§ 3. Утрата контакта с реальностью и болезненный рационализм

§ 3. Утрата контакта с реальностью и болезненный рационализм

Изменение личного порыва, на взгляд Минковски, влечет не только трансформации времени и пространства, но одновременно и изменение отношений с реальностью. В начале своей работы «Шизофрения» он пишет: «Отталкиваясь от теории Блейлера и привлекая взгляды Бергсона, я считаю основным расстройством при шизофрении не слабость ассоциаций, а потерю жизненного контакта с реальностью; именно на основании этой потери контакта я попытаюсь объяснить ее основные симптомы и проявления»[587]. Гармоничное единство, гармонию с жизнью Минковски обозначает термином «жизненный контакт с реальностью» (contact vital avec la r?alit?): «…Это понятие имеет много общего с „вниманием к жизни“ (attention ? la vie) Бергсона, с другой стороны, оно близко „функции реальности“ (fonction du r?el) Пьера Жане…»[588]. Явление жизненного контакта с реальностью подчинено личному порыву и описывается Минковски как совершенная гармония, «интимная связь с окружающим будущим». Она направляет человека в будущее, но одновременно препятствует его поглощению будущим, сохраняет границы и обеспечивает взаимодействие, свободное проживание и развертывание жизни.

При описании жизненного контакта с реальностью речь идет не о механическом взаимодействии – обычном соприкосновении с реальностью и захваченностью ею. «То, что мы имеем в виду, – пишет исследователь, – это способность двигаться вперед в гармонии с окружающим будущим, когда оно проникает в нас, и мы ощущаем с ним единое целое. В этом смысле, чтобы обозначать исследуемый феномен, мы используем также термин проживаемая одновременность (synchronisme v?cu)»[589]. Проживаемая одновременность – это не одновременность параллельных прямых, но взаимопроникновение, постоянный внутренний обмен без смешения и слияния. Эту черту жизненного контакта с реальностью ученый обозначает как принцип проникновения.

Минковски приводит различные примеры жизненного контакта с реальностью в обычной жизни. Это созерцание, симпатия, чувство меры и чувство границ, ощущение ритма жизни. Во всех этих случаях для полноценного проживания указанных состояний необходимо гармоничное взаимодействие с окружающим миром. Созерцание представляет собой непрерывный обмен взаимных контактов, непрерывную последовательность притока и оттока, в процессе которых рождается ощущение единого целого, а субъект и объект сливаются в гармоничном движении. Симпатия также имеет свою длительность, где в полной гармонии разворачиваются друг рядом с другом два будущих, две совершенно непохожие индивидуальные жизни проникаются реальным «участием». Чувство меры и чувство границ, словно живая бахрома, окружают жизнь каждого человека, их переплетение с будущим создает возможность «интуитивного» использования предписаний и их нарушения. Чувство ритма заставляет ощущать биение жизни, идти с ней шаг в шаг и жить одновременно со временем.

Описывая жизненный контакт с реальностью, Минковски вслед за Блейлером выделяет два фундаментальных принципа жизни: шизоидию и синтонию. Синтония отражает принцип, который позволяет человеку жить в унисон с окружающим миром; шизоидия, наоборот, связана со способностью дистанцироваться от окружающего мира. Шизоидия и синтония являются взаимосвязанными принципами существования и непрерывно взаимодействуют в процессе жизни, регулируя гармоничные отношения с реальностью. В патологических случаях их акцентирование приводит к развитию двух различных заболеваний: в случае синтонии – маниакально-депрессивного психоза, в случае шизоидии – шизофрении.

Само исследование патологических изменений синтонии Минковски предлагает проводить в три уровня:[590]

1) Уровень исследования характерных феноменов шизоидии и синтонии. При этом типичным феноменом шизоидии является личностная активность, которая всегда уже в том, что принадлежит определенной личности, содержит зачаток аутизма. Основными феноменами синтонии, в свою очередь, являются симпатия и созерцание. В таких различиях феноменов шизоидии и синтонии проявляется одна отличительная особенность последней. Если шизоидия основана на противопоставлении «я» и мира и предполагает большую или меньшую степень включенности и контакта, то синтония представляет собой состояние абсолютной гармонии и не может иметь незавершенный характер.

