Глава первая. Элементы римского духа

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава первая.

Элементы римского духа

Прежде чем перейти к римской истории, мы должны охарактеризовать элементы римского духа вообще и прежде всего рассмотреть и исследовать возникновение Рима. Рим возник вне страны, а именно в том углу, где соприкасались три различные области – области латинян, сабинян и этрусков; он образовался не из одного древнего племени, которое объединялось бы естественною патриархальною связью, происхождение которой терялось бы в глубокой древности (как например у персов, которые однако уже и тогда господствовали над обширным государством), – Рим с самого начала был чем-то искусственным, насильственным, не первоначальным. По преданию, потомки троянцев, приведенных Энеем в Италию, основали Рим; прежде очень любили устанавливать связь между основанием городов и переселениями из Азии, и в Италии, во Франции и даже в Германии (Ксантен) имеются некоторые города, которые ставят свое основание или свои имена в связь с троянцами, спасшимися бегством. Ливий говорит о древних трибах в Риме, о Ramnenses, Titienses и Luceres; если же хотят считать их различными племенами и утверждают, что они, собственно говоря, явились теми элементами, из которых образовался Рим, – взгляд, который очень часто отстаивался в последнее время, – то это прямо противоречит историческим свидетельствам. Все историки единогласно повествуют, что уже в древности на холмах Рима бродили пастухи под предводительством вождей, что первоначально Рим существовал как разбойничье государство и что с трудом удалось объединить живших порознь обитателей окрестностей для совместной жизни. Упоминаются и подробности всего этого. Вьшеупомянутые разбойничавшие пастухи принимали всех желавших присоединиться к ним (Ливий называет это colluvies)[19]; {268}сброд стекался в новый город из всех тех областей, между которыми находился Рим. Историки констатируют, что этот пункт на холме на берегу реки был выбран очень удачно и что он был очень удобен для того, чтобы сделаться убежищем для всяких преступников. Историческим фактом является и то, что в новом государстве не было женщин и что соседние государства не желали заключать с ними connubia (браки); эти два обстоятельства характеризуют новое государство как разбойничью шайку, с которой другие государства не желали иметь ничего общего. И они отклоняли приглашения на праздники в честь богов, и только сабиняне, простой земледельческий народ, у которых, как выражается Ливий, господствовало tristis atque tetrica superstitio[20], отчасти побуждаемые суеверием, отчасти из страха, являлись на эти праздники. Затем похищение сабинянок является общепризнанным историческим фактом. Уже в нем проявляется та весьма характерная черта, что религией воспользовались как средством для достижения цели нового государства. Другой способ расширения заключался в том, что жители завоевываемых окрестных городов были насильно переселяемы в Рим. Еще и впоследствии чужеземцы являлись в Рим добровольно, например столь прославившийся род Клавдиев со всеми его клиентами. Коринфянин Демарат, происходивший из знатного рода, поселился в Этрурии, но там его не особенно уважали как изгнанника и чужеземца; его сын Лукумон не мог выносить этого унижения: он переселился в Рим, по словам Ливия, потому что там были новый народ и repentina atque ex virtute nobilitas[21]. К Лукумону тотчас стали относиться с таким уважением, что впоследствии он стал царем.

