещах: о дороге, о погоде, о Москве… будто ничего не случилось. Но за ужином, когда я видела, как влажным блеском подергивались прекрасные глаза Левитана и как весело сияли обычно задумчивые глаза Антона Павловича, я была ужасно довольна сама собой». Вопрошание тут то же самое: был ли «порядочным» человеком эмблема русской интеллигентности Антон Павлович Чехов?

И еще. Вряд ли кто из нееврейских мыслителей сделал для философского иудаизма больше, чем русский философ Н. А. Бердяев и о его замечательном открытии пойдет речь в дальнейшем. Будучи в жизни общительным человеком, Бердяев во гневе впадал в неистовое бешенство; Евгения Рапп, свояченица Бердяева, вспоминает: "В Париже Н. А. (не помню точного года) снова выступил в защиту евреев. Зал был переполнен. По окончанию его доклада какой-то молодой человек начал в грубой и резкой форме возражать Н. А. , нападая на евреев и высказывая приблизительно мысли «Протоколов Сионских мудрецов». Его речь прерывалась бешенными аплодисментами группы его единомышленников. Когда Н. А. начал отвечать ему, его прерывали шиканьем, свистом и криками. Я сидела в первом ряду и видела, как Н. А. вдруг побледнел. Я почувствовала, что его охватил страшный припадок гнева и негодования, при котором я несколько раз присутствовала и в котором была такая сила, что сопротивляться было невозможно. «Немедленно прошу покинуть зал, – раздался его громовой голос, – здесь не чайная русского народа». Смущенный молодой человек, окруженный группой единомышленников, молча покинул зал собрания: (1991, с. 380). Этот эпизод фактически однозначно говорит о благородном порыве Бердяева как искреннего защитника евреев, как о «порядочном» человеке, по градации Красилыцикова. Однако в философских построениях, как бы в противовес В. В. Розанову, Бердяев показывает себя, как явственно «непорядочный» человек, излагая взгляды антисемитского пошиба: "Расизм есть чисто еврейская идеология. Единственная классическая в истории форма расовой идеи представлена еврейством. Именно еврейство заботилось об сохранении чистоты расы, сопротивлялось смешанным бракам, не допускало вообще смешаний, хотело оставаться замкнутым миром. Еврейство придавало религиозное значение крови, связывало момент религиозный с моментом национальным: (1994, с. 351-352). К какому же разряду «порядочности» следует отнести лидера русской духовной школы Н. А. Бердяева? И каковы критерии этой самой «порядочности», если параметр семит-антисемит не действует, и непонятно что действует у Красильщикова в его категорическом императиве: «Впрочем, раса Хама вполне может производить на свет хороших писателей и ученых. Ну, таких, например, как Белов, Распутин, Солженицын, Шафаревич… Эти писатели, ученые, режиссеры, актеры и так далее, могут получать различные премии, в том числе и Нобелевские, только одно звание для них недостижимо – звание порядочного человека» («Еврейский камертон» 25. 09. 2001).

Итак, " раса Хама", то бишь русский народ, органически не способен к сотворению порядочных людей и мысль об ущербности сего народа проводится Красильщиковым в качестве ударной идеи. Не только по отношению к русскому народу пошлость и невежество составляет у Красилыщикова действующие рычаги мысли: в той же разнузданной манере израильский критик Солженицына опошляет гордость еврейского ума, который для всего мира был del gran Ebreo (великий еврей) – Альберта Эйнштейна: «Живой Эйнштейн. Он показывает нам язык. Он бездарно пиликает на скрипке. Он сам себя пробует опровергнуть, бросая вызов Богу. Он в ужасе замирает перед неизбежностью замкнутого пространства, в преддверии новых тайн черных дыр и антимира. Он гений и шут. Он способен все на свете подчинить юмору»(«Новости недели» 4. 10. 99). А. Красильщиков с легкостью необыкновенной уподобляет Эйнштейна сатане и даже в нацистском рейхе, изгоняя великого ученого из страны, не посмели высказываться об А. Эйнштейне в подобном стиле. Поэтому высокомерно игнорируется истина, высказанная del gran Ebero: «Предрассудок, который сохранился и до сих пор, заключается в убеждении, будто факты сами по себе, без свободного теоретического построения, могут и должны привести к научному познанию».

