СКОРБЬ И МЕЛАНХОЛИЯ (1916–1917)

СКОРБЬ И МЕЛАНХОЛИЯ

(1916–1917)

После того как сновидение послужило нам нормальным аналогом нарциссических душевных расстройств, мы хотели бы предпринять попытку прояснить сущность меланхолии ее сравнением с нормальным аффектом – скорбью. Правда, этому рассуждению следует предпослать оговорку, которая должна предостеречь от переоценки результата. Меланхолия, понятийное определение которой довольно шатко в описательной психиатрии, выступает в самых разнообразных клинических формах; их сведение в непротиворечивое единство не имеет надежного объяснения, а некоторые из них напоминают скорее соматические, чем психогенные расстройства. Помимо проявлений, известных любому наблюдателю, наш материал ограничивается небольшим числом случаев, психогенная природа которых не вызывает сомнений. Итак, мы отказываемся от притязаний на универсальность наших результатов и утешаем себя надеждой, что с помощью современных методов исследования сможем найти что-то не совсем типичное если не для всех случаев заболевания, то хотя бы для небольшой их группы.

Сравнение меланхолии и скорби представляется оправданным, учитывая общие черты их проявлений[144]. Причины того и другого состояния, обусловленные внешними влияниями, совпадают там, где эти причины вообще удается вскрыть. Скорбь – это обычная реакция на потерю любимого человека или замещающей его абстракции – родины, свободы, идеала и т. д. При определенных условиях у некоторых людей, у которых мы вправе заподозрить болезненную предрасположенность, вместо скорби развивается меланхолия. Примечательно, что нам никогда не приходит в голову считать скорбь болезнью и обращаться по ее поводу к врачу, несмотря на то что она может сильно нарушить привычный ход жизни. Мы верим, что по прошествии известного времени скорбь сама пройдет, и мало того, считаем ее насильственное устранение бесцельным и даже вредным.

В психологическом плане меланхолия проявляется тяжелым ухудшением настроения, исчезновением интереса к окружающему миру, утратой способности к любви, бездеятельностью и снижением самооценки, что приводит к самообвинениям, доходящим иногда до бредового ожидания наказания. Общая картина станет нам более понятной, если мы примем в расчет, что и скорбь обладает теми же свойствами, за исключением только одного – скорбь не вызывает снижения самооценки. В остальном она ничем не отличается от меланхолии. Скорбь, переживание горя как реакция на потерю любимого человека проявляется резким ухудшением настроения, потерей интереса к окружающему миру – во всем, что не касается умершего, – утратой способности найти новый объект любви, отказом от любой деятельности, не связанной с воспоминаниями об умершем. Легко понять, что такая заторможенность и ограниченность является выражением исключительно глубокой погруженности в печаль, в то время как все остальные намерения и интересы просто перестают существовать. Собственно, это состояние не кажется нам патологическим только потому, что мы хорошо знаем, чем его объяснить.

Нам представляется вполне адекватным сравнение глубокой печали с «болезненным» расположением духа. Оправданность такого сравнения, вероятно, станет нам очевиднее, если мы сумеем рационально охарактеризовать боль.

В чем состоит назначение скорби? Мне кажется, что не будет ничего надуманного в следующем определении: действительность подсказывает нам, что любимого человека больше нет с нами, и возникает необходимость освободиться от либидо, направленного на умершего. Но у человека, напротив, появляется вполне объяснимое внутреннее сопротивление, – мы практически всегда наблюдаем, что либидо очень неохотно меняет свою направленность, – и оно возрастает, если впереди маячит замена объекта. Это сопротивление может стать таким интенсивным, что уход от реальности и фиксация на несуществующем более объекте переходят в галлюцинаторный психоз. В норме, однако, признание реальности одерживает верх. Но происходит это изменение отнюдь не сразу. Оно требует от индивида больших затрат времени и значительного перераспределения энергии, причем все это развертывается на фоне продолжающегося психологически существования предмета любви. Каждая деталь воспоминаний и ожиданий, с которыми связано направленное на утраченный объект либидо, твердо устанавливается и преувеличивается, продолжая удовлетворять направленное на него либидо. Опираясь на рациональные объяснения, нелегко понять, почему достижение этого компромисса в ходе уклонения от требований реальности является таким болезненным. Примечательно, что эта тягостная боль воспринимается нами как нечто само собой разумеющееся. В действительности, однако, по завершении труда скорби эго освобождается и избавляется от всех прежних ограничений.