Это основание государства следует признать существенной основой своеобразия Рима. Ведь оно непосредственно влечет за собой в высшей степени суровую дисциплину, равно как и самопожертвование для достижения цели союза. Государство, которое только что образовалось и основано на насилии, должно быть поддерживаемо насилием. Из такого происхождения вытекает не нравственная связь, достойная свободных людей, а вынужденная субординация. Римская virtus есть храбрость, но не только личная, а такая, которая по существу проявляется в товарищеской солидарности, которая всего выше ценится и которая может быть связана со всякими насильственными действиями. Если римляне образовали такой замкнутый союз, то хотя у них не существовало такой внутренней противоположности, как у {269}лакедемонян по отношению к покоренному и порабощенному народу, однако у них возникло различие между патрициями и плебеями и борьба между ними. Эта противоположность намечена уже в форме мифа в лице двух враждующих братьев, Ромула и Рема. Рем погребен на Авентинской горе: она посвящена злым гениям, и туда удалялись плебеи. Возникает вопрос, как установилось это различие? Уже было упомянуто, что Рим образовался благодаря разбойничавшим пастухам и стечению всякого сброда; впоследствии в нем были насильственно поселяемы и жители взятых и разрушенных городов. Более слабые, более бедные лица, позднее поселившиеся, неизбежно оказывались в униженном и зависимом положении по отношению к основателям государства и к тем лицам, которые отличались храбростью и богатством. Итак, нет надобности прибегать к излюбленной в новейшее время гипотезе, по которой патриции составляли особое племя.

Зависимость плебеев от патрициев часто изображается как вполне установленная законом и даже имевшая священный характер, так как в руках патрициев были sacra[22], a плебеи как бы не имели богов. Плебеи предоставили патрициям лицемерную возню с этим хламом (ad decipiendam plebem. Cic.)[23], не придавая никакого значения их священнодействиям и наблюдениям авгуров; если же они, не признавая связи политических прав со священнодействиями, присвоили их себе, то этим они все же не посягнули на святыню, как и протестанты, освободившие политическую государственную власть и отстоявшие свободу совести. Как уже было сказано, отношение между патрициями и плебеями следует понимать таким образом, что бедные и поэтому беспомощные вынуждены примыкать к более богатым и почтенным лицам и искать у них patrocinium[24]. Лица, находившиеся в зависимости от более богатых и пользовавшиеся их покровительством, назывались клиентами. Но вскоре возникает различие между клиентами и плебсом. При раздоре между патрициями и плебеями клиенты стояли на стороне своих патронов, хотя и они принадлежали к plebs. Что это отношение клиентов к патронам не было юридическим, установленным законом, вытекает из того, что оно постепенно исчезло, после того как были изданы законы и они стали известны всем сословиям, потому что, как только индивидуумы нашли защиту в законе, вышеупомянутая временная необходимость перестала существовать.{270}

Сначала, когда государство было разбойничьей организацией, всякий гражданин непременно был солдатом, потому что государство существовало благодаря войне: это бремя было тягостно, потому что всякий гражданин должен был сам содержать себя на войне. Это обстоятельство вызвало чрезмерную задолженность плебеев патрициям. С изданием законов и это отношение, которое делало возможным произвол, должно было мало-помалу прекратиться; однако патриции вовсе не обнаруживали склонности тотчас же освободить плебеев от их зависимости; наоборот, эта зависимость все еще должна была продолжать существовать в их интересах. В законах двенадцати таблиц было еще много неопределенного, очень многое еще было предоставлено произволу судьи; но судьями были только патриции; таким образом противоположность между патрициями и плебеями еще долго продолжает существовать. Лишь постепенно плебеям становятся доступны все высокие места, и они получают права, прежде принадлежавшие только патрициям.