В библейской книге «Псалтырь» дана молитва: "Покажи на мне знамение во благо, да видят ненавидящие меня и устыдятся, потому что Ты, Господи, помог мне и утешил меня: (Пс. , 85:17). В русской духовной философии это еврейское взывание о «знамении во благо» было опосредовано в понятие о таланте, как особом показателе индивидуальной человеческой души. И помимо философской премудрости талант воспринимается всегда в качестве исключительно почитаемого знака «искры Божией», как саму эту искру и как, в конце концов, дар Бога. Но Красильщиков, исповедуя присущую ему манеру не суждения, а осуждения, не может не опакостить и эту еврейскую ценность. И, задавшись вопросом относительно Солженицына: «Ну, не может такой мудрец и талант быть юдофобом. Тут что-то не так», отвечает: «Все так. По остроумнейшему определению Фаины Раневской „талант, как прыщ, может вскочить на любой заднице“. Отсюда смело можно сделать вывод об относительной природе величия любого человека»(«Еврейский камертон» 4. 10. 2001) (Красильщиков переврал даже свой первоисточник, – у Ф. Раневской сказано: «талант, он как чирей: на любом заду вскочит»). Дабы признать Солженицына антисемитом, для Красильщикова пригодны все средства и даже острословие великой актрисы, никогда не помышлявшей кого-либо оскорбить, принимается за аргумент, аналогично тому, как другой подобный аналитик, Владимир Ханан, для этой цели готов, имитируя сарказм, назвать А. Гитлера другом евреев («Еврейский камертон» 14. 03. 2002), а некий Сергей Ковтуненко, поддержанный, кстати, Красильщиковым, зачисляет А. И. Солженицына не более и не менее в… агенты КГБ. В целом же вульгарная стилистика, применяемая в отношении произведения Александра Солженицына, является нормой в израильской критике и это обстоятельство достаточно выразительно характеризует качественный уровень этой критики; задает тон здесь тот же плодовитый Аркадий Красильщиков, который вполне серьезно подает под видом литературной критики следующий перл: "Александр Пушкин ставил под сомнение совместимость гения и злодейства. Мы давно уже убедились, что талантливый человек способен быть негодяем. Мне же кажется, что в случае с Солженицыным все эти доказанные и недоказанные обвинения задним числом блекнут по сравнению с той «телегой», которую написал сам на себя этот писатель, опубликовав тысячестраничный донос на целый народ под названием «200 лет вместе» («Еврейский камертон» 15. 04. 2003). Не менее красноречив, в том числе и по части вульгарного мышления, В. Ханан, причисленный в Израиле к миру поэзии: "перед нами труд недюжинно неумного, плохо образованного (есть тип людей, которым – сколько ни учись – все не в коня корм) человека, не способного интеллигентно мыслить, но занимающего на сегодняшнем русском идеологическом бесптичье вакансию соловья (вспомним Даля) и пророка, страдающего, что, впрочем, положено ему по «должности», недержанием речи" («Еврейский камертон» 14. 03. 2002).

Итак, неразрешимая сложность в диагностической процедуре антисемитизма русских писателей носит исключительно методологический характер и сводится к конфронтации двух крайностей – антисемит – не антисемит, что в конкретизированном виде принимает форму принципа «или-или», составляющего аналитическую силу израильского критического взгляда, – как указывает профессор А. Черняк, стремящийся к званию главного идеолога в борьбе с антисемитизмом: "Нельзя быть «немножко антисемитом» как не может быть женщина «немножко беременной» («Еврейский камертон» 25. 07. 2002). Ввиду объективного наличия двух несоединимых величин в одном индивиде (семит-антисемит, порядочный человек – не порядочный человек), только двух взаимоисключающих оценок для одного явления, производится простая операция: заранее определяется одно «или» в совокупности его признаков, в данном случае, антисемитизм в облике «не порядочного» человека, а противоположное «или» спонтанно игнорируется либо изгоняется, и критерий «степень полноты источниковой базы» образуется за счет количественного накопления фактов на весах избранного «или». А. Черняк методологически увеличивает познавательный вес этого критерия: "Существует даже метод экстраполяции – процесс распространения установившихся в прошлом тенденций на будущий период; это, по существу, метод учета предпосылок. (Любопытно, возможен ли метод экстраполяции в случае с беременностью?) Израильским критикам, видимо, невдомек, что принцип «или-или» давно признан недействительным и когнитивно недостоверным и еще Г. Гегель доказывал: «И в самом деле, нигде: ни на небе, ни на земле, ни в духовном мире, ни в мире природы – нет того абстрактного „или-или“, которое утверждается рассудком» (1975, с. 2?9), а «метод учета предпосылок» вовсе не метод, а практический прием либо методическое ухищрение.

