Глава 3 ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В СПЕКТРЕ ВОЗМОЖНЫХ МИРОВ РАЗУМНОСТИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 3

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В СПЕКТРЕ ВОЗМОЖНЫХ МИРОВ РАЗУМНОСТИ

Итак, начиная с платоновской традиции проблема лжи упирается в существование удвоения и подобия, или в завесу «второй реальности», заслоняющей первую. В определенном смысле эту проблему можно сформулировать так: пространство речи как некая особенная среда, представляющая собой фундаментальное измерение сознания, имеет разные способы данности и модусы представленности. Речь, когда она прозрачна, существует в истине; замутненная же речь при всякой попытке визуализации ее контуров, проявляющей множество феноменов (и в них проявляющейся), порождает квазипространство лжи, отдельные слои которого инородны и внеположны друг другу. Поскольку ложь есть весьма сложная конструкция, то абстрактные определения лжи как несоответствия (например, слова и дела, смысла и денотата, контекста и текста), «ошибки» или заблуждения дают лишь точечное описание каких-то ее проявлений, участков визуализации, явленности, оставляя в стороне многомерность и рельефность всей конструкции лжи в целом.

Американский психиатр Р. Лэйнг писал: «Есть много убедительных причин, заставляющих говорить правду. По невладение самой возможностью солгать — далеко не лучшая из них».[42] Этот афоризм прошел клиническую проверку: неспособность ко лжи, т. е. к пониманию «хитрости», двойственности, или «условности», сказанного, выступает безошибочным клиническим критерием глубочайших нарушений психики, в частности является спутником олигофрении.

К любопытным выводам в интересующем нас вопросе пришел А. Н. Мещеряков, крупнейший советский специалист в области тифлосурдопедагогики. Имея дело со слепоглухонемыми детьми, которые владеют преимущественно опосредованной воздействием воспитателя информацией о мире, Мещеряков обнаружил у некоторых из них, попадающих в интернат в качестве воспитанников, синдром «нераспознавания лжи». Наличие этого синдрома означало абсолютную управляемость слепоглухонемого ребенка с помощью символического кода. Управляемость, которая в силу своей 100-процентной эффективности просто не оставляет места сознанию. Это явление в известном смысле уникально, поскольку при наличии здоровых органов чувств человек получает информацию о мире одновременно по нескольким конкурирующим, альтернативным каналам и, довольствуясь субъективной достоверностью, является существом сомневающимся («не верь глазам своим», «не верь ушам своим»). При этом человек и не пытается элиминировать разноголосицу, противоречивость информации о мире. Даже самые святые и истинные заповеди, если их оттиск в душе не уравновешен оттиском способности сомнения, — бессмысленны, ибо не освещены сознанием. Сознания еще нет без возможности усомниться, независимой от содержания и априорной ко всякому содержанию, иначе говоря — без детектора и генератора лжи.

Одна только возможность руководствоваться символическим кодом (речью, например) не служит еще гарантией сознания — это искусственно поддерживаемое (но не истинное в себе) состояние разумности, нечто производное от воли воспитателя, дрессировщика или психолога. Обратимся вновь к Мещерякову. Вот что он пишет о поступившем в интернат слепоглухонемом шестилетнем воспитаннике Володе Т., который уже владел символическим кодом благодаря родителям, обучившим его по заочной методике Соколянского — Мещерякова: «Он оказался неподготовленным к общению с детьми: не мог достаточно живо общаться с ними и вести разговор в вопросно-ответной форме, был излишне доверчивым и наивным. Общаясь только со взрослыми, он привык выполнять все их требования, так же беспрекословно он выполнял требования детей, а те, по-своему истолковав его наивность, потешались над ним, приказывали ему совершать нелепые поступки: лечь на пол, забраться в шкаф и т.д. Вскоре Володя стал бояться детей, чуждаться их...»

