Глава 5. Время и история

Глава 5. Время и история

«О, джентльмены, жизнь коротка… И если уж мы живем, то живём, чтобы ходить по головам королей».

У. Шекспир «Генрих IV» часть I

125

Человек — «существо отрицающее, он есть лишь в той степени, в которой отрицает Бытие». Человек — это время. Постижение человеком собственной природы неразрывно связано с пониманием развития вселенной. «История сама по себе является важной частью естественной истории, истории превращения природы в человека» (Маркс). И наоборот, эта «естественная история» по-настоящему существует лишь благодаря истории человеческой, той единственной её части, которая схватывает всю полноту истории; подобно современному телескопу, чей чуткий объектив улавливает во времени процесс разбегания туманностей на самых далёких окраинах вселенной. История существовала всегда, но далеко не всё время — в своей исторической форме. Процесс овременения человека посредством общества начинает соответствовать очеловечиванию времени. Бессознательное течение времени заявляет о себе и становится истинным в историческом сознании.

126

Собственно ход истории, пускай ещё неявно, начинается в медленном и неосязаемом формировании «действительной природы человека», той «природы, что рождается внутри истории человечества, благодаря созидающему воздействию общества». Но даже общество, владеющее техникой и языком, то есть уже являющееся продуктом собственной истории, все равно осознаёт своё бытие лишь как вечное настоящее. В таком обществе любое познание, сохранённое в памяти старейших его членов, всегда передаётся живущим. Ни смерть, ни размножение не понимаются здесь как законы времени. Время остаётся неподвижным, подобно замкнутому пространству. Однако и более сложное общество, которое наконец приходит к осознанию времени, всё равно продолжает его отрицать, ибо во времени оно видит не то, что проживается, а то, что возвращается. Государственное общество организует время в соответствии со своим непосредственным ощущением природы, по модели циклического времени.

127

Однако, например, кочевники уже давно живут по законам циклического времени, ибо куда бы они ни пришли в своих бесконечных скитаниях, они всё равно найдут всю ту же степь, всю ту же слабую растительность под ногами. Именно потому Гегель отмечает, что «странствие кочевников является лишь формальным, ибо оно не выходит за пределы однообразных пространств». Когда же общество оседает в какой-то определённой местности, оно неизбежно придаёт ей особенный смысл, путём обустройства этой территории, но в результате оказывается лишь запертой внутри неё. Раньше возвращение в старое кочевье означало также и возврат времени, что обязывало повторить на старом месте те же самые ритуалы и ту же самую последовательность действий. Переход же от пасторального кочевничества к оседлому земледелию упраздняет прежнюю ленивую и бессодержательную свободу и служит началом для тяжёлого, кропотливого труда. Вообще, земледелие, подчинённое ритму смен времён года, является главной основой для окончательного провозглашения циклического времени. Вечность изначально присуща ему: как бы не лютовала зима, лето всё равно возвращается. Такое общество живёт незыблемой традицией, мифом. Миф — это тоталитарная и целостная мыслительная структура, которая оправдывает существующий строй эфемерным космическим порядком. Как мы видим, система уже тогда возникла в рамках общества.

128

В обществе, разделённом на классы, кроме процесса присвоения продуктов человеческого труда, возникает также общественное присвоение времени. Власть, утверждающая своё господство над нищетой общества циклического времени — класс, организующий общественный труд и присваивающий себе его ограниченную прибавочную стоимость, также присваивает себе и временную прибавочную стоимость, возникающую благодаря его организации общественного времени. Только этот класс можно назвать истинно живущим, ибо для него время необратимо. Всё богатство, которое только может сконцентрировать в себе власть и потратить его на пышный, гедонистический праздник своего существования, также используется для растраты исторического времени на поверхности общества. Только собственники исторической прибавочной стоимости обладают знанием сути переживаемых событий, и только они могут получать удовольствие от этих событий. Здесь время не организуется всем обществом, всем миром, как должно было бы, ведь именно на дне общественной жизни создаются материальные богатства. Нет, здесь время протекает над обществом, не затрагивая его. Это время приключений и войн, в котором хозяева циклического общества счастливо проплывают по своей личной истории. Но в равной степени это ещё и время столкновений с чужими сообществами, в результате которого может быть нарушен сам социальный строй. Таким образом, история проходит над людьми, как чёрная грозовая туча, как нечто чуждое, чего люди хотели бы избежать и от чего считали себя надёжно укрытыми. Но именно благодаря этим раскатам грома, всполохам на небе истории, в человеке пробуждается позабытое, первобытное чувство страха.

