До свидания, до следующего тысячелетия!
До свидания, до следующего тысячелетия!
А теперь благосклонный читатель, может быть, разрешит мне познакомить его с некоторыми собственными моими размышлениями. Здесь уже не будет воспоминаний о встречах и беседах, как требовавших машины времени, так и не требовавших ее. Здесь вообще не будет воспоминаний. Речь пойдет о будущем. О длительном будущем, практически бесконечном: конец периода, которому посвящены эти размышления, уходят во мглу предстоящих столетий, его не видно, он тонет в этой мгле, все более густой по мере того, как мысль движется вперед от века к веку.
Можно ли и нужно ли заглядывать так далеко? Можно и нужно. Романтика науки ХХ века — а романтика — это приобщение к бесконечности — во многом состоит в ощущении векового, практически бесконечного характера тех новых направлений, которые возникают в ее рамках. Отсюда — впечатление прочности, даже вечности того, что создается в нашем столетии («дела их как скалы»), и вместе с тем впечатление пластичности науки, ее способности уходить от русла, по которому она двигалась столетиями, находить новое русло, менять и модифицировать самые общие, «вечные» представления, понятия и методы.
Но можно ли говорить о вековых руслах, о вековых направлениях науки, которые сменяются новыми вековыми направлениями в периоды наиболее глубоких научных революций? Оправдана ли здесь шкала столетий? Оправдан ли счет на тысячелетия, на периоды порядка многих столетий?
Подождем с ответом на этот вопрос. Сначала отметим связь между послемемуарными размышлениями о будущем и уже прочитанными читателями мемуарами. Может быть, мне удастся когда-нибудь написать о поездках в машине времени в будущее, тогда упомянутые размышления станут также мемуарами. Но сейчас хочется сказать о другом. Мысли о будущем навеяны воспоминаниями о прошлом, путешествиями в прошлое, описанными в мемуарах рейсами машины времени.
Улетая в XVIII век, в Возрождение, в древность, я всегда ощущал некоторую ностальгию — не столько щемящую тоску разлуки со своим веком, сколько ощущение ухода от столь необходимого для жизни безостановочного движения вперед. Я до конца не расставался ни со своей эпохой, ни со своим направлением движения, со своей прогнозирующей, устремленной в будущее душой. Мне кажется, мысль о будущем не может быть отделена от процесса мышления, от cogito, а следовательно, и от ergo sum, от существования интеллекта, от бытия человека. Это одна из составляющих того включения здесь-теперь во вне-здесь-теперь и бесконечного вне-здесь-теперь в локальное конечное или бесконечно малое здесь-теперь, которое является составляющей бытия.
Мысль о будущем, включение будущего в настоящее — прообраз машины времени, движущейся вперед, — это определение молодости. Моцартовское мгновение, когда человек как бы слышит всю бесконечную симфонию бытия, этот кубок Оберона, кубок бессмертия, является и кубком вечной юности. В этих воспоминаниях, записях и размышлениях путешественника во времени мне хотелось, чтобы звучала не только любовь к прошлому, но и устремленность прошлого в будущее — основа каузального восприятия и научного преобразования мира. Поскольку данный очерк — заключительный и служит как бы послесловием, традиция здесь разрешает личные излияния, и я, пользуясь этим, хочу сказать, что книга адресована молодежи, но молодежи не только и даже не столько в возрастном смысле, а всем, кого волнуют будущие судьбы человечества и судьбы мира.
Судьбы, уходящие далеко, охватывающие столетия и, может быть, много столетий, — предстоящее тысячелетие. Теперь пора ответить на вопрос, почему наше время допускает прогнозы на тысячелетия.
В науке прогнозы, чем дальше они идут, тем они больше характеризуют не условные сроки (на год, на два, на сто лет, не говоря уже о тысяче), а направление исследований в данный момент, стиль, идеалы, вообще науку не как систему результатов, представлений, констатаций, а как деятельность, как поиски, как заданные природе вопросы. В данном случае «тысяча лет» означает только, что сейчас, в 70-е годы ХХ века, происходит радикальное изменение «вечных» направлений, стиля и идеалов познания. Происходит поворот тысячелетних пластов познания. Понятие «тысячелетие» оправдано действительной длительностью периодов порядка нескольких сотен или тысячи, может быть, более тысячи лет, когда в науке существовали и господствовали иные по сравнению с возникающими сейчас направления, стиль, идеалы. Действительно, первое тысячелетие науки (хронологически две тысячи лет — с VI века до н. э. до XIV века н. э.) характеризовалось стремлением объяснить все происходящее в мире существованием некоторой тождественной себе, упорядочивающей все и вся, статической системы. Это стремление сталкивалось со встречными, оно подчас уживалось с ними, делило сферы влияния, боролось и нашло свое каноническое выражение в перипатетической картине мира, в системе Аристотеля. Науке, подчинившей мироздание статической схеме, соответствовала цивилизация, подчинившая человека жесткой, закрепленной, кастовой, сословной, традиционной иерархии. Второе тысячелетие науки продолжалось всего пять столетий. Наука XVI — ХIХ веков, получившая титул классической, апеллировала к динамической системе, к системе законов движения. Мировую схему объясняли из законов движения локальных объектов, частиц, но в ХIХ веке выяснилось, что строгость и точность этих законов имеют массово-статистический смысл, что они основаны на игнорировании индивидуальных судеб. Такой термодинамический, игнорирующий индивидуальные судьбы характер законов был обнаружен и в общественной жизни.