Строго говоря, человеческое сознание не может формироваться без одной из своих фундаментальных составляющих — без «параллели лжи». Лишь в безусловно уникальных условиях «переустройства» сенсорики (в данном случае — слепоглухонемоты) оказалось возможным сформировать интеллект, отличный от ratio human а — т. е. искусственный интеллект в полном смысле этого слова. Все существующие на сегодняшний день устройства типа «искусственный интеллект» (не только технические, но и закрепленные с помощью дрессуры образцы сверхмаловероятного поведения, в частности известные опыты Гарднеров с обезьяной Уошо) либо выходят из строя (саморазрушаются), либо, как щепки, увлекаются мощным потоком лжи за пределы разума (его только что так успешно удавалось имитировать) в неразумие непросветленного бытия, где перестают отличаться от других испорченных устройств-механизмов: вышедший из строя ткацкий станок и неисправный компьютер тождественны...

Исследования К. Лоренца и Н. Тинбергена пролили свет на, казалось бы, законченное в своей рациональности поведение животных. Так, действия чайки с яйцом были вполне целесообразны — периодика высиживания, водворение выпавшего яйца в гнездо и т.д. — до тех пор, пока человек не отнес яйцо слишком далеко от гнезда, куда оно не могло выпасть само; и хотя чайка видела это яйцо — в гнездо его уже не возвращала... Зато, если подменить в гнезде яйцо муляжом, даже весьма отличающимся от оригинала, чайка будет продолжать высиживание как ни в чем не бывало, с соблюдением ритмики отлучек и возвращений. Более того, чайка всегда предпочтет искусственное яйцо своему собственному: имитация и подделка в случае знания параметров дадут лучший эффект, чем естественный стимулятор.. .[43]

Мы видим, что в общении классов устройств (если позволить себе такую терминологию) высший класс (человек) имеет некое фундаментальное преимущество, сверхоружие, перед которым низший класс (животные) совершенно беззащитен, — ложь... Сознание воспитано как искусство удвоения и имитации. Ложь, стало быть, особый вид продукции, т. е. такая репродукция сущего, которая в «оболочку действительности» впрыскивает псевдосодержание — скажем, замысел, невидимый для всех «устройств» с меньшей, чем у сознания, разрешающей способностью. Характерны в этом отношении первые образцы техники или первоорудия — ловушка и «капкан».

Природа неизменно попадается в ловушку, заглатывая приманку или крутя лопасти ветряной мельницы, ибо расширенное воспроизводство лжи, подаваемое на вход естественных процессов, точно так же парализует, обессмысливает их деятельность, как подмена яйца обессмысливает гнездовую активность чайки; в образующемся пустом дезактивированном пространстве властвует человек — он заполняет его ноосферой.

Тогда в широко понимаемом феномене сознания можно провести чрезвычайно важную границу, вероятно наименее условную из всех. Это не «граница между умом и глупостью» и не какая-нибудь количественная шкала, позволяющая отделить гения от дурака или «уже человеческое» сознание от архаического, «вот-вот человеческого». Опираясь на размышления Лейбница и Канта о возможных мирах интеллигибельности, один из которых «устроен так» (главный лейтмотив Кантовой «Критики чистого разума»), можно высказать следующее соображение: критерием устойчивой разумности является не потенциал возможного мира всех решаемых задач, сколь угодно высокой технической сложности, а автономность в условиях неразумия, самодостаточность и неподатливость, иммунитет к любому инородному (трансцендентному) регулятору. Разум не управляет ничем, никаким началом, если оно предварительно не представлено в инстанции сознания — в стихии разумности. Ложь в этом смысле — уступка разуму перед жесткими требованиями допуска к инстанции актуальной воли, имитация «разумного».