Попробуем теперь приложить к меланхолии то, что мы узнали о скорби. В ряде случаев нам становится очевидным, что меланхолия также является реакцией на утрату любимого объекта; в других случаях поводом для меланхолии может служить утрата объекта более абстрактной, идеальной природы. Объект при этом может и не умереть, а был утрачен как предмет любви (например, в случае покинутой невесты). В некоторых случаях можно установить сам факт потери, но невозможно понять, что именно было утрачено, и следует с большой долей вероятности предположить, что и сам больной не всегда знает, что он потерял. Сюда же можно отнести те случаи, когда больному известна утрата, вызвавшая меланхолию, но, хотя он знает, кого он потерял, он не понимает, что именно он потерял при этом. Таким образом, мы можем с полным основанием думать, что меланхолия каким-то образом связана с неосознанной потерей объекта, что отличает меланхолию от скорби, когда о характере потери все известно.

В случае скорби заторможенность и утрата интереса к миру полностью объясняется поглощающим все силы эго трудом скорби. Подобный внутренний труд является следствием неизвестной больному потери и при меланхолии, и именно он становится причиной меланхолической заторможенности. Эта его заторможенность производит столь загадочное впечатление только потому, что мы не можем понять, чем поглощен больной. Меланхолик демонстрирует нам лишь один симптом, который отсутствует у переживающего горе человека: снижение самооценки и оскудение содержания эго. Для скорбящего пустым и бессмысленным становится окружающий мир, для меланхолика таким становится его собственное «я». Больной воспринимает его как ничего не стоящее, ни на что не годное и морально ущербное, – он упрекает себя, ругает и желает изоляции и наказания. Он унижает себя перед кем угодно, жалеет родных и близких за то, что им приходится иметь с ним дело. Больной не понимает перемены, которая с ним произошла, и свою самокритику распространяет также на свое прошлое, утверждая, что он всегда был таким. Картина такого – преимущественно нравственного – тихого помешательства характеризуется бессонницей, отказом от еды и психологически очень примечательным отказом от удовлетворения естественных влечений, заставляющих все живое держаться за жизнь.

С научной, да и с терапевтической точки зрения было бы бесполезно возражать больному, убеждая его в необоснованности самообвинений. Вероятно, больной в чем-то прав и описывает нечто, ведущее себя именно так, как ему кажется. Мы, во всяком случае, должны немедленно согласиться с ним и поверить тому, что он нам сообщает. Больной, как он и говорит, действительно потерял всякий интерес к жизни, способность любить и потребность что-то делать. Как мы знаем, все это не причины, а следствие неведомой нам внутренней работы, сравнимой с трудом скорби и пожирающей изнутри «я» больного. Больной прав и во многих своих самообвинениях, просто он осознает свое истинное положение с большей остротой, нежели люди, не страдающие меланхолией. Если больной клеймит себя как ничтожного, эгоистичного, нечестного, несамостоятельного человека, который всю жизнь только и делал, что изо всех сил скрывал свои недостатки, то, насколько мы понимаем, он просто достаточно хорошо познал самого себя, и мы лишь спрашиваем себя, почему этому человеку надо было заболеть, чтобы осознать столь простую истину. Ведь не вызывает сомнений, что всякий, кто сумел адекватно себя оценить и поделиться этой оценкой с другими, – как поступал принц Гамлет[145] – тот болен, и даже не важно, говорит он правду или преувеличивает свои недостатки. Нетрудно также заметить, что, как мы убедились, между степенью самоуничижения и ее реальной причиной нет прямого соответствия. Бывшая прежде храброй, прилежной и верной долгу женщина, пораженная меланхолией, будет отзываться о себе не лучше, чем женщина, и на самом деле никуда не годная. Причем первая женщина имеет больше шансов заболеть меланхолией, чем вторая, о которой и мы не могли бы сказать ничего хорошего. И наконец, невозможно не заметить, что меланхолик не воспринимает себя так же, как здоровый, но мучимый раскаянием и чувством вины человек. У меланхолика отсутствует или едва заметен стыд перед другими людьми, столь характерный для кающегося грешника. У меланхолика, наоборот, можно отметить противоположную склонность – стремление к саморазоблачению, словно он находит в этом какое-то удовлетворение.

