ЮМОР (1927)

ЮМОР

(1927)

В работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» (1905) я рассматривал юмор исключительно с рациональной точки зрения. Мне, кажется, удалось найти источник удовольствия в юморе, и, думаю, мне удалось убедительно показать, что получение удовольствия от юмора происходит одновременно с экономией чувств.

Юмористическое событие может происходить двояко – либо в одном человеке, который ставит себя в юмористическое положение, в то время как собеседник играет роль слушателя и потребителя, либо разыгрываться с участием двух людей, из которых один вообще не участвует в процессе, а второй делает его объектом своего юмористического наблюдения. Можно привести такой грубый пример: в понедельник на виселицу ведут осужденного преступника, который, посмотрев на небо, изрекает: «Да, ничего себе начинается неделька!» Здесь мы имеем первый случай, когда юмористическое событие порождает один человек, и это, видимо, приносит ему какое-то удовлетворение. На меня, стороннего наблюдателя, юмористическое упражнение преступника оказывает действие на расстоянии. Слыша его шутку, я испытываю приблизительно такое же чувство удовольствия, как и он.

Второй случай имеет место, например, когда писатель или актер в юмористических тонах описывает поведение или образ действий каких-либо людей – реальных или вымышленных. Эти персонажи сами не проявляют никакого юмора, юмористическое представление – дело тех, кто воспринимает их как объект, а читатель или слушатель, как и в предыдущем случае, является, так сказать, потребителем юмора. Подытоживая, можно сказать, что юмористическое отношение – в чем бы оно ни состояло – можно направить на себя или других людей; можно принять, что оно доставляет удовольствие тому, кто его осуществляет. Подобное же удовольствие испытывает и сторонний слушатель.

Мы наилучшим образом поймем получение удовольствия от юмора, если обратим внимание на то, что происходит со слушателем, когда кто-то другой шутит. Этот другой ставит слушателя в ситуацию, которая позволяет последнему ожидать воздействия сильных чувств и эмоций. Он может жаловаться, раздражаться, пугаться, ругаться, может быть, даже впадать в отчаяние, а слушатель или зритель будет готов следовать за этими чувствами и даже реально их испытывать. Но эта готовность к сопереживанию оказывается обманутой – собеседник вовсе не собирался пробуждать сильные чувства и эмоции, он просто шутил. Неизрасходованные чувства порождают в слушателе ощущение удовольствия – юмористического удовольствия.

Пока все легко и понятно, но потом становится ясно, что еще большего внимания заслуживает то, что происходит с «юмористом». Нет никакого сомнения, что сущность юмора состоит в ослаблении аффектов, к которым подталкивает та или иная ситуация, и шуткой мы отделываемся от самой возможности проявления сильных чувств. Процессы в психике юмориста должны совпадать с процессами в психике слушателя, а точнее, слушатель должен следить и следовать за тем, что происходит в психике юмориста. Но каким образом юморист осуществляет психическую установку, делающую ненужным для него самого высвобождение аффекта, какие процессы происходят в нем при настройке на юмор? Очевидно, что решение проблемы юмора следует искать у юмориста – у слушателя мы видим лишь отзвук, копию этого неизвестного нам процесса.

Настало время ближе познакомиться с некоторыми характерными чертами и свойствами юмора. Юмор не только несет в себе нечто освобождающее, как остроумие и комизм, – в нем есть также нечто величественное и воодушевляющее, что не свойственно двум другим формам интеллектуального получения удовольствия. Величественное, очевидно, заключается в торжестве нарциссизма, в котором победоносно утверждается неуязвимость эго. Эго избегает обид и оскорблений, причиняемых реальностью как принудительным источником страдания; оно стремится не подпустить к себе обманчивые грезы окружающего мира, показывая, что он может и должен служить лишь источником удовольствия. Это последнее свойство и есть самая существенная черта юмора. Представим себе, что идущий в понедельник на казнь преступник сказал бы: «Что с того, что такой тип, как я, будет сегодня повешен? Мир от этого не провалится в тартарары». В этом случае мы заключаем, что в его речи есть нечто величественное, возвышающееся над реальностью; это мудрое, спокойное и справедливое высказывание, но в нем нет и тени юмора, потому оно целиком зиждется на трезвой оценке реальности, которой юмор прямо противоречит. Юмор не примиряет нас с судьбой, он всегда выступает вопреки и означает не только торжество эго, но и воплощает принцип удовольствия, который утверждается здесь вопреки неблагоприятным реальным обстоятельствам.

Благодаря этим свойствам – отпору притязаниям реальности и неуклонному следованию принципу удовольствия – юмор близок регрессивным и вредоносным процессам, коими мы так много занимаемся в психопатологии. Как способ защиты от самой возможности страдания юмор занимает видное место в ряду механизмов, формирующих психическую жизнь человека и служащих для избавления от гнета страдания; в том ряду, кульминацией которого является невроз, а высочайшим пиком – бред; в ряду, где находят свое место упоение, самоуничижение и экстаз. Именно принадлежность к этому ряду придает юмору ценность. Остроумие такой ценности лишено, так как оно служит лишь чистому удовольствию либо пытается соединить агрессию с получением удовольствия. В чем же состоит юмористическая установка, с помощью которой избегают страдания, утверждают нерушимость эго перед лицом реального мира, победоносно отстаивают принцип удовольствия и в отличие от других способов достигают всего этого без потери душевного здоровья? Подобное сочетание нам представляется невозможным.