Если теперь обратиться к иным «возможным мирам», то прежде всего бросится в глаза иная топика их пространства. Другими словами, несовпадение с координатами того единственного места, перекрестка бытия, которое занято субъектом, и есть топос сознания, окруженный силовым полем ноосферы. Некоторое отличное от «нашего сознания» устройство имел в виду Кант (в качестве идеи для сравнения и извлечения differentia specifica). Он писал: «Наше сознание таково, что непосредственно усматривает лишь связи пространства и времени. В самом деле, мы не можем судить о наглядных представлениях других мыслящих существ, подчинены ли они тем самым условиям, которые ограничивают наше наглядное представление... »[44] Отнюдь не случайно указание Канта на «иную наглядность», т. е. иное отношение между видимым и невидимым. Почему, скажем, именно пространственное, а не причинное соотношение доступно непосредственному усмотрению, чистому созерцанию, т. е. видимо сразу, а не полагаемо путем рефлексии «отсвета», дополнительной фокусировки, именуемой трансцендентальной логикой? Да просто так устроен субъект, обладающий сознанием, — так, что мышление есть опосредование, надстройка над чувственностью, вывод (из заблуждения или в заблуждение, бездорожье). И по Канту, мышление ниже созерцания. Он пишет: «... мышление не имеет объекта. Нельзя считать ноумены подобным объектом, поскольку ноумен является предметом для совершенно других созерцаний, чем наши, и для совершенно иного рассудка, чем наш, стало быть, для такого рассудка, который сам есть проблема».[45] «Иной рассудок, чем наш», в качестве контраста оказывает огромное влияние на ход мысли Канта и, возможно, является важнейшим методическим приемом для описания устройства трансцендентального субъекта, т. е. для той задачи, решением которой и занят Кант в «Критике чистого разума». Интеллекты более высокого ранга, чем «это сознание», конструируются как некое расширение непосредственного усмотрения — зоны видимости. Скажем, непосредственное усмотрение линий судьбы (в отличие от опосредованного предположения), т. е. прозрение сквозь толщу времени, которое для нас есть «туман», непрозрачная, мутная среда, образует дар пророчествования, или интеллект, способный к прорицанию (проницание сквозь время). Причинная цепь, начала и концы которой прослеживаются нами в своей последовательности, в случае иного устройства субъекта может быть усмотрена сразу. Так, сразу нам дается фигура в пространстве, тогда как на досознательном уровне существует лишь последовательное построение образа. Наконец, божественный интеллект «ноос» (????) вообще не знает раздвоения на образ и вещь, на слово и дело (акт) — в нем мысль о вещи и сама вещь непосредственно совпадают.

Верхние этажи иерархии возможной интеллигибельности, включая и божественный разум, понимаемый в перипатетическом  смысле, обходясь без удвоений (подобий), имеют соответственно не четыре класса «поверхностей», а только два: атман и брахман, свет и тьму, творящую энтелехию и претворяющую ее материю. Причем материя видима ровно настолько, насколько она пронизана светом — настолько же она и претворена (оформлена, упорядочена, логизирована). Очевидно, вся разность творения обусловлена разной проницаемостью, если угодно, «сопротивлением среды», степенью упорствования божественному замыслу — мысль глубоко продуманная неоплатониками. В конечном счете луч (логос) проходит насквозь, до самого дна бытия, и все пронизанное лучом может быть связано по крайней мере глаголом «есть» (глагол-связка).

Но зеркальный эффект, т. е. отражение, рефлексия, неведомы такому типу интеллекта. Богу отсвет невидим — так можно интерпретировать утверждение томистов о том, что божественному разуму не присуще никакое познание, которое не было бы «вещим», вещественным, т. е. в то же время творением. Всякий же отсвет есть некое видение, мираж, морок — подобие, проецируемое за сферу творения. И как таковая сфера подобий есть косвенный результат пронизывания светом слоистой толщи материи, результат независимый, не управляемый божественным «Да будет!». Иными словами, туг возникает пространство (или квазипространство), невидимое божественному интеллекту и, соответственно, служащее прибежищем инфернальных сил — дьявольским началом. Неслучайно главный атрибут дьявольских сил может быть описан в соответствующих оптических терминах — наваждение, мираж, видение и привидение, соблазн (от слова «блазнится» - кажется, видится).

Бог не создает соблазны, поскольку этот эпифеномен прохождения света остается вообще вне ведения (знания) Бога, источник соблазна — в бликах, отбрасываемых, когда «свет истины» (логос) проходит сквозь анизотропный хаос материи. Поэтому присутствие соблазна (кажимости) можно при желании считать седьмым, оптическим, или софиосветным, доказательством бытия Божия, прямым свидетельством непрерывного действия «так устроенного ума» — предельного случая прямого усмотрения сути.

И тогда Библия есть прежде всего книга о том, как отличить просветление от наваждения, свет истины от рефлексивного отсвета, в котором возможны миражи, например цветущие оазисы посреди сухого песка...

