(γ) Тщеславие образованности

(?) Тщеславие образованности

Содержание речей духа о себе самом и по поводу себя есть, таким образом, извращение всех понятий и реальностей, всеобщий обман самого себя и других; и бесстыдство, с каким высказывается этот обман, именно поэтому есть величайшая истина. Эти речи — сумасшествие музыканта, «который свалил в кучу и перемешал тридцать всевозможных арий, итальянских, французских, трагических, комических, — то вдруг низким басом спускался в самую преисподнюю, то потом, надрывая глотку и фальцетом раздирая выси небес, он был то яростен, то смиренен, то властен, то насмешлив». — Спокойному сознанию, которое честно перекладывает мелодию добра и истины на одинаковые тона, т. е. на одну ноту, эти речи представляются «бредом мудрости и безумия, смесью в такой же мере ловкости, как и низости, столь же правильных, как и ложных идей, такой же полной извращенности ощущения, столь же совершенной мерзости, как и безусловной откровенности и правды. Нельзя отказать себе в том, чтобы войти в эти тона и проследить снизу доверху всю шкалу чувств — от глубочайшего презрения и отвержения до высочайшего изумления и умиления; в них переплавится некоторая комическая черта, которая лишает их свойственной им природы» [32]; в самой своей откровенности они найдут некоторую примиряющую, всемогущую в своей потрясающей глубине черту, которая сообщает дух себе самой.

Если мы сопоставим речи этого отдающего себе отчет хаоса с речами названного простого сознания истины и добра, то последние окажутся только односложными по сравнению с откровенным и сознательным красноречием духа образованности; ибо такое сознание не может сказать этому духу ничего, чего он сам не знал бы и не говорил. Если же оно и выходит за пределы своей односложности, то оно говорит то же, что провозглашает дух, но при этом еще совершает ту глупость, что воображает, будто говорит что-то новое и иное. Даже выговариваемые им слова «мерзко», «низко» уже есть эта глупость, ибо дух говорит их о самом себе. Если этот дух в своих речах искажает все, что однотонно, потому что это равное себе есть только абстракция, а в своей действительности он есть извращение в себе самом, и если, напротив, неизвращенное сознание берет под защиту добро и благородство, т. е. то, что сохраняет равенство в своем внешнем проявлении, — берет под защиту единственным здесь возможным способом, так чтобы добро не потеряло своей ценности именно от того, что оно связано с дурным или смешано с ним, ибо это его условие и необходимость, в этом состоит мудрость природы, — если это так, то это сознание, воображая, что оно противоречит, тем самым лишь резюмировало содержание речей духа тривиальным способом, который, делая противное благородному и хорошему условием и необходимостью благородного и хорошего, безмысленно воображает, будто говорит что-то иное, чем то, что названное благородным и хорошим в сущности своей есть обратное себе самому, точно так же как дурное, наоборот, есть превосходное.

Если простое сознание заменяет эту пошлую мысль действительностью превосходного, представив его на примере вымышленного случая или же истинного происшествия и так показывая, что это — не пустое наименование, а имеется налицо, — то всеобщая действительность извращенного действования противостоит всему реальному миру, в котором приведенный пример составляет, следовательно, лишь нечто совершенно обособленное, некоторую esp?ce; и изобразить наличное бытие хорошего и благородного как отдельное происшествие, будет ли оно вымышленным или истинным, — это самое горькое, что о нем можно сказать. — Если простое сознание, наконец, потребует уничтожения всего этого мира извращения, оно не может потребовать от индивида, чтобы он удалился из этого мира, ибо и Диоген в бочке обусловлен им, и такое требование, предъявленное к отдельному лицу, есть как раз то, что считается дурным, т. е. чтобы отдельное лицо заботилось о себе как о единичном. Обращенное же ко всеобщей индивидуальности, это требование удаления из этого мира извращения не может означать, что разум должен отказаться от духовного образованного сознания, которого он достиг, что он должен разросшееся богатство своих моментов погрузить обратно в простоту естественного чувства и снова впасть в дикость и в близость к животному сознанию, хотя бы эта природа называлась невинностью; требование такого прекращения может быть обращено только к самому духу образованности, дабы он вернулся к себе из своего хаоса как дух и достиг еще более высокого сознания.

Но на деле дух уже в себе осуществил это. Разорванность сознания, сознающая и выражающая самое себя, есть язвительная насмешка над наличным бытием, точно так же как над хаосом целого и над самим собой; это есть в то же время еще улавливающее себя затихание всего этого хаоса. — Эта себя самое улавливающая суетность всей действительности и всякого, определенного понятия есть двойная рефлексия реального мира в себя самого; во-первых, — в этой самости сознания как «этой», во-вторых, — в чистой всеобщности его или в мышлении. Со стороны первой пришедший к себе дух направил взор в мир действительности и имеет еще этот мир своей целью и непосредственным содержанием; со стороны же второй его взор отчасти обращен только на себя и негативно к миру, отчасти — от него к небу, и его предмет есть потустороннее этого мира.

Со стороны возвращения в самость суетность всех вещей есть собственная суетность этой самости, т. е. она суетна. Она есть для-себя-сущая самость, которая умеет не только все критиковать и поносить, но и остроумно рассказать об устойчивых сущностях действительности, так же как и об устойчивых определениях, устанавливаемых суждением, — в их противоречии, а это противоречие и есть их истина. — Если рассматривать самость со стороны формы, то она знает, что все отчуждено от себя самого, что для-себя-бытие отделено от в-себе-бытия, что то, что мнится, и цель отделены от истины, бытие для другого, в свою очередь, — от обоих, а служащее предлогом — от настоящего мнения и истинного дела и намерения. — Она, таким образом, умеет правильно выразить каждый момент в отношении к другому, выразить вообще извращение всех моментов; она знает лучше, что каждый из них есть то, что он есть, как бы он ни определялся. Так как субстанциальное ей известно со стороны несогласованности и раздора, который она согласует внутри себя, но не известно со стороны этого согласования, то она умеет очень хорошо критиковать это субстанциальное, но потеряла способность постигать его. — Эта суетность нуждается в суетности всех вещей, чтобы, исходя из них, сообщить себе сознание самости; она поэтому порождает самое эту суетность и есть та душа, которая ее питает. Власть и богатство — высшие цели усилий этой самости, она знает, что путем отказа от себя и пожертвования собою оно образовывает себя до всеобщего, завладевает им и, обладая им, получает общезначимость; власть и богатство суть действительные признанные силы. Но сама эта ее значимость суетна, и именно тогда, когда она завладевает ими, она знает, что они — не самодовлеющие сущности, а, напротив, она чувствует себя властью над ними и знает их как суетность. То обстоятельство, что она, таким образом, в самом своем обладании ими свободно от них, оно выражает остроумным языком, который поэтому для нее — высший интерес и истина целого; в языке «эта» самость, как эта чистая самость, не относящаяся ни к действительным, ни к мысленным определениям, становится для себя духовным, подлинно общезначимым. Она есть себя самое разрывающая природа всех отношений и сознательное разрывание их; но лишь как возмущенное самосознание она знает о своей собственной разорванности, и в этом знании ее она непосредственно возвысилась над ней. В указанной суетности всякое содержание становится некоторой негативностью, которая уже не может быть постигнута положительно; положительный предмет есть только само чистое «я», и разорванное сознание есть в себе это чистое равенство с собой возвратившегося к себе самосознания.