Таким образом, не имеет значения, прав ли меланхолик в своем болезненном самоуничижении и насколько его критика совпадает с суждениями других людей. Скорее надо говорить о том, что он верно описывает свою психологическую ситуацию. Он утратил самоуважение, и, должно быть, у него есть на это веские основания. Во всяком случае, мы сталкиваемся с противоречием, которое задает нам трудноразрешимую загадку. По аналогии со скорбью придется заключить, что меланхолик остро переживает потерю некоего объекта; и, судя по его высказываниям, речь идет о потере им собственного «я».

Прежде чем мы займемся этим противоречием, давайте ненадолго задержимся на одном феномене, который продемонстрирует нам обусловленное меланхолией изменение конституции человеческого эго. Мы видим, что у меланхолика одна часть эго противопоставлена другой части, критически оценивает ее и воспринимает в качестве объекта. Наше подозрение о том, что отделившаяся от эго критикующая инстанция способна доказать свою самостоятельность и при других условиях, подтверждают все дальнейшие наблюдения. У нас есть основания отличать эту инстанцию от остального эго. Эта часть эго называется обычно совестью. Будем считать совесть, с ее цензурой сознания и оценкой реальности, одной из главных институций эго и попробуем обнаружить, способна ли она заболеть. В клинической картине меланхолии нравственное отвращение к собственному эго затмевает все остальные проявления; телесное недомогание, гнусное настроение, социальное унижение куда меньшую роль играют в самооценке, – в опасениях и суждениях больного ведущее место занимает оскудение эго.

Объяснению обнаруженного нами противоречия может служить одно достаточно простое наблюдение. Терпеливо выслушивая многочисленные и разнообразные самообвинения меланхолика, не можешь в конечном счете отделаться от впечатления, что самые сильные из этих обвинений относятся не к больному, а к человеку, которого он любит, любил или должен любить. Чем глубже вникаешь в обстоятельства заболевания, тем больше убеждаешься в правомочности такого предположения. Мы получим в руки ключ к картине болезни, если распознаем в таких самообвинениях обвинения, адресованные объекту любви меланхолика, – обвинения, которые, сместившись, оказались направленными против собственного эго.

Женщина, которая вслух жалеет своего мужа за то, что он связался с такой, как она, безалаберной женщиной в действительности, и имея на то основания, обвиняет своего мужа в несостоятельности. Не нужно слишком удивляться тому, что некоторые соответствующие истине самообвинения вкраплены в обвинения, в действительности направленные на другого; эти последние должны быть вытеснены, чтобы закрыть путь к выяснению истины, которая рождается из всех за и против в любовной ссоре. Самообвинениями удобно прикрыть факт ссоры, свидетельствующей о потере любви. В таком случае вполне понятным и объяснимым становится поведение больных. Их жалобы суть в действительности обвинения, – то есть жалобы в старинном судебном смысле этого слова; они так беспощадно стыдят сами себя, потому что все, что они высказывают, по сути, относится не к ним, а к кому-то другому. Сами больные далеки от того, чтобы в своем окружении проявлять смирение и покорность, подобающие лишь недостойным личностям. Больной ведет себя как оскорбленный человек, мучительно переживающий незаслуженную обиду. Такое становится возможным, поскольку поведенческие реакции проистекают из психологического протеста, который в результате трансформируется в меланхолическое самоуничижение.

Теперь мы можем без труда реконструировать сам этот процесс. У больного была возможность выбора объекта, возможность направить либидо на определенного человека. Под влиянием реального оскорбления или разочарования в любимом человеке его либидо терпит крах. Следствием становится не отказ от прежнего либидо объекта и перенесение его на новый объект, а другой процесс, требующий для своего осуществления множества условий. Обладание объектом оказалось неустойчивым, оно прекратилось, но освободившееся либидо смещается не на новый объект, а на собственное эго. Здесь либидо не может найти себе применения и служит лишь отождествлению эго с объектом расставания. Так тень объекта падает на эго, каковое теперь особой инстанцией будет считаться объектом; тем самым покинутым либидо объектом. В итоге утрата объекта преобразуется в утрату эго, поскольку конфликт между эго и любимым человеком приводит к расщеплению эго и последующему раздору между критикующим эго и эго, заменившим собой утраченный объект.