2) Исследование структурных и формальных свойств синтонии. Одним из таких свойств является фактор живой длительности, который в синтонии конкретизируется и обретает характер живой одновременности, живого синхронизма.

3) Исследование психопатологии синтонии. Эти исследования обнаруживают, что отличия нормальной синтонии от маниакально-депрессивного психоза во многом определяются соотношением самой синтонии и шизоидии, маниакально-депрессивный психоз оказывается их асимметрией, возникшей по причине слабости фактора шизоидии.

Какова же феноменологически-структурная картина маниакально-депрессивного психоза? Как считает Минковски, маниакальный больной сохраняет жизненный контакт с реальностью, но этот контакт подвергается трансформациям. Он сужается и превращается в одномоментный контакт, ему не хватает проникновения в реальность и он теряет живую длительность. Существованию больного не хватает развертывания во времени, маниакальный больной живет лишь в короткое мгновение, и даже настоящее перестает для него существовать.

Явление личного порыва объединяется с явлениями шизоидии и синтонии в понятии цикла личного порыва[591]. По мнению исследователя, соотнесенность явлений шизоидии и синтонии приводит к возникновению в развитии личного порыва различных периодов. На основании «синтонической» гармонии человека и окружающей среды возникает все более интенсивный личный порыв. Человек желает не только полностью слиться с миром, но и утвердить в нем свою личность, проявить свое «я», оставить личный след в будущем и создать принципиально новое произведение. Человек отрывается от окружающей реальности. После создания произведения это нарушение контакта с реальностью исчезает, и человек вновь испытывает потребность слиться с миром, почерпнуть из него силы, позволяя «качать себя волнам будущего». Затем личный порыв пробуждается вновь, и цикл повторяется заново.

Не менее значимыми в свете исследования жизненного контакта с реальностью являются понятия интеллекта и инстинкта. В 1929 г. в работе «За болезненным рационализмом» Минковски указывает: «Интуиция и понимание, живое и мертвое, существование и развитие, проживаемое время и пространство – существование таких противоположностей отражает два фундаментальных принципа, которые, согласно Бергсону, управляют нашей жизнью и нашим поведением»[592].

По Бергсону, интеллект и инстинкт изначально взаимно проникают друг в друга, окружены друг другом, но тем не менее каждая из этих стихий жизни имеет ряд характерных особенностей. Интеллект предстает как способность фабриковать искусственные неорганизованные предметы. Здесь все мыслится, и познание осуществляется через мышление и касается, главным образом, отношений. Интеллект предполагает познание формы, ясно представляет себе лишь прерывное, неподвижное, т. е. пространство, и обладает способностью разлагать по любому закону и воссоединять в любую систему. Он не может познать непрерывное, изменчивое и живое, не способен понять движение. Его основа – гипотетическое мышление и абстракции. Инстинкт же – это способность использовать и создавать организованные орудия. В инстинкте бессознательно разыгрывается познание, причем оно касается здесь не отношений, как в интеллекте, а самих вещей. Это познание материи, оно действует органически и основывается на категорическом мышлении, это непосредственная стихия жизни. Инстинкт разворачивается вне зависимости от сознания, он четко привязан к ситуациям, но представляет собой при этом содержательное знание о вещи[593].

«Интуиция и интеллект встречаются в погоне за общей целью, развитие не возникает без конфликта в существовании, а оно, если еще не угасло, связано с будущим. Нужна гениальная интуиция великого философа, чтобы выделить эти принципы»[594], – отмечает Минковски. И, отталкиваясь от этих двух принципов, он противопоставляет шизофрению как слабость интуиции и болезненную гипертрофию рационального маниакально-депрессивному психозу как гипертрофии интуиции и слабости рационального. Так он отходит от теории Блейлера и, используя идеи Бергсона, строит собственную концепцию.

Следуя идеям Бергсона и опровергая весьма распространенное мнение, Минковски настаивает на том, что сумасшедший отнюдь не теряет рассудок, он даже более рационален, чем мы думаем. Для обозначения этой гиперрациональности он употребляет термин «болезненный рационализм» (rationalisme morbide)[595]. Понятия болезненного рационализма и жизненного контакта с реальностью тесным образом связаны, и первое является следствием второго.

