Чем обделены немцы
Чем обделены немцы
1
Среди немцев нынче недостаточно иметь ум: нужно ещё заявить претензию на него, позволить себе быть умным...{56}
Возможно, я знаю немцев, возможно, я даже вправе высказать им несколько истин. Новая Германия демонстрирует уйму унаследованных и привитых способностей, так что даже может некоторое время расточительно расходовать накопленное сокровище силы. В её лице достигла господства не высокая культура, и тем более не утончённый вкус или аристократическая «красота» инстинктов, но более мужские добродетели, нежели те, что способна выказать какая-либо другая страна Европы. Здесь много бодрости и самоуважения, спокойной надёжности в общении, во взаимности обязанностей, много трудолюбия, выносливости — и унаследованная умеренность, нуждающаяся скорее в шпорах, чем в тормозах. Прибавлю к этому, что тут ещё повинуются так, что это не унижает повинующихся... И никто не презирает своего противника...
Вы видите, моё желание — быть справедливым к немцам: мне не хотелось бы изменить себе в этом, — стало быть, я должен также сказать, что? я имею против них. Приход к власти обходится дорого: власть оглупляет... Немцы — их называли некогда народом мыслителей,{57} — мыслят ли они сегодня вообще? Немцы скучают теперь от ума, немцы не доверяют теперь уму, политика поглощает всю серьёзность, нужную для действительно духовных вещей — «Deutschland, Deutschland ?ber Alles»[29]{58}, я боюсь, что это стало концом немецкой философии... «Есть ли немецкие философы? есть ли немецкие поэты? есть ли хорошие немецкие книги?» — спрашивают меня за границей. Я краснею, но с храбростью, свойственной и мне в отчаянных случаях, отвечаю: «Да, Бисмарк!» — Разве я могу хотя бы сознаться в том, какие книги нынче читают?.. Проклятый инстинкт посредственности! —
2
Чем мог бы быть немецкий ум, кто только не размышлял об этом с тоскою! Но этот народ самовольно одурял себя почти в течение тысячи лет: нигде так порочно не злоупотребляли двумя сильнейшими европейскими наркотиками — алкоголем и христианством. С недавних пор к ним прибавилось ещё и третье, которое одно уже способно доконать всякую тонкую и смелую духовную подвижность, — музыка, наша засорённая, засоряющая немецкая музыка. — Сколько угрюмой тяжести, вялости, сырости, заспанности, сколько пива в немецкой интеллигенции! Как это собственно возможно, что молодые люди, посвящающие жизнь духовным целям, не ощущают в себе даже первейшего инстинкта духовности, инстинкта самосохранения духа — и пьют пиво?.. Алкоголизм учёной молодёжи, быть может, ещё не ставит вопроса касательно их учёности — можно даже без всякого духа быть великим учёным, — но во всех других отношениях он остаётся проблемой. — Где только не найдёшь его, этого мягкого вырождения, которое производит в духовной области пиво! Я указал уже однажды на такое вырождение в случае, ставшем почти знаменитым, — вырождение нашего первого немецкого вольнодумца, умного Давида Штрауса, в автора евангелия для распивочных и «новой веры»... Недаром он в стихах принёс «прелестной шатенке» обет верности до гроба...{59}
3
Я сказал о немецком уме, что он стал грубее, что он опошляется. Довольно ли этого? — В сущности, меня ужасает нечто совершенно другое: то, как всё более деградирует немецкая серьёзность, немецкая глубина, немецкая страстность в сфере духа. Изменился пафос, а не просто степень интеллектуальности. — Возьмём хотя бы немецкие университеты: что за атмосфера царит среди их учёных, какой бесплодный, какой невзыскательный и остывший дух! Предъявлять мне здесь в качестве возражения немецкую науку было бы глубоким недоразумением, да ещё и доказательством того, что человек не читал ни одного слова из моих сочинений. В течение семнадцати лет я неустанно указывал на обездушивающее влияние нашей теперешней индустрии науки. Суровое илотство, на которое нынче всякого осуждает чудовищный объём наук, является главной причиной того, что более одарённые, богатые, глубокие натуры уже не находят достойного их воспитания, а также воспитателей. Ни от чего наша культура не страдает больше, нежели от изобилия чванливых подёнщиков и людей ущербных: наши университеты служат, против воли, настоящими теплицами для подобного оскудения духовного инстинкта. И вся Европа уже понимает это — большая политика никого не обманет... Германия всё больше слывёт европейской низиной. — Я всё ещё ищу немца, с которым я мог бы быть на свой лад серьёзен, — но во сто крат больше ищу такого, с которым я мог бы быть беззаботен! — Сумерки идолов: ах, кто бы понял нынче, от какой серьёзности отдыхает тут отшельник! — Беззаботность в нас самое непостижимое...