Кое-что определенное можно вывести уже из предпосылок и результатов такого процесса. С одной стороны, должна иметь место устойчивая фиксация на объекте любви; с другой стороны, существующая, невзирая на фиксации, недостаточная степень обладания этим объектом. Если согласиться с метким замечанием О. Ранка о том, что выбор объекта обусловлен феноменом нарциссизма, то потребность обладания объектом, если с этим возникают трудности, может регрессировать назад, до нарциссизма. Нарциссическое отождествление с объектом становится заменой любовного обладания, что имеет своим следствием то, что, несмотря на конфликт, не приходится отказываться от любовного отношения к объекту. Такая подмена объекта любви отождествлением с ним является важным механизмом при проявлениях нарциссизма. К. Ландауэр сумел кратко описать этот механизм в сообщении о случае излечения шизофрении[146]. Он соответствует регрессии от выбора того или иного объекта к первоначальному нарциссизму. Нам уже приходилось говорить о том, что отождествление является начальной ступенью выбора объекта и первым достаточно двусмысленным способом, каким эго ищет и находит объект. Эго хотело бы присвоить себе объект, что соответствует оральной или каннибальской фазе развития либидо, проявляющейся в пожирании. В наличии такой связи Абрахам видит, с полным на то правом, причину отказа от приема пищи – одного из основных симптомов тяжелых меланхолических состояний.

Вытекающее из этой теории заключение о том, что предрасположенность к заболеванию меланхолией и подобными ей состояниями обусловлена нарциссическим типом выбора объекта, не находит, к сожалению, подтверждения в исследованиях. В первых строках этого сочинения я упоминал о том, что собранного нами эмпирического материала недостаточно для обоснованных заключений о причинах меланхолии. Если мы все же решимся признать достаточность наших наблюдений для выводов, то нам придется признать основным признаком меланхолии регрессию обладания объектом к нарциссической оральной фазе либидо. Отождествление с объектом нередко встречается и при неврозах переноса, еще чаще оно является основным механизмом формирования симптомов при истерии. Однако отличие отождествления при истерии от нарциссического состоит в том, что при истерии обладание объектом продолжается в форме нервного перевозбуждения и нападок на объект. Между тем отождествление во всех упомянутых выше случаях мало чем отличается, поскольку движет им то, что мы называем любовью. Нарциссическое отождествление является его наиболее ранней начальной формой, и оно открывает нам путь к пониманию менее изученного истерического отождествления.

Одну часть своего характера меланхолия заимствует у скорби, другую берет из процесса регрессии нарциссического выбора объекта к собственно нарциссизму. Подобно скорби, меланхолия – это реакция на реальную потерю объекта любви, но в отличие от скорби она приобретает черты, а затем характер патологии. Утрата объекта любви – отличный повод для обнаружения и демонстрации амбивалентности любовного отношения. Там, где имеется предрасположенность к неврозу навязчивых состояний, амбивалентный конфликт придает скорби патологический характер, заставляя ее проявляться в форме самообвинений, когда вина за потерю объекта любви возлагается на себя. В такой подавленности и стойкой депрессии, наблюдаемой после смерти любимого человека, мы видим, на что способен амбивалентный конфликт, когда он не сопровождается регрессивным участием либидо. Поводы к меланхолии не исчерпываются только случаями смерти и присущи всем ситуациям с заболеваниями, разлуками и разочарованиями, когда к отношениям примешивается противопоставление любви и ненависти или усугубляется уже имеющая место амбивалентность. Анализируя меланхолию, нельзя пренебрегать этим амбивалентным конфликтом, отчасти вызванным действительностью, отчасти обусловленным наследственной конституцией. Если любовь к объекту, – от которой невозможно отказаться после отказа от самого объекта, – прячется больным в нарциссическом отождествлении, то на этот эрзац объекта он обрушивает свою ненависть, ругая его, подвергая унижению и заставляя страдать, находя в этом страдании свое садистское удовлетворение. Несомненно сладострастное самоистязание при меланхолии, как и при неврозе навязчивых состояний, – представляет собой удовлетворение садистских наклонностей и ненависти[147], которые в принципе относятся к исходному реальному объекту, но обращаются на собственную личность. Таким образом больной старается обходным маневром, с помощью самоистязания отомстить реальному объекту, измучить уже не столько любимого человека, сколько свою любовь, и спрятаться при этом в болезнь, чтобы не выказать явно своей враждебности. Человек, бывший объектом и вызывающий расстройства чувств у больного, находится обычно в его ближайшем окружении. Таким образом, любовную концентрацию чувств меланхолика на его объекте постигает двоякая участь: с одной стороны, она регрессирует к отождествлению, с другой стороны, в результате амбивалентного конфликта перемещается на следующую ближайшую ступень, вырождаясь в садизм.