Человеческая душа, которую Я. Беме назвал «Чувствилищем Бога», действительно напоминает своеобразный анализатор — датчик, контролирующий отсвет, причем опосредованно, через деяния. В этом случае свободная воля необходима для полноты контроля над оптической завесой, без нее «датчик» потерял бы смысл и превратился бы в простой ретранслятор, или усилитель, Благой вести.

Во всяком случае, если человеческое сознание, не усматривая непосредственно причинную зависимость, структурную взаимосвязь, аналогию или гомологию, вынуждено их доказывать (а доказывается то, что не оче-видно, — пока оно не станет очевидным), то и высшее интеллигибельное устройство необходимо опосредуется человекоразмерным сознанием для фиксации не оче-видного для него зеркального эффекта.

Оставим пока анализ любопытных коллизий, вытекающих из соотношений «нашего сознания» с иерархией предполагаемых сверхсознаний, с возможными мирами высшего уровня. Рассмотрим некоторые устройства несубъективного характера — квазисознания, доразумную психику, — т. е. структуры низшего и рядоположного уровня. Среди множества их принципиальных отличий крайне важно уловить основное, системообразующее. Что означает специфическая автономность, самодостаточность интеллекта, в отличие от его собственных порождений — имитаторов? Когда указывают на очевидное отличие компьютеров, состоящее в том, что их источник энергии, пускатель, вынесен вовне и подпитывается человеком, подобно тому как сам человек движим божественным духом (дуновением), вдохнутым в безвольную глину, то вопрос переводится в другую плоскость и теряет свою остроту — всегда отыщется трансцендентный, внеположный перводвигатель. Суть в ином — у компьютера нет своей разумной действительности, вся его функциональность зависит от разумности «входа», который априорно разумен, гак как является производным ноосферы. ЭВМ может решить предложенную, поданную на вход задачу или работать в поисковом режиме, но источник разумности этого двухкомпонентного отношения лежит не столько в обрабатывающем устройстве, сколько в самой задаче — кодирует разумность она, а не решатель. Продуцирование «состояний с ничтожной вероятностью» (а прогрессирующее увеличение и поддержание таких состояний — основное следствие пребывания разума в Мире) образует тот «вход», всякая имманентная приставка к которому разумна, если она функциональна. Слово разумна следовало бы, конечно, заключить в кавычки или употребить другой термин — осмысленна. Осмысленность «деятельности» искусственного интеллекта определяется топикой того «разумного» пространства, в которое запущен «решатель», «счетчик» или «датчик». Воспользуемся парадоксом — он всегда помогает пояснить, что имеется в виду, поскольку создается контраст для обнаружения невидимого, скрытого в своей прозрачности. Так вот, можно сказать, что всякое устройство бессмысленно и неразумно лишь до тех пор, пока ему не предложат разумный вход. Именно после этого его хаотическое поведение вписывается в ноосферу, осмысляется. Ведь осмысление, понимаемое как активный процесс привнесения смысла извне, устроения смысла, может быть и насильственным, неким порождением воли, заказа на осмысливание таких маловероятных, негэнтропийных состояний, при появлении которых целый класс устройств обретает смысл, — даже так: для всякой процессуальной активности, для всякого ее носителя можно подобрать такие условия, при которых носитель процесса окажется «процессором», иначе говоря, устройством, вдруг начинающим выполнять осмысленную, а то и интеллектуальную работу.

В лингвистике это положение было констатировано Э. Бенвенистом. Он утверждал, что нет такого словосочетания или текста, который при определенных условиях не мог бы оказаться носителем смысла.[46] Возьмем такое устройство, как кредитно-финансовая система: стоит отнять «разумный вход» — и круговорот купюр обессмыслится, в новых условиях его сложный и разветвленный механизм перестанет быть разумным, даже если энергетическая подпитка и вся инфраструктура сохранятся в состоянии «один к одному» (за примерами далеко ходить не надо).

Следовательно, если говорить об искусственном интеллекте, то придется признать по крайней мере три направления деятельности, на перекрестке которых возможны имитация и развитие устройств подобного типа.