129

Само по себе циклическое время является бесконфликтным. Однако в самом его корне уже заложен конфликт: ведь история, прежде всего, борется за то, чтобы стать историей практической деятельности господ. История является необратимой только на поверхности; однако её ход обеспечивается именно тем необратимым временем, что течёт на дне циклического общества.

130

Существуют так называемые гомеостатические, «застывшие общества», в них историческая активность практически отсутствует, они стараются сохранить всякое, даже самое шаткое равновесие в противостоянии со своими внутренними и внешними врагами: природной средой и другими обществами. К каким только средствам не прибегают эти общества ради примирения! — всё это показывает, насколько гибкой и сговорчивой может быть человеческая натура; однако увидеть это может лишь сторонний наблюдатель, этнограф, вернувшийся из нашего исторического времени. Структура таких обществ отрицает даже само понятие «перемен». Здесь господствует конформизм: он считается единственными человеческим достоинством, и, пожалуй, только страх одичать, опуститься до уровня животных, ещё как-то ограничивает людей в их стремлении к косности. В таких обществах люди должны остаться такими же, чтобы не утратить человеческое лицо.

131

Появление политической власти совпало с последними великими техническими революциями: такими, например, как изобретение плавки железа. Она зародилась на пороге бескризисной эпохи, которая не будет испытывать глубоких потрясений вплоть до появления промышленности, но следует отметить, что одновременно со всем этим началось разложение кровнородственных связей. С тех пор смена поколений перестаёт быть простым естественным циклом и начинает перекликаться с чрезвычайно важным событием: сменой властей. Отныне необратимое время принадлежит исключительно властителю. Главной мерой необратимого времени теперь будут служить династии, а основным оружием — письменность. Именно в письменности язык обретает полную независимость как посредник между сознаниями. Но эта независимость также означает и самостоятельность власти, основанной на отчуждении, как главного связующего звена в обществе. Одновременно с письменностью появляется новое сознание, чьим носителем и передатчиком уже не является живой человек; это — безличная память, память управления обществом. «Письмена — это мысли государства, архивы — его память» (Новалис).

132

Летописи являются идеальным выражением для необратимого времени власти, а также незаменимым инструментом, поддерживающим в определённом русле целенаправленный, вероломный ход времени. Однако это чёткое русло постоянно размывает: от великих империй и их летописей подчас остаётся лишь пепел — это и приводит к забытью циклического, неизменного времени, в котором до сих пор живут крестьянские массы. Собственники истории придали времени определённый смысл: направление, одновременно являющееся и значением. Однако эта история разворачивается где-то в стороне: правители воюют между собой, делят добычу, мирятся и создают союзы, однако низов общества эти, казалось бы, грандиозные и значительные события никак не касаются, ибо всё это происходит отдельно от обыденной действительности. Вот почему история Восточных империй сводится для нас к истории религии: их хронологии ничего не донесли до нас, кроме самостоятельной истории окутывавших их иллюзий. Господа, под покровительством мифа сделавшие историю своей частной собственностью, прежде всего, владеют ей в качестве иллюзии: в Китае и в Египте они долгое время утверждали за собой монополию на бессмертие души; все их знаменитые ранние династии являются не более чем мифами о прошлом. Но обладание иллюзиями в то время является единственно возможным способом обладания всей историей, как общей, так и частной — историей господ. Усиление власти господ над историей происходит параллельно с вульгаризацией обладания иллюзией и мифом. Всё это происходит по той простой причине, что по мере того, как господа возлагали на себя обязанность обеспечивать посредством мифа постоянство циклического времени, сами они лишь освобождались от него, в чём можно убедиться на примере сезонных ритуалов китайских императоров.

133

Сухая, никем не разъясняемая хронология обожествлённой власти предпочитает, чтобы её подданные воспринимали эту историю лишь как претворение в жизнь каких-то смутных мифических заповедей. Однако она отнюдь не всесильна, её можно преодолеть и сделать сознательной историей, но для этого нужно, чтобы исторический процесс вовлёк в себя массы и был прожит ими. Отсюда возникает новый способ общения между теми, кто признал в ближнем обладателя исключительной, целостной и самобытной реальности, испытал на себе всё многообразие и красочность окружающего мира, и именно в эпоху такого осознания появится основной язык исторического общения. Те, для кого будет существовать необратимое время, откроют в нем одновременно и достопамятное, и подверженное забвению: «Геродот из Галикарнаса излагает здесь добытые им сведения, дабы время не уничтожило деяния людей…».