В случае шизофрении, следовательно, нарушается гармония двух фундаментальных факторов. Атрофируется все, что относится к инстинкту, и гипертрофируется интеллект, т. е. все, что укоренено в существовании без развития, в мертвом пространстве. Течение времени исчезает. Именно таким образом ученый пытается синтезировать теории Фрейда и Блейлера. Как пишет Ж. Гаррабе, «опираясь на бергсоновское различие между инстинктом и интеллектом, Минковски пытается осуществить синтез между фрейдовской инстинктивной или либидинальной концепцией аутизма и блейлеровским пониманием, которое характеризует его прежде всего как способ мышления»[596].

Болезненный рационализм не является симптомом шизофрении, он – ее сущность. Минковски отмечает: «Шизофреник, лишенный способности усваивать все, что есть движение и время, тенденциозно строит свое поведение, исходя из реальности нормальной жизни, но пользуется при этом факторами и критериями математики. ‹…› Но жизнь постоянно опровергает эти критерии. Всякая попытка их постоянного и абсолютного применения может привести только к психическому заболеванию»[597].

В случае болезненного рационализма больной заменяет живое неподвижным, иррациональное – рациональным, интуицию бесконечности – знанием о законченном. Глубина жизни, глубина личного порыва оказывается разрушенной, остаются лишь неподвижные и навсегда зафиксированные идеи. Направленность во времени утрачивается, и будущее исчезает, оставляя больному лишь жизнь в прошлом. Жизнь становится плоской. Минковски пишет о таком больном: «Все оказывается у него спроецированным в рациональный план логического мышления. Это вызывает у нас ощущение чего-то неподвижного, мертвого; из его настоящей жизни исчезла всякая глубина; она разворачивается перед нами в единственном плане, в форме четких идей, которые мы определяем как бредовые»[598].

Эта утрата глубины приводит к тому, что в присутствии больного у врача возникает чувство, будто он «знает его всего», т. е. может угадать все его мысли и действия. Происходит это, как считает Минковски, потому, что внутренний мир больного, лишенный глубины, становится аналогичным миру нашего рационального мышления. В нем нет ничего, что нельзя бы было предсказать или понять силой мысли. Словно, сравнивает исследователь, мы читаем очень простую книгу, где весь смысл помещен в слова и выражения, которые в ней написаны. Любой скрытый смысл, любой контекст исчезает.

Динамизм жизни при шизофрении утрачивается, мысли, возникающие у шизофреника, замыкаются на самих себе, и на смену утраченному динамизму приходит рациональный порядок. Развивая идею болезненного рационализма, Минковски говорит о возникновении трех факторов, которые управляют психикой шизофреника – статическом, пространственном и рациональном, – добавляя тем самым к болезненному рационализму болезненный геометризм и пространственное мышление. Шизофренику кажется слишком быстрым движение поезда, поскольку он не может увидеть и зафиксировать своей мыслью те населенные пункты, которые он проходит на своем пути. Без этой фиксации движения не существует. Если он не сможет «отметить» все промежуточные пункты, после прибытия он будет чувствовать себя чужим, а само место, даже если он бывал в нем ранее, будет казаться ему незнакомым. Рациональный порядок превращает нерациональное чувство власти нормального индивида над непрерывной и неисчерпаемой во времени деятельностью в рациональную мысль о воображаемой власти в настоящем. Рационализация доходит до надындивидуального фактора личного порыва и разрушает связи с жизнью. Минковски приводит свидетельства одного из его больных, который говорит: «Я ищу неподвижность. Я стремлюсь к отдыху и остановке. Я склонен останавливать жизнь вокруг себя. Поэтому я люблю неизменные объекты, вещи, которые всегда здесь и которые никогда не изменяются. Камень неподвижен, земля, напротив, перемещается, она не дает мне никакой уверенности. Я придаю значение лишь надежности»[599].