В первоначальной греческой жизни, хотя она и не возникла из патриархального отношения, все-таки существовали семейная любовь и семейная связь, и для достижения мирной цели общественной жизни нужно было искоренение разбойников на море и на суше. Наоборот, основатели Рима – Ромул и Рем – по преданию, сами являются разбойниками, с самого начала изгнанными из семьи и выросшими без семейной любви. Первые римляне добыли себе жен не путем свободного сватовства и не по взаимному влечению, а насилием. Это начало римской жизни в дикой грубости, исключавшей чувства естественной нравственности, обусловливает один из ее элементов, а именно суровость по отношению к семье, эгоистическую суровость, составлявшую впоследствии основное определение римских нравов и законов. Итак, мы не находим у римлян семейных отношений как прекрасных свободных отношений, основанных на любви и на чувстве, но вместо доверия проявляется принцип суровости, зависимости и подчинения. В сущности брак в его строгом и формальном виде вполне имел характер вещного отношения: жена принадлежала мужу (in manum conventio), и брачная церемония основывалась на coemtio в той форме, в какой эта формальность могла соблюдаться и при всякой другой покупке. Муж получал право на свою жену, равно как на свою дочь, и в такой же степени и на ее состояние, и все, что она приобретала, она приобретала для своего мужа. В хорошие времена республики браки заключались и посредством религиозной церемонии confarreatio, которая однако впоследствии не совершалась. Не меньшую {271}власть, чем благодаря coemtio, муж получал, если он женился путем так называемого usus[25], т.е. если жена в продолжение года оставалась в доме мужа и отлучалась за это время не больше чем на 3 ночи (trinoctium). Если муж не женился ни в одной из форм, принятых при in manum conventio, то жена или оставалась в отцовской власти, или находилась под опекой своих родственников по отцу, она была свободна по отношению к своему мужу. Итак, римская матрона достигала почета и достойного положения лишь благодаря независимости от мужа, но жена не занимала достойного положения благодаря мужу и благодаря самому браку. Если муж желал развестись с женой согласно менее стеснительному для него праву, а именно если брак не был освящен посредством confarreatio, то он просто отпускал ее. Положение сыновей было совершенно сходно с положением жены: с одной стороны, они были почти так же подчинены отцовской власти, как жена супружеской, они не могли иметь собственности, и было совершенно безразлично, занимали они в государстве высокую должность или нет (лишь для peculia castrensia и adventitia здесь устанавливались особые права), а, с другой стороны, когда они формально освобождались от отцовской власти, их связь с их отцом и с их семьей совершенно прекращалась. О том, что здесь положение детей приравнивалось к положению рабов, может конечно свидетельствовать юридическая форма imaginaria servitus[26] (mancipium), через которое должны были проходить дети, формально освобождаемые от отцовской власти. По отношению к наследству, собственно говоря, было бы нравственно, чтобы наследство разделялось поровну между детьми. Но у римлян, наоборот, проявляется в самой резкой форме произвол завещания.

Такие извращенные и деморализованные формы принимают у римлян основные отношения нравственности. Безнравственной активной суровости римлян в этих частных отношениях необходимо соответствует пассивная суровость их организации для государственных целей. За ту суровость, которая проявлялась к римлянину в государстве, он вознаграждался тою суровостью, которую он проявлял по отношению к своей семье: с одной стороны, он был рабом, с другой – деспотом. Это составляет римское величие, отличительною особенностью которого являлась суровая непреклонность в единстве индивидуумов с государством, с законом государства и с повелениями государства. Чтобы составить себе точное представление об этом духе, следует {272}иметь в виду не только действия римских героев, когда они борются против врага как солдаты или полководцы или выступают как послы, причем их помыслы всецело принадлежат лишь государству и его по велениям, без колебаний и уступок, – но главным образом поведение плебеев во время восстаний против патрициев. Как часто плебеи во время своих восстаний, когда расстраивался законный порядок, бывали успокаиваемы чисто формальными приемами и как часто их обманывали, чтобы не исполнять их справедливых и несправедливых требований! Как часто например сенат назначал диктатора, когда не было ни войны, ни опасности со стороны врага, чтобы мобилизовать плебеев как солдат и военной присягой обязать их беспрекословно повиноваться. Лицинию понадобилось десять лет, чтобы провести законы, благоприятные для плебеев; формальный протест других трибунов сдерживал их, и еще терпеливее они ждали применения этих законов, которое было отсрочено. Можно спросить, чем были вызваны такой склад ума и такой характер? Их невозможно вызвать, но они объясняются в основных чертах вышеупомянутым возникновением из первоначальной разбойничьей шайки, затем свойствами, принесенными объединившимися в Риме народами, наконец определенностью всемирного духа, соответствовавшею характеру того времени. В состав римского народа входили этрусские, латинские, сабинские элементы; в них должны были содержаться естественные задатки для формирования римского духа. О духе, характере и жизни древнеиталийских народов мы знаем очень мало, – мы обязаны этим бессмысленности римской историографии! И то немногое, что нам известно, мы знаем главным образом благодаря грекам, которые писали о римской истории. Но об общем характере римлян мы можем сказать, что в противоположность вышеупомянутой первоначальной дикой поэзии и извращению всего конечного на Востоке, в противоположность прекрасной гармонической поэзии и спокойной свободе духа греков, здесь, у римлян, появляются житейская проза, сознание конечности для себя, абстракция рассудка и суровость личности, которая даже в семье не возвышается от свойственного ей узкого высокомерия до естественной нравственности, но остается бессердечной и бессмысленной единицей и устанавливает единство этих единиц в абстрактной всеобщности.