134

Суждение об истории неотделимо от суждения о власти. Древняя Греция была тем редким государством, где власть и её изменение обсуждалась и понималась — как демократия господ. Именно этим Греция и отличалась от деспотических государств, где власть давала отчёт только себе самой в своих действиях, предпочитая безысходно метаться из стороны в сторону в кромешной темноте, дабы никто не видел её беспомощности: это прекрасно иллюстрируют дворцовые перевороты, которые, даже невзирая на их исход, никогда не обсуждались. Между тем власть, распределённая по греческим полисам, проявлялась лишь в растрате общественной жизни, благоденствие которой поддерживалось подневольными классами, которые были полностью отчуждены от результата собственного труда. «Кто не работает — тот ест». В результате междоусобной борьбы греческих полисов за право эксплуатировать иноземные колонии, отчуждение, ранее присутствовавшее лишь внутри общества, распространилось вовне. Древняя Греция, некогда мечтавшая о всемирной истории, так и не смогла ни объединиться перед угрозой вторжения, ни даже унифицировать календари среди своих независимых городов. В Греции историческое время стало сознательным, но ещё не осознало само себя.

135

Исчезновение богатых греческих городов неизбежно повлекло за собой упадок всей западной исторической мысли, однако реабилитации прежнего господства мифа, как ни странно, не произошло. Во вражде народов Средиземноморья, в формировании и падении Римской империи возникли полуисторические религии, ставшие решающими факторами для нового сознания времени, а также новыми доспехами для власти, основанной на отчуждении.

136

Монотеистические религии были компромиссом между мифом и историей, между циклическим временем, всё ещё доминировавшим в производстве, и временем необратимым, в котором сталкивались и перемешивались целые народы. Вышедшие от иудаизма религии являются абстрактным универсальным признанием необратимого времени, которое отныне становится демократичным, открытым для всех, но лишь в рамках иллюзии. Здесь время неумолимо приближается к своей последней точке, за которой уже не будет ничего, кроме «Царства Божьего». Но даже несмотря на то, что эти религии возникли и утвердились на исторической почве — сами они всё равно остаются в непримиримой оппозиции по отношению к истории. Полуисторические религии устанавливают качественную точку для начала отсчёта времени: Рождество Христово, переселение Магомета, после чего необратимое время даёт отмашку флагом для гонки накопления, которое затем в исламе примет облик завоевания, а в реформационном христианстве — накопления капитала. Однако в религиозной мысли необратимое время превращается в некий обратный отсчёт: отныне все ждут Страшного Суда, после которого можно будет переселиться в новый, лучший мир. Вечность вышла из понятия о циклическом времени, но по отношению к нему сама она стоит особняком. Вечность умаляет необратимость времени, упраздняет историю в самой истории, становясь по ту сторону необратимого времени, превратившись в точку, в которое циклическое время вернулось и самоуничтожилось. Боссюэ скажет: «И через преходящее время мы входим в непрерывную вечность».

137

Средневековье — это недостроенный мир мифа, чьё завершение находилось вне самой эпохи. Этим завершением явился момент, в результате которого циклическое время, всё ещё регулировавшее основную часть производства, было окончательно подточено историей. Отныне необратимость времени можно, безусловно, распознать во всём: в старении организма, в представлении о жизни, как о бесконечном странствии по миру в тщетных поисках смысла; пилигрим — это человек, покинувший циклическое время, ради того чтобы стать символическим олицетворением каждого из нас. Историческая жизнь каждой личности до сих пор выражает себя в сфере власти, в участии в борьбе, ведущейся властью или за власть; однако необратимое время власти существует и распределяется между властителями в рамках направленного времени христианской эры, т. е. в мире, где вера утверждается оружием, и вся деятельность господ вращается вокруг доверия церкви и последующего оспаривания между собой этого доверия. Феодальное общество возникло в результате встречи «организационной структуры завоевательной армии в том виде, который она получила в ходе завоевания» и «производительных сил, обнаруженных в завоёванной стране» («Немецкая идеология»). Но так как у этих производительных сил была своя внутренняя организация, свой религиозный язык, с которым приходилось считаться, — власть над обществом пришлось делить между собой церкви и государству, причём последнее в свою очередь было расколото из-за запутанных отношений между сюзеренитетом и вассалитетом территориальных ленов и городских коммун. Во всём этом многообразии исторической жизни необратимое время втихомолку захватило глубины общества; в нём стала жить буржуазия в производстве товаров; а в основании и расширении городов, торговом освоении Земли (невиданным по размаху эксперименте, навсегда покончившим с мифической организацией космоса) — это время начало постепенно проявлять себя как основной результат скрытой работы эпохи, в то время как официальное великое историческое предприятие Средневековья потерпело крах вместе с крестовыми походами.