4
В общем и целом: то, что немецкая культура приходит в упадок — это не только очевидно, но и совершенно закономерно. В конечном счёте, никто не может дать больше, чем у него есть — это относится и к отдельным личностям, и к целым народам. Если растрачиваешь себя на власть, на большую политику, на экономику, международные отношения, парламентаризм, военные интересы, если отдаёшь имеющуюся в твоём распоряжении меру разумения, серьёзности, воли, самопреодоления на эту сторону, то для другой стороны у тебя этого уже не найдётся. Культура и государство — антагонисты, и не стоит обманываться на этот счёт: «культурное государство» есть просто современная идея. Одно питается другим, одно преуспевает за счёт другого. Все великие эпохи культуры суть эпохи политического упадка: что велико в смысле культуры, то было неполитичным, даже антиполитичным...{60} У Гёте сердце заходилось от феномена Наполеона, — во время «войн за свободу» оно у него зашло... В то самое мгновение, как Германия выдвинулась в качестве великой державы, Франция приобрела новое значение в качестве державы культурной. Уже сейчас много новой серьёзности, много новой духовной страстности перекочевало в Париж; к примеру, вопрос пессимизма, вопрос Вагнера, почти все психологические и артистические вопросы трактуются там несравненно тоньше и основательнее, чем в Германии, — немцы даже не способны на серьёзность такого рода. — В истории европейской культуры возникновение «рейха» означает прежде всего одно: перенос центра тяжести. Везде уже знают: в главном — а им остаётся культура — немцы больше не принимаются в расчёт. Спрашивают: можете ли вы указать хоть на один имеющий европейское значение ум, каким был ваш Гёте, ваш Гегель, ваш Генрих Гейне, ваш Шопенгауэр? — То, что больше нет ни одного немецкого философа, вызывает бесконечное удивление.{61}
5
Всё высшее воспитательное дело в Германии лишилось главного — цели, равно как и средства для достижения цели. О том, что воспитание, образование (а не «империя») само есть цель, что для этой цели нужны воспитатели — а не учителя гимназий и университетские учёные — об этом забыли... Нужны воспитатели, которые сами воспитаны,{62} превосходящие других, аристократы духа, доказывающие это каждую минуту, доказывающие это и словом и молчанием, зрелые, созревшие до сладости культуры, — а не учёные пентюхи, каких нынче в качестве «высших нянек»{63} преподносит юношеству гимназия и университет. Воспитателей нет, не считая исключений из исключений, нет первейшего предварительного условия воспитания — отсюда упадок немецкой культуры. — Одним из этих редчайших исключений является мой досточтимый друг Якоб Буркхардт в Базеле: ему прежде всего обязан Базель своей высокой репутацией в гуманитарной сфере. — То, чего на деле достигают «высшие школы» Германии, есть зверская дрессировка с целью приготовить с минимальной затратой времени множество молодых людей на пользу и на расход государственной службе. «Высшее воспитание» и множество — это изначально противоречит одно другому. Всякое высшее воспитание подобает лишь исключениям: нужно быть привилегированным, чтобы иметь право на такую высокую привилегию. Все великие, все прекрасные вещи никогда не смогут быть общим достоянием: pulchrum est paucorum hominum[30]. — Что обусловливает упадок немецкой культуры? Что «высшее воспитание» уже не является уделом избранных — демократизм «всеобщего», ставшего пошлым «образования»... Не следует забывать, что воинские льготы прямо-таки вынуждают слишком многих к посещению высших школ, т. е. способствуют их упадку. — Никто уже не волен в нынешней Германии дать своим детям аристократическое воспитание: все наши «высшие» школы с их учителями, учебными планами, учебными целями рассчитаны на самую двусмысленную посредственность. И всюду царит неприличная торопливость, точно будет что-нибудь упущено, если молодой человек в 23 года ещё не «готов», ещё не знает, что ответить на «главный вопрос»: к какой профессии он призван? — Высшая порода людей, с позволения сказать, не любит профессий, именно потому, что сознаёт себя призванной... У неё есть время, она не спешит, она вовсе не думает о своей «готовности», — в тридцать лет, в смысле высшей культуры, являешься начинающим, ребёнком. — Наши переполненные гимназии, наши обременённые, отупевшие учителя гимназий — ведь это скандал: на то, чтобы защищать такое положение дел, как это было недавно сделано профессорами Гейдельберга, может быть и есть причины, но оснований для этого нет.