В наибольшей степени сложность, проблемность и парадоксальность антисемитской процедуры в русской эстетической среде сказалась на образе Ф. М. Достоевского. Великий русский романист, не стесняющийся в выражении еврейских антипатий, стал не только символической, но и установочной фигурой, обуславливающей отношение к классикам русской литературы в поле израильской аналитики. Презрение к евреям выражается у Достоевского прямым текстом, – к примеру, в романе «Братья Карамазовы» он описывает поездку Федора Павловича в Одессу: "Познакомился он сначала, по его собственным словам, «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами», а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но «и у евреев был принят». Эта и ей подобные фразы, взятые в качестве факта, то есть непреложной данности, ставят не столько персональную характеристику, сколько мерило для оценки, и каждый словооборот, где по смыслу может быть заподозрена антипатия к еврею, превращается в факт антисемитизма, а его носитель, как говорит В. А. Маклаков, в погромщика. А. Черняк с присущей ему безапелляционностью заявляет: «Прочно и доказательно сложилась оценка: великий писатель, тонкий психолог, глубокий знаток человеческой души, автор всемирно известных романов – убежденный антисемит!». Упоенный собственным настроением профессор А. Черняк не замечает разительного противоречия: как может " убежденный антисемит", то есть сознательный хулитель еврейской души, быть «тонким психологом» и «глубоким знатоком человеческой души», а уж если «тонкий психолог» и «глубокий знаток человеческой души» установил отвратное свойство еврейской души, то вправе ли вину за это возлагать на «автора всемирно известных романов»? Апофеоз своего упоения А. Черняк воплощает в категорический императив, сделавший антисемитизм изначально-коренным качеством Ф. М. Достоевского и как человека, и как писателя, и как философа: «Антисемитизм Достоевского – явление в его организме не местное, а диффузное, разлитое, оно пронизывает все его существо и измерению не подлежит». («Еврейский камертон» 25. 07. 2002) (Кстати, приведенные категоризмы А. Черняка, клеймящие антисемитизм Ф. М. Достоевского, взяты из его статьи, где нет ни единой «чистой цитаты» и ни одной «живой мысли», принадлежащей самому Достоевскому, – подобное ниспадение в элементарное очернительство есть неизбежная судьба методологии примитивного фактопочитания и верный признак предвзятого подхода). Таков исход рассмотрения творчества Ф. М. Достоевского с позиции антисемитского «или», то есть с одной стороны.

Но, как оказывается обязательным для русских духовников в этой проблеме, у Ф. М. Достоевского существует вторая сторона, а осмотренный с этой стороны еврейский вопрос так же, как и все у Достоевского, стал объектом мистического предощущения, и русский писатель изумлялся по поводу судьбы еврейского народа: «Тут не одно только самосохранение является главной причиной, а некоторая идея, движущая и влекущая, нечто такое мировое и глубинное, о чем, может быть, человечество еще не в силах произнести своего последнего слова». Эти слова Достоевский произнес тогда, когда русское еврейство только начало заявлять о своих потенциях на арене русской культуры и оно еще руководствовалось стратегией сохранения, но в нем уже зарождались импульсы развития (в последующем изложении выяснится судьбоносная роль коллизии сохранение- развитиееврейского духа для прогресса русского еврейства), а впервые этот прогресс был высказан в предчувствовании великого русского писателя. Непонимание этого важнейшего для русского еврейства обстоятельства застилает для израильских аналитиков смысл другого, не менее знаменательного, изречения Достоевского: «Я вовсе не враг евреев, и никогда им не был». Однако подобные фразеологизмы не претендуют на значение большее, чем только как факты второй стороны, отрицающие факты первой стороны, и сами по себе не обладают положительным знанием: Федор Достоевский филосемит в такой же мере, как и антисемит. Именно такой двойственностью отношение к евреям в русской среде отличается от однозначного, без примесей, антисемитизма в христианской Европе, доказательства чему будут даны в дальнейшем. Важно то, что сам антисемитизм, взятый в своей целостности, вовсе не однообразен, а распадается на функциональные разновидности.