Эту крайнюю прозаичность духа мы находим в этрусском искусстве, которое, отличаясь совершенной техникой и верным природе исполнением, лишено греческой идеальности и красоты; затем мы находим ее в развитии римского права и в римской религии.{273}

Несвободной, бездушной и бессердечной рассудочности римского мира мы обязаны возникновением и развитием положительного права. А именно, мы уже видели, как на Востоке нравственные и моральные в себе отношения были обращены в юридические предписания; даже у греков обычай являлся в то же время юридическим правом, и именно поэтому государственный строй находился в полной зависимости от обычая и образа мыслей и еще не обладал прочностью в себе в противоположность изменчивому внутреннему миру и частной субъективности. Римляне произвели это великое разграничение и придумали правовой принцип, являющийся внешним, т.е. независящим от настроения и чувства. Если они таким образом формально подарили нам многое, то мы можем находить применение для этого дара и пользоваться им, не делая себя жертвами этой сухой рассудочности, не считая ее для себя окончательным воплощением мудрости и разума. Те, которые жили при ней, были жертвами, но для других они именно благодаря этому приобрели свободу духа, ту внутреннюю свободу, которая вследствие этого освободилась от вышеупомянутой сферы конечного и внешнего. Теперь духу, чувству, убеждению, религии уже не угрожает опасность запутаться в этой абстрактной юридической рассудочности. В искусстве также имеется своя внешняя сторона; когда в искусстве вполне выработалась техника, может возникать и проявляться свободное искусство. Но достойны сожаления те, которые не знали ничего кроме техники и больше ни к чему не стремились; точно так же следовало бы относиться с сожалением к тем, которые, когда возникло искусство, все еще продолжали бы думать, что нет ничего выше техники.

Мы видим, что римляне были таким образом связаны абстрактною рассудочностью конечного. Она является для них высшим определением и поэтому их высшим сознанием в религии. В самом деле, связанность была религией римлян, между тем как, наоборот, у греков она являлась жизнерадостностью свободной фантазии. Мы привыкли считать греческую и римскую религии тождественными и часто употребляем имена Юпитер, Минерва и т.д., говоря о греческих и о римских божествах без различия. Это допустимо, поскольку культ греческих богов был более или менее усвоен римлянами, но как египетская религия не была греческою вследствие того, что Геродот и греки обозначали египетские божества именами Латона, Паллада и т.д., так и римская религия не была греческою. Говорили, что в греческой религии трепет, внушаемый природою, возвышался до чего-то духовного, до свободного воззрения и до духовного фантастического образа, {274}что греческий дух не ограничился чувством ужаса, но обратил природное отношение в свободное и жизнерадостное отношение. Наоборот, римляне ограничивались немым и тусклым внутренним миром, и благодаря этому внешнее являлось объектом, чем-то иным, таинственным. Ограничивавшийся таким образом внутренним миром римский дух оказался связанным и зависимым, на что указывает уже происхождение слова religio (lig – are)[27]. Римлянин всегда имел дело с чем-то таинственным, он предполагал во всем нечто скрытое и искал его, и между тем как в греческой религии все было открыто, ясно, доступно чувству и воззрение являлось не чем-то потусторонним, а дружественным, посюсторонним, – у римлян все представляется таинственным и всему придается двоякий смысл; они видели в предмете, во-первых, самый предмет, а затем еще и то, что было скрыто в нем; всей их истории присуще это раздвоение. Рим имел кроме своего собственного имени еще таинственное название, которое было известно лишь немногим. Полагают, что это название было Valentia, латинский перевод слова Рим, а по мнению других – Amor (Roma, если читать буквы этого слова в обратном порядке). Ромул, основатель государства, имел еще священное имя Квирин, под которым его почитали; таким образом римляне назывались еще и квиритами (это имя находится в связи со словом curia, его производили даже от сабинского города Cures).