138

На закате Средневековья необратимое время, захватившее общество, воспринималось сознанием, всё ещё привязанным к древнему порядку, в форме одержимости смертью. Это меланхолия была вызвана гибелью последнего мира, где надёжность и незыблемость мифа ещё уравновешивала историю; для этой меланхолии весь современный мир казался загнивающим и чудовищно пошлым. Грандиозные восстания крестьян в Европе, кроме всего прочего, были попыткой ответа на историю, насильственно вырвавшим их из пасторального сна, который раньше обеспечивало феодальное покровительство. Именно хилиастическая утопия осуществления рая на земле выводит на первый план то, что некогда стояло у истока полуисторической религии. Ведь первые христианские общины, как и иудейское мессианство, из которого они происходили, на все несчастья и беды эпохи отвечали ожиданием близящегося Царства Божьего и поэтому передавали элементы беспокойства и неповиновения античному обществу. Чуть только христианство стало делиться властью внутри своей империи, оно само добровольно начало развенчивать жалкие остатки своей веры как банальные предрассудки. Именно в этом и заключается смысл утверждения Августина, прототипа одобрения в современных идеологиях, согласно которому, существующая церковь и является, причём уже давно, тем самым желанным царством, о котором все говорят. Социальные бунты хилиастического крестьянства прежде всего ставят себе целью уничтожение этой церкви. Однако не стоит забывать, что хилиазм разворачивается в историческом мире, а не на территории мифа. Упования современных революционеров вовсе не являются наследием религиозной страстности хилиазма, как то утверждает Норман Кон в своих «Поисках тысячелетнего царства». Как раз наоборот, хилиазм, революционная классовая борьба, описанная языком религии, — является современной тенденцией в революционной борьбе, впрочем, ей всё ещё недостаёт исторического сознания. Хилиастам суждено было потерпеть поражение, потому что они не смогли распознать свои действия как революцию. То обстоятельство, что они, прежде чем приступить к активным действиям, ждали, пока Бог им подаст знак свыше, на деле оборачивалось тем, что восставшие крестьяне были вынуждены следовать за вождями, не принадлежавшими их сословию. Крестьянский класс не смог добиться верного осознания того, как функционирует общество, и того, каким же образом следует вести собственную борьбу, потому что ему не хватало сплочённости в своих действиях и сознании, в результате чего крестьянство вынуждено было выражать свои требования и вести войны, сообразуясь с фантазиями о земном рае.

139

Далее для исторической жизни наступает новый этап — Возрождение, реабилитировавшее Античность и обнаружившее в ней своё прошлое и свою правовую основу, но вместе с тем радостно распрощавшееся с вечностью. Необратимое время эпохи Возрождения представляет собой бесконечное накопление знаний и исторического сознания, выросшего из опыта демократических коммун, а также сил, которые их уничтожили. Начиная с Макиавелли, рассуждения о десакрализованной власти будут превосходно описывать государство. В роскошной жизни итальянских городов, в искусстве и праздниках жизнь превращалась в наслаждение мимолётностью времени. Однако это наслаждение мимолётностью само было мимолётным наслаждением. Песня Лоренцо Медичи, которую Буркхардт считал выражением «самого духа Возрождения», является элегией, в которой этот недолгий праздник истории сам выносит себе неутешительный приговор: «Как юность прекрасна, но как скоро проходит она».

140

Постоянное стремление государства к монополизации исторической жизни, осуществляемое поначалу абсолютной монархией (временной формой, предваряющей собой полное торжество буржуазии), выставляет напоказ то, что называется необратимым временем буржуазии. Буржуазия неразрывно связана с рабочим временем, впервые освободившимся от оков циклического времени. С появлением буржуазии работа стала трудом, преобразующим исторические условия. Буржуазия — это первый господствующий класс, для которого труд стал стоимостью. И буржуазия, не признающая никаких привилегий, никаких богатств, если они, конечно же, не являются следствием эксплуатации труда, справедливо отождествила с трудом свою собственную ценность как господствующего класса, и превратила прогресс труда в свой собственный прогресс. Класс, накапливающий товары и капитал, непрерывно изменяет природу путём видоизменения труда, что получается благодаря усиленному стимулированию его производительности. Вся общественная жизнь отныне сосредоточена вокруг показной бедности двора и тусклого наряда государственной администрации, достигшей действительного мастерства в «королевском ремесле»; отныне утрачена всякая частная историческая свобода. Свобода необратимой временной деятельности феодалов окончательно исчерпалась в проигранных битвах Фронды и восстании шотландцев под руководством Чарльза-Эдуарда. Мир перевернулся в самой своей сути.