Но не только болезненный рационализм характеризует шизофрению, он индуцирует возникновение болезненных отношений (attitudes morbides), которые несут компенсаторную функцию и обладают позитивной направленностью. Минковски указывает: «Когда один из фундаментальных факторов психической жизни ослабевает, те, которые не изменились, стремятся к объединению с целью восстановить по возможности новое равновесие. ‹…› Таким образом, он (больной – О. В.) пытается вновь обрести свой человеческий облик»[600].

Утрата жизненного контакта с реальностью – это отголосок теории Блейлера, который одним из критериев шизофрении называл невозможность установления с больным эмоционального контакта. В предисловии к «Шизофрении» С. Фоллен отмечает: «Здесь надо подчеркнуть термин „жизненный“, так как именно это теряет шизофреник – не возможность простого чувственного контакта с окружением (ambiance), но динамику этих контактов…»[601]. Фоллен, таким образом, указывает на оттенок социальности в этом понятии.

Тему контакта с реальностью в несколько ином ключе Минковски продолжает и в своей поздней работе «Трактат по психопатологии». В ней большое место он отводит диалектике формы и содержания, обращая особое внимание именно на форму. Он пишет: «Между клинической психиатрией и психоанализом находится, таким образом, структурный анализ. Он не занимается содержанием, а обращается к форме. Он рассматривает форму не как неподвижную субстанцию, но берет ее во всей ее подвижности, во всей живой динамике»[602]. В этой работе Минковски пытается найти нечто среднее между психоанализом и психиатрией. При этом его трактовка психоанализа достаточно своеобразна. Лакан отмечал, что хотел бы видеть у него «менее систематическое незнание» психоанализа. Сам же Минковски часто отождествлял психоанализ с физикалистскими теориями, имя Фрейда редко упоминалось в его работах, чаще – имя Юнга. «Я чувствую себя ближе к нему, чем к Фрейду»[603], – писал он.

Минковски определяет психопатологию как психологию страстей человека. Страсти человеческого бытия отражаются в нарушениях фундамента человеческой личности, в которой появляются страх и болезнь. Эту психологию он противопоставляет так называемой «научной» психологии, которая «часто тщательно очищена от того, что есть действительно человеческого в нашем существовании»[604]. Но если мы желаем выработать антропологическую концепцию, то, как он считает, в центр нашего исследования мы должны поставить человека.

Существенной новизной данной работы по сравнению со всеми остальными исследованиями Минковски является обращение к социальному. Объясняя необходимость такого обращения, он отмечает: «Я отхожу от тех направлений, которые подвешивают психическое в пустоте. Я лишь считаю, что „психическое“ найдет свои основания не только в органо-психических, но и в межличностных отношениях»[605]. Именно обращение к социальному является характерной чертой антропологической теории. Человек, на его взгляд, включен в группу, коллектив, в социальное единство, и его функционирование, его бытие связано с социумом. Первичным поэтому является человеческое общество, а не изолированные индивиды. Время и пространство превращаются здесь из фундаментальных оснований человеческого бытия в условия, обеспечивающие социальное взаимодействие.

Закономерно, что причиной психоза он теперь называет нарушение отношений с социумом. Но теперь это уже не отношения с реальностью, а отношения с социальным окружением. На взгляд Минковски, психическое расстройство возникает по той причине, что безумный не может войти в социальную общность, поскольку находится вне его дискурса (hors-discours).

Все члены общества разделяют общую для всех веру. «В пространство коллектива и, более того, в центр человеческого общества, – пишет исследователь, – всегда помещается вера. По этой причине представление шизофреника о действительной вере не вполне согласуется с общими умонастроениями. ‹…› Это отнюдь не означает, что шизофреник в это не верит или пытается уличить нас в ошибке или обмане. Все это является следствием плана существования, которое реализует „бытие шизофреника“»[606]. Это неистовая вера на фоне коллективного неверия. Вот как иллюстрирует существование шизофреника в мире Жанин Шамон: «В этом существовании, в дефекте непрерывности, где ничего в действительности не существует, он приговорен скитаться…»[607].