У римлян религиозный трепет не получил дальнейшего развития, но замкнулся в субъективной самодостоверности. Поэтому сознание не придало себе духовной объективности и не возвысилось до теоретического созерцания вечно божественной природы и до освобождения в ней; оно не извлекло для себя религиозного содержания духа. Римлянин вкладывает бессодержательную субъективность совести во все, что он делает и намеревается сделать: в свои договоры, в государственные отношения, обязанности, семейные отношения и т.д.; и все эти отношения не только получают благодаря этому санкцию законности, но и выражаются, так сказать, в торжественных актах, подтверждаемых клятвой. Бесконечное множество церемоний при комициях, при вступлении в должность и т.д. являются проявлениями и выражениями этой прочной связи. Вообще sacra везде играют в высшей степени важную роль. Самые простые вещи тотчас же обращались в священнодействия и как бы окаменевали в них. Сюда относятся например confarreatio при браках, при которых строго соблюдались формальности, затем наблюдения авгуров и ауспиции. Изучение этих {275}sacra неинтересно и скучно, но оно дает новый материал для ученых исследований относительно того, были ли они (sacra) этрусского, сабинского или иного происхождения. Из-за них считали римский народ в высшей степени набожным во всем его поведении; но смешно, когда новейшие исследователи почтительно и благоговейно говорят об этих священнодействиях. Особенно много возились со всем этим патриции; поэтому их считали жреческими фамилиями в качестве священных родов, представителями и охранителями религии, и плебеи вследствие этого превратились в безбожный элемент. Об этом уже было сказано то, что следовало сказать. Древние цари были в то же время и reges sacrorum. После того как царская власть была уничтожена, все же еще остался rex sacrorum, но он, как и все остальные жрецы, был подчинен верховному жрецу (pontifex maximus), который заведывал всеми sacra и придавал им такую неизменность и прочность, что патриции могли так долго удерживать в своих руках именно эту религиозную власть.

Однако главное значение в набожности имеет ее содержание, хотя теперь часто утверждают, что лишь бы только существовали набожные чувства, безразлично, какое содержание наполняет их. О римлянах уже было сказано, что их религиозный внутренний мир не возвысился сам собой до свободного и нравственного содержания. Можно сказать, что их набожность не возвысилась до религии, потому что она осталась по существу дела формальной, и этот формализм почерпнул свое содержание из других источников. Уже из вышеуказанного определения вытекает, что это содержание могло быть лишь конечным, не имеющим характера святости, так как оно возникло не в таинственной сфере религии. Итак, основной чертой римской религии является неизменность определенных целей воли, которые римляне признают абсолютными в своих богах и осуществления которых она требует от них как от абсолютной мощи. Именно для достижения этих целей они почитают богов, и благодаря этим целям у них устанавливается ограниченная связь с богами. Поэтому римская религия является совершенно прозаичной религией ограниченности, целесообразности, полезности. Их собственные божества совершенно прозаичны; это – состояния, ощущения, полезные искусства, которые их сухая фантазия обратила в самостоятельную силу и противопоставила себе; это частью абстракции, которые могли обратиться лишь в холодные аллегории, частью состояния, которые представляются приносящими пользу или вред и остаются как предмет почитания, прямо-таки во всей их ограниченности. Достаточно привести {276}несколько примеров. Римляне почитали Pax[28]. Tranquillitas[29], Vacuna[30], Angeronia[31] как божества; они посвящали алтари чуме, голоду, хлебной ржавчине (Robigo), лихорадке и богине Dea Cloacina. Юнона является у римлян не только как Lucina, богиня-акушерка, но и как Juno ossipagina, как богиня, формирующая кости ребенка, как Juno Unxia, которая смазывает дверные крюки на свадьбах (что также принадлежало к числу священнодействий). Как мало общего имеют эти прозаичные представления с красотой духовных сил и божеств греков! Наоборот, Юпитер как Jupiter Capitolinus есть общая сущность римского государства, которое олицетворялось и в богинях Roma и Fortuna publica.