141

Победа буржуазии означает торжество внутреннего исторического времени, так как оно является временем экономического производства, которое постоянно, всесторонне преобразует общество. Пока аграрное производство остаётся основной деятельностью человека, циклическое время, всё ещё существующее в низших слоях общества, питает коалиционные силы традиции, сковывающие всеобщее движение. Впрочем, необратимое время буржуазной экономики успешно искореняет эти пережитки по всему миру. История, до сих пор казавшаяся лишь деятельностью отдельных представителей господствующего класса и поэтому писавшаяся как история событийная, отныне понимается как всеобщее движение, и всякая личность приносится в жертву этому жестокому движению. История наконец открывает свою собственную основу: политическую экономию, а значит, ей становится известно о своём бессознательном, однако все боятся пролить свет на это бессознательное, и оно и дальше остаётся таковым. Получается, что рыночная экономика демократизировала лишь это слепую предысторию, новый рок, над которым никто не властен.

142

История, утвердившая себя в самой сердцевине общества, похоже, начинает исчезать с его периферии. Триумф необратимого времени привёл, помимо прочего, к тому, что оно превратилось во время вещей; это было вызвано тем, что сообразное с законами рынка массовое производство вещей послужило главным оружием его победы. Получается, что именно история стала основным продуктом, который экономическое развитие перевело из разряда труднодоступной роскоши в разряд обыденного потребления, но так вышло, что эта история превратилась в историю абстрактного движения вещей, подмявшего под собой всякое качественное потребление жизни. И если раньше циклическое время всячески содействовало становлению исторического времени, проживаемого индивидами и группами, то господство необратимого времени производства стремится устранить это проживаемое время в рамках общества.

143

Итак, буржуазия заставила признать и навязала обществу необратимое историческое время, однако отказало ему в использовании этого времени. «История была, а теперь её нет», потому что классу собственников экономики, который уже не в состоянии порвать свои отношения с экономической историей, непосредственно угрожает всякое необратимое использование времени, и он всячески пытается его подавить. Господствующий класс складывается из специалистов по обладанию вещами, каковыми они становятся исключительно благодаря обладанию — именно поэтому этот класс обязан связать свою судьбу с поддержанием подобной овеществлённой истории, поддержанием новой неподвижности внутри истории. Попервоначалу трудящийся, хотя он и находился на самом дне общества, не был материально чужд истории, ведь лишь благодаря ему общество развивалось необратимо. В выдвигаемом им требовании на проживание исторического времени пролетариат обнаруживает точную и неизменную суть своего революционного проекта, и всякая попытка воплощения этого проекта в жизнь, пускай все они до сих пор не увенчались успехом, напоминает о возможности начала новой исторической жизни.

144

Необратимое время пришедшей к власти буржуазии тоже поначалу заявило о себе посредством утверждения нового календаря и новой точки начала летоисчисления — I года Республики. Но это безобразие продолжалось до тех пор, пока революционная идеология всеобщей свободы, сумевшая смести последние остатки мифической организации ценностей и всю традиционную регламентацию общества, не проявила желание облечься в римские тоги, иначе говоря, свести понятие свободы к всеобщей свободе торговли. В конце концов рыночное общество обнаружило, что ему придётся восстанавливать былую пассивность, устои которого оно прежде так успешно расшатало ради установления собственного единоличного господства — оно снова «обретает в христианстве с его культом абстрактного человека <…> наиболее подходящее для себя религиозное дополнение» («Капитал»). И тогда буржуазия пошла на уступки этой религии: найденный компромисс касался также и представления времени. Буржуазия отказалась от собственного календаря, её необратимое время влилось в христианскую эру и продолжило её последовательность.

145

С развитием капитализма необратимое время устанавливается и унифицируется в мировом масштабе. Всемирная история становится реальностью, ибо весь мир включается в её временной процесс. Однако то, что история везде становится одинаковой, означает лишь отказ от истории в рамках самой истории. Именно время экономического производства, расчленённое на равные абстрактные промежутки, представляется нам в виде дней. Унифицированное необратимое время — это время мирового рынка и, соответственно, мирового спектакля.

146

Необратимое время производства является, прежде всего, мерой товаров. Следовательно, время, которое нынче официально и повсеместно утверждается как единое общественное время, на самом деле всего лишь выражает чьи-то корыстные интересы и является не более чем частным временем.