Глава I. Эйдетика

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава I. Эйдетика

1. Психологический скептицизм. — Психологизм, против которого боролся Гуссерль, отождествляет субъект познания и психологический субъект. Он утверждает, что суждение «эта стена желтая» не является суждением, независимым от меня, выражающего и воспринимающего эту стену. Скажут, что «стена», «желтая» суть понятия, по объему понятия и его содержанию независимые от любой конкретной мысли. Тогда следует ли согласиться с их существованием в себе, трансцендентным субъекту и реальности? Противоречия реализма идей (например, платонизма) неразрешимы и неизбежны. Но, по крайней мере, если допускают принцип противоречия как критерий пригодность высказывания (в данном случае платоновского), то не утверждается ли этим самым его независимость по отношению к конкретной мысли? Таким образом переходят от проблемы логической материи, понятия, к проблеме ее построения, к принципам: но на этой новой почве психологизм не обезоружить. Когда логик утверждает, что два противоположных высказывания не могут быть одновременно истинными, он только выражает, что действительно для меня на уровне переживания сознания невозможно полагать, что стена желая и что она зеленая. Пригодность основных принципов основывается на моей психической организации, и они являются недоказуемыми, поскольку врождены. Отсюда естественно следует, что, в конце концов, нет истины, независимой от психологических поступков, которые и управляют ею. Каким образом я мог бы знать, если мое знание, как требует классическая концепция истины, адекватно своему объекту? Каков знак этой адекватности? Ведь необходимо некое «состояние сознания», благодаря которому любой вопрос об объекте, который познается, оказывается излишним: субъективная достоверность.

Таким образом, понятие было переживанием, принцип — возможным условием психологического механизма, истина — верой, увенчанная успехом. Если научное знание оказывалось само по себе относительным к нашей организации, то никакой закон не мог бы был быть высказан абсолютно правильно, он являлся гипотезой, находящейся в процессе бесконечной верификации, действенностью операций (прагма), благодаря которой гипотеза получает возможность определить свою законность. В этом случае наука скорее всего плетет сеть удобных символов (энергия, сила и т. д.), которыми она населяет мир. Ее единственная объективность тогда заключается в том, чтобы установить между этими символами постоянные связи, допускающие действие. Познание мира, собственно говоря, не являлось вопросом. Невозможно было и далее утверждать прогресс этого познания на протяжении истории науки: история есть становление без точно определимого означивания, аккумуляция проб и ошибок. Следовательно, следует отказаться от того, чтобы задавать науке вопросы, на которые нет ответа. Наконец, математика есть обширная формальная система символов, установленных конвенциональным образом, и операциональных аксиом без лимитированного содержания: все возможно в нашей фантазии (Пуанкаре). Сама себя определяющая математическая истина оказывается определенной согласно референциальности аксиом, выбранных в самом начале. Все эти положения приводят к скептицизму.

2. Сущность. — Гуссерль показывает (Логические исследования, Идеи I), что подобный скептицизм, опирающийся на эмпиризм, себя сам упраздняет, поскольку противоречит сам себе. Действительно, основным постулатом для любого эмпиризма является утверждение, что опыт есть единственный источник истины для любого познания: но это утверждение должно быть само подвергнуто доказательству опытом. Итак, опыт, поскольку исчерпывается лишь случайным и единичным, не может предложить науке универсальный и необходимый принцип для подобного утверждения. С другой стороны, невозможно спутать, например, течение субъективных состояний, испытываемых математиком во время того, как он рассуждает, и само рассуждение: операции рассуждения определяются независимо от этого течения; можно только сказать, что математик рассуждает именно тогда, когда посредством этого субъективного течения он получает доступ к объективности правильного рассуждения. Но эта идеальная объективность определяется логическими условиями, а истина рассуждения (его непротиворечивость) навязывает себя как математику, так и логику. Правильное рассуждение универсально законно, а ложное рассуждение запятнано субъективностью, следовательно, непередаваемо. Подобно тому как прямоугольный треугольник обладает идеальной объективностью, в том смысле, что он есть субъект совокупности предикатов, которые от него неотделимы под угрозой утраты самого прямоугольного треугольника. Для того чтобы избежать двусмысленность слова «идея», мы скажем, что он обладает сущностью, конституированной всеми предикатами, воображаемое упразднение которых влечет за собой упразднение действительного треугольника. Например, любой треугольник есть по сути выпуклый.

Если продолжать оставаться на уровне математических «объектов», то формалистская аргументация, которая делает из этих объектов конвенциональные концепты, остается в силе. Например, можно показать, что так называемые существенные свойства математического объекта на самом деле выводятся из аксиом. Расширяет ли также Гуссерль, начиная с второго тома Логических исследований, свою теорию сущности для того, чтобы ее переместить на любимую почву эмпиризма — ощущение? Когда мы говорим «стена желтая», то включаем ли мы сущности в это суждение? Например, цвет, может ли он быть постигнут независимым образом на поверхности, на которой он «помещен»? Нет, поскольку цвет, отделенный от пространства, где он дается, был бы немыслим. Ибо если «варьируя» посредством воображения цветной объект, мы из него извлечем его предикат «пространственный», то мы упраздним возможность само, о цветного объекта и придем к сознанию невозможности. Именно здесь раскрывается сущность. Следовательно, в суждениях есть предел для нашей фантазии, который зафиксирован в нас самими вещами, о которых мы судим, а сама Phantasia обнаруживается благодаря приему варьирования.