Преимущественно римляне начали не только умолять богов в нужде и помещать идолов на подушках, уставленных яствами, но и возлагать на себя обеты. Когда в нужде им нужна была помощь, они обращались и в другие страны, переносили оттуда к себе чужих богов и заимствовали чужие культы. Итак, вводимые культы богов и б?льшая часть римских храмов возникли под давлением нужды, по обету и как выражение обязательной, а не бескорыстной благодарности. Наоборот, греки строили свои прекрасные храмы и статуи и вводили культы из любви к красоте и к божественности как таковым.

Только одна сторона римской религии представляет нечто привлекательное, а именно – празднества, относившиеся к сельской жизни и сохранившиеся от глубокой древности. В основе их лежит частью представление о золотом веке, о таком состоянии, которое предшествовало образованию гражданского общества и политического строя, частью природное содержание вообще; солнце, времена года, месяцы и т.д. с астрономическими намеками, частью особые моменты естественных процессов, относящиеся к пастушеской жизни и к земледелию, – это были праздники посева, жатвы, времен года, главный праздник Сатурналий и т.д. В традиции некоторые черты представляются наивными и многозначительными в этом отношении. Однако в общем эта сфера производит впечатление чрезвычайной ограниченности и прозаичности; из нее не вытекает никаких более глубоких воззрений на великие силы природы и на общие процессы, совершающиеся в ней; ведь при этом везде имелась в виду внешняя обыденная польза и веселье выражалось, вовсе не остроумно, в скоморошниче{277}стве. Если у греков из таких начатков развилось искусство греческой трагедии, то, наоборот, замечательно, что у римлян эти шутовские танцы и песни на сельских праздниках сохранились до позднейших времен, причем они не перешли от этой хотя наивной, но грубой формы к глубокому искусству.

Уже было сказано, что римляне приняли греческих богов (мифология римских поэтов целиком заимствована у греков), однако почитание этих прекрасных богов, созданных фантазией, по-видимому было у них чем-то весьма холодным и внешним. Когда они говорят о Юпитере, Юноне, Минерве, это производит на нас такое впечатление, как будто мы слышим их рассуждения в театре. Греки наполнили свой мир богов глубоким и остроумным содержанием, изукрасили его веселыми выдумками; он являлся для них предметом, вызывавшим неистощимую изобретательность и глубокомысленную деятельность сознания, и потому в их мифологии созданы огромные, неисчерпаемые богатства для чувства, души и мысли. Римский дух не предавался от души этой игре чувственной фантазии и не находил в ней удовлетворения, но у римлян греческая мифология кажется мертвенной и чуждой им. У римских поэтов, особенно у Виргилия, боги выводятся как порождение холодного рассудка и из подражания. При этом богами пользуются как техническим средством, имеющим чисто внешнее применение, подобно тому как и в наших учебниках изящных искусств между прочим содержится правило, гласящее, что в эпопеях такие искусственные приемы необходимы, для того чтобы вызывать изумление.