Сейчас началось третье тысячелетие, опять-таки совсем не в хронологическом, цифровом смысле. Имеется в виду прогнозируемая длительность новых вечных представлений, законов, методов, понятий. Это парадоксальное сочетание слов «новые вечные» теряет свою парадоксальность, если под «вечностью» понимать ту большую перспективу, которая открывается глазу с достигнутых сейчас вершин науки и не ограничивается четким горизонтом, а закрыта у горизонта некой туманной дымкой — той постепенно сгущающейся мглой, о которой недавно говорилось. Насколько их можно ухватить, — это горизонты неклассической науки, это представления о космосе, основанные не на игнорировании микрообъектов, а исходящие хотя бы в принципе, в тенденциях, в идеале из микропроцессов, которые, в свою очередь, зависят от космических условий. Название начавшейся тысячелетней эры — атомно-космическая — очень хорошо определяет неклассическое единство космоса и микрокосма. Атомно-космическая цивилизация реализуется в наиболее благоприятных условиях, когда и в социальной жизни стихийные и слепые законы бытия уступают место гармонии индивидуума и общества.
Мы не ограничиваем взгляд на новую и старую науку счетом тысячелетий. Мы не смотрим на историю познания через телескоп, как это делал, по словам Фейербаха, Спиноза, созерцая мир. Впрочем, ведь на современной обсерватории уже не рассматривают космические тела в их интегральной целостности, а подсчитывают или ищут, скажем, нейтрино и изучают трагедии, развертывающиеся в Галактике, учитывая «Маленькие трагедии» в областях порядка 10-13 см и 10-24 сек. Пушкинские «Маленькие трагедии» тоже были локальными демонстрациями космических противоречий, да и Данте беседовал не только с мудрецами Лимба и небожителями Рая, но и с героями таких локальных трагедий, какой была, например, судьба Паоло и Франчески. Искусство вообще разрушает средостение между телескопом и микроскопом, поэтому оно так близко науке, особенно в период, когда наука ищет галактики в объеме частицы. Неизбежный переход от частной научной проблемы к максимально общей — это не только переход от пространственно-локального (частица) к пространственно-всеобъемлющему (метагалактика). И не только переход от локального во времени к бесконечной длительности. Это также переход к науке в целом и дальше — за пределы науки, в цивилизацию в целом. Сейчас каждое крупное, фундаментальное естественнонаучное открытие указывает перспективы перехода к новой цивилизации, лишенной антагонистических противоречий, к социальной гармонии.
Атомно-космическая эра, как и предшествовавшие тысячелетия (со всеми уже сделанными оговорками), ищет в прошлом свои прологи. Сейчас, под занавес, я могу сказать, что поиски таких прологов, больших, малых и совсем маленьких, направляли выбор пространственных и временнымх адресов для путешествий на машине времени. Раньше мне не хотелось особенно явно раскрывать эту сквозную тенденцию: мемуары есть мемуары, а назидательность — враг всех мемуаров и вообще всех жанров (за исключением скучного жанра из всем известного изречения). Но сейчас сказанное не покажется назиданием.
В сущности, идеи и идейные коллизии древности, Возрождения и классической науки не были прологами. Они были скорее мелодиями, которые звучат в увертюре оперы и только обещают свое целостное и гармоничное развертывание. Подлинный пролог непосредственно предшествует новой эре, новому тысячелетию. Прологом атомно-космической эры была наука 20-х годов, периоды, когда теория относительности перешла в релятивистскую космологию, когда была создана квантовая механика, когда процесс создания новых научных и культурных ценностей приобрел беспрецедентную интенсивность. Но наряду с великими обобщениями неклассической физики 20-е годы были еще в одном отношении прологом атомно-космической эры. Для характеристики этих лет существенно не только содержание научных представлений, но и их динамика, их смена, их развитие, формы, условия и импульсы развития — все, что определяет науку как деятельность людей. В этом отношении 20-е годы были периодом, когда интересы людей стали непосредственным и прямым стимулом науки. Периодом первого планирования и связанной с ним гуманизации науки. Началом здесь была электрификация. Поэтому в завершающие воспоминания вошли электрификация и связанные с ней реплики моих собеседников.
Пора попрощаться с читателем. Как я уже сказал, мне бы очень хотелось продлить наше общение и увлечь его в новые путешествия на машине времени. Теперь — в будущее. В ХХI век и в последующие века приближающегося нового тысячелетия. Я надеюсь, что эти путешествия произойдут, что возникающие сейчас туманные пунктиры и разрозненные черты атомно-космической эпохи станут более определенным и красочным представлением — объектом мемуаров.
А пока вашу руку, читатель. Мы встретимся через год или два. А если иметь в виду содержание предстоящих нам бесед, то через столетие или несколько столетий. Мы будем бродить по обновленной Земле и по другим планетам, по причудливым конструкциям микромира, не забывая о не менее причудливых конструкциях разума, отображающих мир, о ценностях истины, добра и красоты, связывающих каждое мгновение нашей жизни с бесконечным вне-здесь-теперь-бытием.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.