Именно этот садизм помогает нам разрешить загадку наклонности меланхоликов к самоубийству, которая делает меланхолию столь интересной и столь опасной. Мы полагаем первичным, исходным состоянием, из которого проистекают все влечения, всепобеждающую любовь к собственному эго, которая при угрозе нашей жизни обнаруживает нарциссическое либидо такого масштаба, что мы просто не в состоянии понять, как может эго согласиться на саморазрушение. Мы давно знаем, что ни один невротик никогда не испытывает желания покончить с собой – во всяком случае, не обращает против себя побуждения убить кого-то другого. Поэтому нам остается совершенно непонятным, игра каких сил способна доводить его до самоубийства. Психоанализ меланхолии учит нас, что эго способно убить само себя в том случае, когда начинает обладать собой как объектом, когда оно может направить на себя враждебность, изначально адресованную объектам окружающего мира. (См. «Влечения и судьба влечений».) В результате отступления от нарциссического выбора объекта этот последний начинает выступать по мере удаления более рельефно, чем собственное эго. В двух противоположных с виду ситуациях – при крайней влюбленности и при стремлении к самоубийству – эго, хотя и абсолютно разными путями, покоряется объекту.

Напрашивается вывод о том, что наиболее заметные проявления меланхолического характера, возникают из страха оскудения и опустошения, присущего вырванной из контекста и регрессивно преобразованной анальной эротике.

Меланхолия ставит перед нами еще один вопрос, ответ на который нам не совсем ясен. То, что меланхолия может протекать довольно долгое время без серьезных видимых изменений, сближает ее со скорбью. Скорби требуется некоторое время для того, чтобы вернуться к реальности, после чего труд эго направляется на перенос либидо с утраченного объекта. Можно думать, что и при меланхолии эго занято приблизительно тем же. Здесь тоже отсутствует рациональное понимание хода событий. Характерная для меланхолии бессонница свидетельствует о ригидности состояния, о невозможности объединить, увязать друг с другом и удержать в сознании объекты обладания. Патологический процесс при меланхолии ведет себя как открытая рана, притягивая отовсюду энергию для концентрации на объекте (то, что мы при неврозах переноса называем «ответной концентрацией»), и доводит эго до совершенного опустошения, лишая его сна. Соматический и психогенно необъяснимый фактор меланхолии проявляется в заметном облегчении самочувствия в вечернее время. К этим рассуждениям примыкает вопрос о том, достаточно ли утраты направленности на объект эго (чисто нарциссическое расстройство) для возникновения клинической картины меланхолии и достаточно ли непосредственного обеднения и отравления либидо для такого заболевания.

Наиболее странной и требующей объяснения особенностью меланхолии является ее способность переходить в противоположное ей по симптоматике состояние мании. Правда, что такое случается далеко не у всех меланхоликов. Иногда меланхолия протекает с регулярными рецидивами, промежутки между которыми не окрашены манией или окрашены в очень легкой степени. В других случаях наблюдается регулярное чередование меланхолической и маниакальной фаз, выражающееся в формировании циклического помешательства. Можно было бы попытаться исключить психогенное объяснение этих случаев, если бы не их психоаналитическое исследование, в ходе которого была выявлена возможность психотерапевтического воздействия на подобные состояния. Таким образом, не только можно, но и необходимо распространить психоаналитическое понимание меланхолии также и на манию.