6
Чтобы остаться верным своему характеру, характеру утверждающему и лишь косвенно, лишь поневоле имеющему дело с противоречием и критикой, я тут же формулирую три задачи, ради которых нужны воспитатели. Надо научиться смотреть, надо научиться мыслить, надо научиться говорить и писать: целью всех трёх является аристократическая культура. — Научиться смотреть — приучить глаз к покою, к терпению, к погружению-в-себя; откладывать вынесение суждения, научиться со всех сторон обходить и охватывать частный случай. Такова первая подготовка к духовному развитию: не реагировать тотчас же на раздражение, а приобрести тормозящие, запирающие инстинкты. Научиться смотреть, как я понимаю это, есть почти то же самое, что на нефилософском языке называется сильной волей: суть этого как раз в том, чтобы не «хотеть», быть в состоянии откладывать решение. Вся бездуховность, вся пошлость зиждется на неспособности сопротивляться раздражению, — на обязанности реагировать, следовать каждому импульсу. Во многих случаях такая обязанность является уже болезненностью, упадком, симптомом истощения, — почти всё, что нефилософское невежество называет именем «порока», есть просто та самая физиологическая неспособность не реагировать. — Применение выучки смотреть: делаешься, как учащийся вообще, медлительным, недоверчивым, сопротивляющимся. К чуждому, ко всякой разновидности нового приближаешься поначалу с враждебным спокойствием, — отдёргиваешь от него руку. Двери, открытые нараспашку, покорная простёртость на брюхе перед каждым маленьким фактом, постоянная готовность влезть, запрыгнуть в других и в другое, словом, прославленная современная «объективность» — это дурной вкус и неблагородство par excellence.
7
Научиться мыслить: в наших школах не имеют более никакого понятия об этом. Даже в университетах, даже среди настоящих знатоков философии логика как теория, как практика, как ремесло начинает вымирать. Почитайте немецкие книги: никакого, даже самого отдалённого, воспоминания о том, что для мышления нужна техника, учебный план, воля к мастерству, — что мышлению нужно обучать, как обучают танцам, как если бы это и был своего рода танец... Кто из немцев знает ещё по опыту ту тончайшую дрожь, когда легконогость духа струит и излучает себя во всю мускулатуру? — Напыщенная неуклюжесть духовных жестов, грубость ручищ, пытающихся ухватить суть дела — это нечто до такой степени немецкое, что за границей это путают с немецкой натурой вообще. У немца нет пальцев для nuances...{64} Одно то, что немцы выдерживали своих философов, прежде всего этого скрюченного инвалида понятий, великого Канта, даёт уже немалое понятие о немецком изяществе. — В том-то и дело, что нельзя из аристократического воспитания исключать танцы во всех их формах, — умение танцевать ногами, понятиями, словами: стоит ли мне ещё говорить, что надо уметь танцевать и пером, — что нужно учиться писать? — Но в этом месте я, должно быть, становлюсь для немецких читателей полнейшей загадкой...
Данный текст является ознакомительным фрагментом.