Если мы обратимся теперь к ситуации, когда кто-то подшучивает над другими людьми, то следует принять точку зрения, которую я – не очень, правда, уверенно – обозначил в своей книге об остроумии. Такой человек выступает по отношению к другим как взрослый по отношению к детям – он представляет выгоды и огорчения, кажущиеся ребенку грандиозными, как ничтожные и достойные лишь осмеяния. Юморист обеспечивает себе превосходство, выступая в роли взрослого, точнее сказать, отождествляя себя с отцом и низводя других до положения детей. Такая трактовка отчасти объясняет суть дела, но выглядит несколько натянутой. Позволительно спросить: в силу чего юморист посягает на такую роль и присваивает ее себе?..

Для этого надо вспомнить о другой, вероятно, более древней и значимой ситуации с юмором, когда юморист направляет юмор на себя, чтобы таким образом защититься от нежелательного страдания. Имеет ли в данном случае смысл говорить, что он выступает здесь в двоякой роли – ребенка и одновременно авторитетного взрослого?

Мне думается, что мы сможем подкрепить такое шаткое на первый взгляд предположение, если примем во внимание то, что нам удалось узнать при изучении патологических изменений структуры нашего эго. По своей структуре эго не является простым – в своем ядре оно содержит особую инстанцию, супер-эго, с которым эго иногда сливается настолько, что невозможно их различить, но подчас вступает в острый конфликт. Супер-эго – это генетическое наследие родительской инстанции, зачастую строго контролирующее зависимое от него эго и обращающееся с ним, как в детские годы обращались с ним родители, в частности отец. Мы получим динамическое объяснение юмористической установки, если примем, что она заключается в том, что личность юмориста переносит психологический акцент со своего эго на супер-эго. Такому супер-эго, раздувшемуся от сознания собственной важности, эго представляется крошечным и незначительным, его интересы – ничтожными, и после такой подпитки энергией супер-эго ничего не стоит подавить всевозможные реакции эго.

Придерживаясь более привычной нам терминологии, мы можем назвать процесс переноса психологического акцента и перераспределения энергии по-другому: смещением психической энергии. Теперь спрашивается: можем ли мы предметно представить себе столь серьезные подвижки от одной инстанции психического аппарата к другой? Хоть это и выглядит очередным произвольным допущением, но мы вправе напомнить, что так или иначе при попытках метапсихологического понимания событий психической жизни мы бываем вынуждены считаться с этим фактором. Например, мы соглашаемся с тем, что разница между обычной фиксацией на эротическом объекте и состоянием влюбленности заключается в том, что в последнем случае непропорционально большая доля энергии переходит к объекту, ради которого эго как бы опустошает себя. При изучении отдельных форм паранойи удалось установить, что маниакальные идеи преследования возникают в психике очень рано и довольно долго существуют, ничем себя не проявляя, пока под влиянием внешнего повода они не начинают оттягивать на себя большую часть энергии эго и доминировать в психической жизни. Излечение такой паранойи зависит от устранения или коррекции бредовой идеи меньше, чем в избавлении от фиксации на ней. Чередование меланхолии и мании, – жестокого подавления эго со стороны супер-эго и освобождения эго от этого давления, – создало у нас впечатление такой смены ролей, которую следовало бы привлечь для объяснения целого ряда проявлений нормальной психической жизни. В настоящее время к такому способу объяснения редко прибегают, что объясняется присущей и нам тоже похвальной осторожностью. Мы уверенно себя чувствуем в сфере патологии психической жизни, где на основе клинических наблюдений мы приобретаем убежденность в своей правоте. Нашим суждениям о норме мы доверяем лишь в той степени, в какой мы можем распознать ее в искаженной болезнью форме. Если мы сумеем преодолеть свою робость, то поймем наконец, какую большую роль играет норма в понимании психических процессов – как в их статической устойчивости, так и в динамической изменчивости, в зависимости от распределения по инстанциям психической энергии.

Я также полагаю, что предложенная здесь на суд читателя возможность того, что, находясь в определенном состоянии, личность внезапно переходит под безграничную власть собственного супер-эго, заслуживает самого пристального внимания. То, что я считаю верным для юмора, находит заслуживающую внимания аналогию в родственной области остроумия. Я допускаю, что возникновение остроты зависит от того, что в какой-то момент мысль, выходящая на поверхность сознания, подвергается до этого воздействию бессознательного; то есть острота – это вклад в комизм, осуществляемый подсознанием. Аналогично можно сказать, что юмор – это вклад в комизм, осуществляемый с помощью супер-эго.

Впрочем, до сих пор мы знали супер-эго как очень строгого господина. Его характер плохо вяжется со стремлением доставлять эго маленькие радости. Верно, что доставляемое юмором удовольствие не может сравниться по своей интенсивности с удовольствием от комизма или остроумия – юмор никогда не вызывает безудержного хохота. Верно также и то, что супер-эго, когда оно снисходит до юмористического отношения, отказывается от реальности и начинает служить иллюзии. Но именно этому не слишком интенсивному удовольствию, неизвестно почему, мы приписываем характер высокой ценности и воспринимаем юмор как нечто освобождающее и возвышенное. Рожденная юмором шутка – далеко не главное, это лишь декларация о намерениях. Главное – само намерение и замысел юмора, не важно, направлен он на себя или на других. Юмор словно говорит нам: «Смотрите, вот мир, который выглядит так грозно. Да это же детский сад – и хорошо бы нам подшутить над ним!»

Если действительно супер-эго, занявшись юмором, любовно утешает эго, то мы должны признать, что пока очень мало знаем о его свойствах, которые нам лишь предстоит изучить. Впрочем, надо сказать, что далеко не все люди обладают чувством юмора, это очень дорогое и редкое дарование, и лишенные его люди, к сожалению, лишены возможности наслаждаться радостями юмора. И наконец, если с помощью юмора супер-эго стремится утешить эго и избавить его от страданий, то это нисколько не противоречит происхождению супер-эго от родительской инстанции.