Не могу гарантировать, что такая попытка окажется успешной. Возможно, что она послужит лишь для верной ориентации в проблеме. Здесь мы имеем два отправных пункта – психоаналитическое впечатление и рационально обоснованный жизненный опыт. Многие психоаналитики соглашаются, что мания имеет точно такое же содержание, что и меланхолия, оба заболевания борются с одним и тем же «комплексом», которому при меланхолии эго полностью покоряется, а при мании – покоряет само или даже устраняет. Другую точку опоры дает нам опыт, говорящий о том, что все переживания радости, ликования, триумфа, – протекающие как в нормальной, так и маниакальной форме, – имеют рациональное обоснование. В гипоманиакальных состояниях чрезмерного воодушевления происходит обычно перерасход психической энергии, направленной сразу на множество предметов и расходующейся до полного истощения. Так бывает, когда бедняку, неожиданно получившему очень большую сумму денег, вдруг становится не нужно ежедневно заботиться о хлебе насущном; когда успехом завершается долгая и трудная борьба за существование, когда человек может одним махом покончить с удручающей нуждой и необходимостью выкручиваться из нее. Все подобные ситуации отличаются приподнятым настроением, невероятным радостным аффектом и готовностью к любым действиям, – то есть тем же, что присуще и мании, но совершенно не свойственно меланхолии подавленностью и заторможенностью. Рискну предположить, что мания есть не что иное, как некий триумф, только от эго остается скрыто, кто был повержен и что именно празднуется. К состояниям того же рода относится и алкогольное опьянение, когда оно сопровождается безудержным весельем. При опьянении речь, вероятно, должна идти о токсическом устранении издержек вытеснения. Среди профанов бытует мнение, что в таком маниакальном состоянии человек столь подвижен и деятелен, потому что он «в ударе» сегодня. Эту взаимосвязь необходимо опровергнуть. Упомянутое выше требование рационального обоснования психической жизни предлагает нам ошибочное объяснение, почему эти люди так веселы и так бесшабашны.

Если мы сведем воедино все сказанное, то получим следующее: при мании эго должно было преодолеть потерю объекта (справиться со скорбью или даже расправиться с объектом), и теперь вся сила концентрации чувств, которую при меланхолии эго обращает на себя, может быть израсходована манией как угодно. Больные с маниакальными состояниями отчетливо демонстрируют нам освобождение от объекта, от которого они пострадали, после чего с жадностью набрасываются на новые объекты, которыми стремятся завладеть.

Это объяснение звучит вполне разумно, но, во-первых, оно недостаточно определенно, а во-вторых, ставит новые вопросы и вызывает сомнения, на которые нам пока нечего ответить. Мы, однако, не хотим уклоняться от дискуссии, хотя и не ожидаем, что она сможет привести нас к истине.

Как известно, всякая нормальная скорбь преодолевает потерю объекта, поглощая при этом всю наличную энергию эго. Почему же в этом случае даже намека нет на наступление рационально обоснованной фазы торжества? Я не могу кратко и исчерпывающе ответить на такое возражение. Этим возражением наше внимание обращают на то обстоятельство, что мы не можем сказать, какими средствами выполняет свою задачу скорбь. Возможно, здесь нам поможет одно предположение. По поводу любого отдельно взятого фрагмента воспоминаний или ожиданий, с которыми связано либидо, направленное на утраченный объект, реальность выносит свой вердикт о том, что данный объект более не существует, и эго, стоящее перед дилеммой – разделить ли с ним его судьбу – решает, из нарциссических побуждений, остаться в живых и расторгнуть связь с исчезнувшим объектом. При этом можно себе представить, что это освобождение от старой связи протекает так медленно и постепенно, что с окончанием этого труда рассеивается и потраченная на него энергия[148].

Было бы соблазнительно такой догадке о труде печали поискать путь к пониманию труда меланхолии. Но этому препятствует один нерешенный вопрос. До сих пор мы едва коснулись топического взгляда на меланхолию и даже не поставили вопрос о том, посредством каких психологических систем и за счет какого взаимодействия между ними осуществляется труд меланхолии. Какие именно психопатологические процессы разыгрываются за обладание неосознаваемым объектом, которым становится выделившаяся в результате отождествления часть эго?

Быстро и не задумываясь, многие говорят и пишут, что «либидо покидает неосознанное (предметное) представление объекта». Но в действительности это представление выступает во множестве отдельных индивидуальных впечатлений (неосознанных следов), а исполнение этого отвлечения либидо не может быть мгновенным событием, но, как и при скорби, представляет собой длительный и постепенный процесс. Начинается ли он одновременно во многих местах или осуществляется в виде строгой последовательности событий, решить трудно. На сеансах психоанализа часто удается установить, что у больного активируется то одно, то другое воспоминание и что одинаковые и истощающие своей монотонностью жалобы имеют иное бессознательное обоснование. Если объект не обладает важным и обусловленным тысячами связей значением, то его потеря вряд ли способна вызвать чувство скорби или привести к меланхолии. Таким образом, характер индивидуального способа высвобождения либидо, в равной степени приписываемый скорби и меланхолии, опирается на одни и те же связи и служит тем же тенденциям.