Так же существенно отличались римляне от греков и в своих играх. Римляне являлись на них по существу лишь зрителями. Мимические и театральные представления, танцы, состязания, борьбу они предоставляли вольноотпущенникам, гладиаторам, приговоренным к смерти преступникам. Самым постыдным из того, что делал Нерон, представлялось то, что он выступал на сцене как певец, музыкант, игравший на цитре, борец. Так как римляне являлись лишь зрителями, игра была для них чем-то чуждым, их дух не участвовал в ней. С возрастанием роскоши усилилась главным образом страсть к травле зверей и людей. Доставлялись сотни медведей, львов, тигров, слонов, крокодилов, страусов, и они умерщвлялись для потехи. Сотни и тысячи гладиаторов, выезжавших на морское сражение на празднике, кричали императору: «Обреченные на смерть приветствуют тебя!», чтобы может быть растрогать его. Тщетно! Всем им приходилось сражаться друг с другом. Вместо изображения человеческих душевных страда{278}ний, вызываемых противоречиями жизни и находящих разрешение в судьбе, римляне устраивали жестокую действительность телесных страданий, и потоки крови, предсмертное хрипение и последние вздохи умирающих были те зрелища, которыми они интересовались. Эта холодная отрицательность бессмысленных убийств представляет в то же время внутреннее умерщвление духовной объективной цели. Достаточно упомянуть еще только о наблюдениях авгуров, об ауспициях, о Сибиллиных книгах, чтобы выяснить, до какой степени римляне были преданы всякого рода суевериям и что при этом они имели в виду лишь свои цели. Внутренности животных, молнии, полет птиц, изречения Сибиллы определяли ход государственных дел и начинаний. Все это было в руках патрициев, сознательно пользовавшихся этим как чисто внешнею связью для своих целей и против народа.

Итак, из сказанного выше вытекает, что различными элементами римской религии являются внутренняя религиозность и вполне внешняя целесообразность. Стремлению к достижению светских целей открывается полный простор, оно не сдерживается религией, а, наоборот, оправдывается ею. Римляне везде были набожны, каково бы ни было содержание их действий. Но так как священное является здесь лишь бессодержательной формой, то оно таково, что его можно держать в своей власти; им овладевает субъект, стремящийся к достижению своих частных целей и имеющий в виду свои интересы, между тем как истинно божественное начало имеет конкретную мощь само по себе. Но выше бессильной формы стоит субъект, конкретная для себя воля, которая может обладать ею и самовластно ставить достижение своих частных целей выше формы. Так делали в Риме патриции. Благодаря этому господство патрициев прочно, священно, не передается и не осуществляется сообща; правительственная власть и политические права получают характер священного частного достояния. Итак, там нет субстанциального единства национальности, нет прекрасной и нравственной потребности в совместной жизни, существовавшей в греческом городе-государстве (Polis), но каждый род (gens) является определенным родом для себя, имеющим своих собственных пенатов и sacra для себя; у каждого оказывается особый, свойственный ему политический характер, который он всегда сохраняет. Клавдии отличались строгостью, аристократическою суровостью, Валерии – доброжелательством по отношению к народу, Корнелии – благородством духа. Различия и ограничения простирались даже на браки, так как connubia патрициев и плебеев считались нечестивыми. Но именно в {279}этом внутреннем содержании религии заключается в то же время принцип произвола, и против произвола, освященного религией обладания, восстает произвол, проявляемый по отношению к священному. Ведь одно и то же содержание может, с одной стороны, иметь преимущество благодаря религиозной форме, а, с другой стороны, принимать форму желательного, вообще форму человеческого произвола. Когда наступило такое время, что священное было низведено к форме, оно было осознано и трактуемо как форма, и его стали попирать ногами, оно должно было предстать как формализм. Неравенство, являющееся элементом священного, составляет переход от религии к действительной государственной жизни. Основным определением здесь является освящаемое религией неравенство воли и частной собственности. Римский принцип допускает лишь аристократию как свойственный ему государственный строй, но тотчас же оказывается, что он существует лишь как противопоставление, как неравенство в самом себе. Это противопоставление временно сглаживается лишь благодаря нужде и бедствиям, так как в нем содержится двоякое насилие, суровость и злая грубость которого могут быть преодолены и связаны в поддерживаемое насилием единство лишь еще большей суровостью. 

Данный текст является ознакомительным фрагментом.