Имя Ф. М. Достоевского занесено в русской культуре в особый список как уникальное явление не только потому, что он является гениальным писателем и психологом, но и потому, что был выдающимся философом. (Любопытно, что В. Г. Белинский, первый с восторгом отозвавшийся на появление «Бедных людей» и предрекший блистательную будущность Достоевскому, отметил, «… преобладающий характер его таланта – юмор», и если это верно, то верно и то, что юмор есть категория философская). В силу этой причины наиболее полные аналитические сводки и самые глубокие разрезы творений Достоевского принадлежат философам русской духовной школы (Вл. Соловьев, Л. Шестов о. С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, В. В. Розанов); глава «Легенда о великом инквизиторе» из романа «Братья Карамазовы» стала разделом русской духовной философии и в лице Ф. М. Достоевского русское идеалистическое воззрение имеет свой литературный лик и такой роскоши лишена западная философия. Эпитафия Достоевскому, составленная лидером русских духовников Вл. Соловьевым, выражает отношение к русскому писателю не только со стороны философии, но и всей русской культуры, куда устремилось русское еврейство в процессе самоусовершенствования при формировании идеологии «ВМЕСТЕ» (по А. И. Солженицыну). Соловьев излагал: "В том-то и заслуга, в том-то и все значение таких людей, как Достоевский, что они не преклоняются перед силой факта и не служат ей. Против этой грубой силы того, что существует, у них есть духовная сила веры в истину и добро – в то, что должно быть. Не искушаться видимым господством зла и не отрекаться ради него от невидимого добра – есть подвиг веры. В нем вся сила человека. Кто неспособен на этот подвиг, тот ничего не сделает и ничего не скажет человечеству. Люди факта живут чужою жизнью, но не они творят жизнь. Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, – они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем". Соловьевскую эпитафию Достоевскому о. Сергий Булгаков преобразил в литургию и изрек: "Поклонимся же и мы святыне человеческого страдания в лице нашего писателя, чело которого, вместе с лучом бессмертия, венчает самый высший венец, какого может удостоиться человек, венец терновый!… " (1993, т. 2, с. 239).

История русского еврейства, своеобразно поведанная Александром Солженицыным, повествует о том, что оно нашло дорогу и «поселилось» в русской культуре, а это означает, что оно приняло Федора Достоевского и антисемитские стенания писателя не помешали этому. Русской еврейство не могло поставить во главу угла гипертрофированный по рецепту А. Черняка антисемитизм Достоевского и оттолкнуть от себя русского писателя, ибо рисковало лишиться доступа в храм русской духовности, настолько много значит Достоевский для русской культуры. Однако главное, а заодно и парадоксальное для израильской аналитики, заключается в том, что критика Достоевского, а по количеству, интеллектуальному качеству и тщательности рефлексии, которой Достоевский превосходит всех русских писателей, уступая только Пушкину, не обнаруживает в его творческом арсенале даже признаков еврейской темы. Действительно, налицо антисемитские и противоеврейские пассажи Достоевского, но на его масштабные духовные постижения они не оказывали никакого влияния. Особенно показателен в этом плане блистательный аналитический экскурс, выполненный оригинальным и крупным представителем русского еврейства, известным философом Львом Шестовым (Львом Исааковичем Шварцманом), который обнаружил в творчестве Достоевского незнаемую до того «философию подпольного человека» – апофеоз «стихийного, безобразного и страшного», – но не нашел у него места для евреев, да и самих евреев тоже, какие по смыслу антисемитских фраз писателя должны быть носителями этого самого «безобразного и страшного». У еврея Л. Шестова не нашлось каких-либо оснований для предъявления упрека «антисемиту» Достоевскому, и даже наоборот: он с восторгом цитирует высказывание Фридриха Ницше: «Достоевский – это единственный психолог, у которого я мог кой-чему научиться; знакомство с ним я причисляю к прекраснейшим удачам моей жизни». Но и Ницше далеко не новичок в антисемитских делах, а его суровая отповедь А. Шопенгауэру и Р. Вагнеру говорит о том, что немецкому философу не чуждо было понимание еврейского достоинства.