Но, как мы знаем, меланхолия представляет собой нечто большее, чем нормальная скорбь. Меланхолия характеризуется непростым отношением к объекту, которое осложнено амбивалентным конфликтом. Эта амбивалентность является либо конституциональной, присущей любым любовным отношениям данного эго, либо возникает в результате переживаний из-за угрозы потери объекта. Таким образом, по сложности своей мотивации меланхолия намного превосходит скорбь, как правило, вызванную лишь реальной потерей объекта, такой как смерть любимого человека. То есть при меланхолии развертывается бесчисленное количество отдельных сражений за объект, в которых противоборствуют ненависть и любовь, первая – чтобы освободить либидо от объекта, вторая – чтобы использовать это либидо как средство защиты от посягательств. Эти отдельные сражения мы можем поместить только в одну систему – в бессознательное, в царство материальных следов припоминания (в противоположность области, отвечающей за речь). Там же предпринимаются бессознательные попытки освобождения и при скорби, но при этом отсутствуют препятствия к тому, чтобы события были осмыслены и перешли в область сознания. Труд меланхолии запирает этот путь, вероятно, вследствие множественности мотивов или их перекрестного влияния на процесс. Конституциональная амбивалентность как таковая подвергается вытеснению в область бессознательного; травматические переживания, связанные с объектом, могут активировать также другой вытесненный материал. Таким образом, все в этой амбивалентной борьбе ускользает от сознания до тех пор, пока не находит характерный для меланхолии выход. Этот выход, как мы знаем, заключается в том, что находящееся под угрозой либидо, покидает наконец объект обладания, но лишь для того, чтобы направить свою энергию на эго, на собственный источник. Таким бегством в эго любовь избегает уничтожения. После регрессии либидо процесс может стать осознанным и предъявить себя сознанию как конфликт между частью эго и критикующей инстанцией.

То, что сознанию удается извлечь из труда меланхолии, не является его сколь-нибудь существенной частью, как и не является оно частью того, что могло бы помочь избавиться от страдания и внутреннего конфликта. Мы видим, что эго обесценивает себя и ополчается против себя, и так же, как и больной, мало понимаем, к чему это ведет и как это изменить. Нечто такое под силу только бессознательной, неосознаваемой части труда меланхолии, ибо нам нетрудно обнаружить сущностную аналогию между трудом меланхолии и трудом скорби. В то время как скорбь побуждает эго покинуть объект, объявляя объект мертвым и позволяя ему самому остаться в живых, амбивалентная борьба, напротив, фиксирует либидо на объекте, при этом обесценивая его, принижая и фактически убивая. Существует возможность того, что борьба в бессознательном может завершиться после того, как ярости будет дана полная воля, а эго откажется от объекта, потерявшего в его глазах всякую ценность. Мы не знаем, какая из этих двух возможностей обычно или по преимуществу обрывает течение меланхолии и как этот конец влияет на дальнейшие страдания. Возможно, эго испытает удовлетворение от того, что сумело победить объект.

Если мы согласны принять такое понимание труда меланхолии, то оно все же не дает нам объяснения, на поиски которого мы пустились. Наши расчеты на то, что нам удастся вывести рациональное обоснование обязательного возникновения маниакального состояния после избавления меланхолии от амбивалентности, которая и приводит к заболеванию, не оправдались. Можно попытаться привлечь аналогии из других областей, но существует трудность, с которой мы не можем не считаться. Из трех предпосылок меланхолии: утраты объекта, амбивалентности и обращения либидо на эго – первые две мы обнаруживаем при навязчивом стремлении к смерти. В таком стремлении тоже присутствует амбивалентность, несомненно, являющаяся движущей пружиной конфликта, и опыт свидетельствует, что после ее исчезновения ничто больше не препятствует торжеству маниакального состояния. Поэтому обратимся к третьему компоненту как самому значимому. То накопление связанной поначалу энергии, которая высвобождается после окончания труда меланхолии, и делает возможным торжество мании. Должно быть, это как-то связано с регрессией либидо и его нарциссической направленностью. Конфликт внутри эго, подменяющий меланхолию борьбой за объект, должен восприниматься как болезненная рана, поглощающая всю энергию сопротивления эго. Однако здесь будет уместно остановиться и отложить до лучших времен объяснение мании – до тех пор, когда мы познаем рациональную природу сначала телесных, а потом соответствующих душевных страданий. Мы уже знаем, что взаимосвязь тесно переплетенных между собой психологических проблем вынуждает нас оставлять любое исследование незавершенным, покуда не поспеют и не придут ему на помощь результаты других исследований[149].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.