Прием воображаемого варьирования дает нам саму сущность, бытие объекта. Объект (Objekt) есть «любая некая вещь», например число два, нота до, круг, любое суждение, чувственная данность (Ideen I). Объектом можно «варьировать» произвольным образом, подчиняясь только действительной очевидности и переживанию типа я могу и я не могу. Сущность, или эйдос, объекта конституируется инвариантой, которая пребывает тождественной во всех вариациях. Таким образом, если производят варьирование с объектом чувственной вещи, то получается само бытие вещи: пространственно-временная совокупность, лишенная вторичных качеств, положенная как субстанция и каузальное единство. Сущность, следовательно, испытывается в переживаемой интуиции; «узрение сущности» (Wesenschau) ни коей мере не обладает метафизическим характером, а теория сущностей не вставляется в платонический реализм, где утверждалось бы существование сущности; сущность есть только то, в чем «сама вещь» мне раскрывается в первичном дарении.

Речь шла о том, чего хотел эмпиризм, о возвращение к «самим вещам» (zu Sachen selbst), об упразднение любого метафизического выбора. Но эмпиризм оставался еще метафизическим, пока он смешивал это требование возврата к самим вещам с требованием фундирования любого познания в опыте, считая за неоспоримое достижение положение, что только опыт дает сами вещи: существует эмпирический, прагматистский предрассудок. В действительности, предельный источник права любого рационального утверждения находится в «видении» (Sehen) вообще, т. е. в первичном дарующем сознании (Ideen). Мы ничего не должны предполагать, говорит Гуссерль, «даже понятие философии». И когда психологизм хочет отождествить эйдос, достигаемый посредством варьирования, с понятием, генезис которого психологичен или эмпиричен, то мы можем ему ответить только, что он этим высказывает гораздо больше, чем об этом знает, если желает удержать первичную интуицию, которая претендует на его закон: число два как понятие может быть сконструировано, исходя из опыта. Но когда я достигают это число посредством варьирования, то я говорю, что этот эйдос «предшествует» любой теории конструирования числа, а доказательством этому является любая генетическая экспликация, всегда опирающаяся на действительное знание «некоторой вещи», которую генезис должен эксплицировать. Эмпирическая интерпретация образования числа два предполагает первичное постижение этого числа. Это постижение есть, следовательно, условие для всей эмпирической науки, а эйдос, который она нам раскрывает, есть лишь чистая возможность. Но ведь есть нечто, предшествующее этой возможности в реальности, которой занимается эмпирическая наука.

3. Эйдетическая наука. — Тогда оказывается возможным придать данной науке ее законность. Неуверенность науки, ощутимая уже в гуманитарных науках, ориентирующихся для ее устранения на физику и математику, которые были для них моделью, имела источник в слепом экспериментальном беспокойстве. Но прежде чем создавать физику, следует изучить то, что есть ее сущность, факт физики. Подобным образом следует поступить и в других дисциплинах. Из определения эйдоса, схваченного посредством первичной интуиции, можно будет попытаться вывести методологические выводы, которые и будут направлять эмпирическое исследование. Ясно, например, что никакая серьезная эмпирическая психология не может быть создана, если сущность психического не постигнута тем способом, который позволит избегнуть любого смешения с сущностью физического. Другими словами, необходимо определить эйдетические законы, которые руководят каждым эмпирическим познанием: это исследование конституирует эйдетическую науку вообще или онтологию природы (т. е. изучение esse, или сущности). Эта онтология постигается в своей истине, как пролегомены к соответствующей эмпирической науке, как то было с развитием геометрии и той ролью, которую она играла как приправа физического познания. Любая естественная вещь имеет своей сущностью пространственное бытие, а геометрия есть эйдетика пространства. Но она не заключает в себе всю сущность вещи, отсюда проистекает быстрое развитие новых дисциплин. Следовательно, нужно разделить иерархическим образом, начиная с эмпирии: 1) Сущности материальные (сущность одежды, например), изучаемые онтологией или материальными эйдетическими науками; 2) Сущности региональные (культурный объект), покрывающие предшествующие сущности и эксплированные в региональных эйдетиках; 3) Сущность объекта вообще, формальная онтология которого, согласно выше данному определению, и подлежит изучению.[3] Эта последняя сущность, которая покрывает все региональные сущности, есть «чисто эйдетическая форма», а «формальный регион», который она определяет, не есть регион, согласованный с материальными регионами, но «пустая форма региона вообще». Эта формальная онтология определяется в чистой логике; она есть mathesis universalis, чаяние Декарта и Лейбница. Ясно, что эта онтология должна определять не только понятие теории вообще, но любые формы возможных теорий (система множественности).

Таково первое значительное движение демарша Гуссерля. Оно опирается на факт, определяемый как «быть здесь индивидуально и случайно»; случайность факта приводит к необходимой сущности, поскольку мыслить случайность — это мыслить, что она принадлежит к сущности того факта, могущего быть иным, чем он есть. Фактичность вызывает, следовательно, необходимость. Этот демарш явным образом воспроизводит платонизм и его «наивность». Но он также содержит картезианство, поскольку пытается осуществить познание сущностей не как конец любого познания, но как необходимое введение в познание материального мира. В этом смысле истина эйдетики расположена в эмпирии, и именно поэтому «эйдетическая редукция», которая побуждает нас перейти от случайной фактичности объекта к его умопостигаемому содержанию, еще можно сказать «мирская». Каждой эмпирической науке соответствует наука эйдетическая, затрагивающая региональный эйдос изучаемых ею объектов, а сама феноменология на данном этапе гуссерлевской мысли определяется как эйдетическая наука региона сознания. Другими словами, в каждой эмпирической науке о человеке (Geiteswissenschafte) явным и необходимым образом обнаруживается сущность сознания, и это обнаружение Гуссерль пытается артикулировать в Идее II.