Такая трактовка шизофрении впервые намечает ту двойственность, которая впоследствии будет развита в идеях антипсихиатра Р. Д. Лэйнга. Именно в его теории феноменология разделится на экзистенциальную и социальную, первая при этом будет описывать шизофрению как следствие онтологической ненадежности, а вторая – как результат несоответствия системе социальной фантазии[608]. Кроме того, признание за шизофренией другого дискурсивного порядка выражает несомненное влияние популярного тогда во Франции структурного психоанализа Ж. Лакана, с которым Минковски был знаком со времен сотрудничества с Анри Эйем.

Итак, феноменологически-структурный анализ шизофрении, предложенный Минковски, является своеобразным бергсонианским перетолкованием теории шизофрении Блейлера. Именно он называет основной чертой шизофрении аутизм, уход от внешнего мира и неспособность установить с ним контакт. Дополняя этот известный тезис идеями Бергсона об интеллекте и инстинкте, Минковски вырабатывает своеобразную авторскую теорию, совмещая при этом теоретические достижения клинической психиатрии и идеи современной ему философии.

Минковски развивает и идеи Ясперса. Критикуя его за то, что субъективные симптомы еще не являются у него феноменологическими данными, сам он уже переходит от психологического к экзистенциальному ракурсу исследования. В центре его исследовательского интереса – целостное живое «я» больного. Развивает он и метод понимания, дополняя идео-аффективное проникновение и установление контакта феноменологически-структурным анализом. Здесь необходимо подчеркнуть, что Минковски первым среди феноменологических психиатров артикулирует необходимость обращения к структуре проживаемого опыта и впервые использует само понятие структурного анализа применительно к психиатрии, в своей формулировке «феноменологически-структурный анализ» окончательно упрочив для науки о душевных болезнях связку «Гуссерль – Дильтей».

Несмотря на то, что первые годы своей научной деятельности исследователь проводит в Швейцарии, несмотря на дружбу с Бинсвангером и хорошую осведомленность в феноменологии, именно учение француза Бергсона он избирает основанием своей феноменологической психиатрии. От него он заимствует почти то же самое, что мог бы взять у Гуссерля: идею длительности, внимание к непосредственным данным сознания, необходимость интуитивного проникновения. Концепты Бергсона «жизненный порыв», «длительность», «интеллект» и «инстинкт» из понятий, относящихся к глубинному порядку бытия, превращаются у Минковски в «промежуточные» концепты, содержащие два ассоциативных ряда: онтологический и онтический или антропологический. Длительность трансформируется в проживаемое время, жизненный порыв – в личный, и оба эти понятия, кроме обозначения феномена (время и порыв), предполагают теперь их носителя – конкретного индивида. Это роднит взгляды Минковски с идеями Бинсвангера об экзистенциально-априорных структурах существования. Эта «структура», располагаясь между онтологическим и онтическим уровнями, обеспечивает возможность построения метаонтического пространства и связывает философию как фундаментальную онтологию и психиатрию как область онтических поисков.

Следовательно, если одной из основных черт феноменологической психиатрии считать акцентирование непосредственной связности человека и мира, то Минковски следует признать наиболее «феноменологически ориентированным» психиатром. Он больше других сосредоточивает внимание на непосредственности жизни, и именно поэтому такое большое место в его теоретической системе занимает прилагательное «проживаемый»: проживаемая длительность, проживаемое время, проживаемое пространство и т. д. Кроме того, вследствие этого акцентирования непосредственного опыта патологии Минковски точнее всех других психиатров выражает метаонтическую ориентацию феноменологической психиатрии, ведь не случайно, что практически все используемые им понятия являются по своей сущности онтологически-онтическими промежуточными концептами. Его идеи, таким образом, четче всего в специфическом концептуальном аппарате фиксируют онтологически-онтический переход.

Минковски и его феноменологически-структурный анализ оказал заметное влияние на развитие феноменологической психиатрии. «Упоминая Минковски, – пишет Л. Бинсвангер, – мы должны с благодарностью признать, что он был первым ученым, который ввел феноменологическое направление в психиатрию…»[609]. Работы Минковски стали одним из оснований эстезиологии Э. Штрауса и экзистенциальной феноменологии Р. Лэнга. Последний посвятил свою первую и самую известную работу «Разделенное Я» именно Минковски[610]. А работа «Проживаемое время» войдет не только в историю психиатрии, но и в золотой фонд самой феноменологии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.