1. Общая интеллектуализация универсума, увеличение в нем сети логических связей. В эту сеть «природа» входит только порционно, дозированно, после соответствующей «разметки». Это питательная среда, в которой могут жить, или «пастись», особые искусственные создания (подобно тому, как в очеловеченной природе обитают и естественные создания — ручные (домашние) животные — уже неспособные обитать ни в какой иной среде).

2. Расширение и «уплотнение» поля задач. Разметка универсума как универсума задач, или проблем. В мире начинает встречаться все больше «задач» и все меньше «чудес», соответственно и контингент обитателей мира меняется.

3. Наконец, собственно моделирование и конструирование устройств — имитаторов интеллекта, полностью «Нежизнеспособных» в отсутствие первых двух условий.

Выражение «нежизнеспособных» в данном случае можно понимать в смысле, близком к биологии — т. е. достаточно малейших изменений среды, чтобы экологическая ниша, запущенных человеком устройств оказалась разрушенной. Например, может иссякнуть или обмелеть информационный поток. Может стать слишком разреженным «поле задач» и т.д. В систему, имитирующую интеллект, может проникнуть «вирус», парализующий не только единичный компьютер, но и всю сферу коммуникации ЭВМ — «среду». По проблеме «вирусов» программ ЭВМ написано немало статей, прошла даже специальная международная конференция. Анализ сообщений позволяет сделать некоторые выводы о природе вируса, важнейший из которых будет звучать так: компьютерный вирус представляет собой адаптоген лжи, т. е. такое переустройство компьютера (точнее, сети компьютеров, соприкасавшихся с пораженным пакетом программ), которое делает возможным прохождение через иммунную систему порции лжи. В обычном, «здоровом», режиме, появление лжи на входе или на начале любого шага анализа ведет к блокированию и отключению системы, в случае же поражения вирусом функционирование системы не прекращается, но зато наступает процесс прогрессирующего обессмысливания результатов с быстрой утратой «подобия разумности». При этом заметим, что все механические, вернее, пространственные подсистемы функционируют бесперебойно. Более того, устройство в целом обретает все большую автономность, один за другим нейтрализуются блокираторы; если бы компьютер обладал самосознанием и идеологией, то соответствующее состояние было бы интерпретировано им как «обретение свободы». Можно извлечь еще много интересных следствий из констатации той роли, которую играет адаптоген лжи — способность к удвоению мира должна предполагать в качестве начала неразличение образа и прообраза, первого и удвоенного. Между порядком природы и порядком ума должен находиться беспорядок того и другого, или, если угодно, порядок безумия (Б. Ф. Поршневу принадлежит термин — «логика абсурда»[47]).

Но сейчас нас интересует следующий аспект вывода: на примере с компьютером хорошо видно, какая, сравнительно ничтожная, часть разумности обусловлена внутренней конструкцией устройства искусственною интеллекта. Явный приоритет принадлежит первым двум дорогам, образующим перекресток направлений деятельности но имитации интеллекта. Стоит появиться малейшим неровностям на трассе коммуникации ЭВМ, стоит появиться легким помехам в «разумной деятельности», и все операции ЭВМ утрачивают разумность, поскольку перестают считывать ее с обработанного проблемного поля, и, наоборот, начинают считывать неразумность. С той же легкостью (но в обратном направлении) разум человека способен обмануть, фальсифицировать инстинкт, обессмыслить всю «тысячелетнюю мудрость инстинкта», подсунув искусственное яйцо чайке. В отношении искусственного интеллекта стоит лишь «не подсунуть» вовремя «искусственное яйцо», и вся целесообразность пойдет насмарку.

Итак, похоже, что важнейшим признаком интеллектов низшего ранга или, иначе говоря, причиной неудач всех предшествующих (и сопутствующих) попыток интеллекта является их разрушаемость ложью и соответственно неспособность ко лжи. Для «интеллектов» же более высокого ранга, чем человеческий, характерно неразличение лжи — этим интеллектам невидимы призраки и отсветы (сфера рефлексии), поскольку для них нет ничего непроницаемого. То измерение Вселенной, тот призрачный фантомный мир, куда проецируются отсветы, мир удвоений (как ясных, так и искаженных), освоен и населен только обитателями, имеющими Л-сознание, «это сознание», — только людьми. Способность ко лжи и неразрушаемость ложью — вот пропуск в мир сей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.