5. Распространение государства: 1696–1975 гг
5. Распространение государства: 1696–1975 гг
Самыми ранними политическими образованиями, которые можно было назвать государствами, были Франция, Испания, Португалия, Великобритания, страны, составлявшие Священную Римскую империю, страны Скандинавии и Голландия. В первое столетие своего существования все они в общей сложности занимали лишь от 2 до 3 % поверхности земного шара, или, если быть точными, 1 450 000 кв. миль, притом, что вся площадь суши составляла 57 000 000 кв. миль. На всей остальной территории земного шара все еще господствовали существовавшие там с незапамятных времен племена без правителей, более или менее централизованные вождества и империи разных размеров и видов. То там, то тут — например, вдоль побережья Восточной Африки и в сегодняшних Малайзии и Индонезии, истории известно существование городов-государств со слишком развитой структурой, чтобы называться вождествами, и не подчинявшихся более крупным империям. Однако, по всей видимости, среди них не было управляемых на принципах демократии и отделения власти от собственности, как в античных Греции и Риме.
Исходя из этого распространение института государства на другие континенты и его победу над другими формами политической организации можно изучать трояким образом. Первый подход является хронологическим, безотносительно к местоположению; иными словами, он заключается в последовательном описании сначала победного марша империализма, а затем процесса деколонизации. Второй подход — географический, который состоит в том, чтобы поделить мир на разные регионы и проследить, как каждый из них был поделен между государствами и как он ими управлялся. Третий состоит в том, чтобы обратиться к методам, с помощью которых государства формировались в регионах за пределами Западной Европы: с помощью подражания, как в Японии с середины XIX в., в результате завоевания и последующего освобождения, как в большинстве других мест, или в результате сочетания этих двух вариантов. Поскольку эти методы преимущественно зависели от степени развития цивилизации в каждом регионе, включая не в последнюю очередь политический аспект, до того момента, как в нем возникал институт государства, то эти пути, естественно, были взаимосвязаны.
Мы представим здесь некий четвертый подход к рассмотрению данного вопроса, который включает в себя элементы всех трех перечисленных.
Восточная Европа
Первой страной после вышеперечисленных, которая стала государством или чем-то вроде того, была Россия. Его строительство началось, когда Петр I Великий обрел фактическую власть. Напротив, те регионы, которые оказались не способны сформировать государства, вскоре отстали и были захвачены соседями. История, которую мы изложим в этом разделе, представляет собой рассказ о России, с одной стороны, и о Польше, с другой. На примере их противоположных судеб может быть проиллюстрирована вся значимость политической модернизации.
Точнее всего Россию в XVI–XVII вв., пожалуй, можно охарактеризовать как развивающуюся патриархальную империю, управляемую царем, чья власть, благодаря завоеванию новых земель, становилась все более и более абсолютной[672]. Царь был окружен потомственной знатью, которая была обязана политической и экономической властью своим землям, будь то аллодиальные, передающиеся по наследству имения, известные как вотчины, или род феодальных владений — поместья, которые начали появляться при Иване III с 70-х годов XV в. Как и в других странах, население России было преимущественно сельским. Но если в большинстве стран Европы к западу от Эльбы это население постепенно двигалось в сторону владения землей и большей личной свободы, то в России процесс шел в противоположном направлении. В первой половине XVII в. та свобода передвижения, которой все еще обладали крепостные крестьяне, постепенно была отнята; тех, кто давал беглецам приют, могли заставить выплатить компенсацию их владельцу. Вскоре дело дошло до того, что крепостных стало можно покупать, продавать и одалживать, по отдельности или целыми группами, с землей, на которой они жили и работали, или без нее.
Вступление страны после 1632 г. в целую серию крупных войн с более развитыми западными соседями — сначала с Польшей, а затем со Швецией — усилило зависимость царя от знати и привело к принятию в 1649 г. «Соборного уложения»[673]. Из-за необъятных бездорожных просторов России и отсутствия судоходных рек во многих местах города и так развивались медленно. Теперь, дабы пресечь всякую возможность бегства крепостных, города были полностью отделены от сельской местности, а контроль над ними ужесточился как никогда раньше. Не имея притока рабочей силы, города чахли, что привело к тому, что даже в 1815 г. на их долю приходилось лишь около 4 % всего населения страны[674]. Самих крепостных, которые находились под управлением своих непосредственных хозяев при минимальном или полностью отсутствующем надзоре сверху, можно поделить на четыре группы. Примерно 10 % принадлежали церкви. Знать в общей сложности владела около 40 %, а правящая династия — от 5 до 10 % в разные периоды времени. Единственную группу, не находившуюся в частном владении, которая включала в себя около трети всех крепостных и впоследствии приобретала все большее значение, составляли казенные крестьяне. Будучи сосредоточенными преимущественно на севере и юге, они жили в основном на недавно завоеванных территориях, в результате чего стали предметом «публичной» собственности, вместо непосредственного включения в царский домен.
Таким образом, большая часть населения страны (примерно 90 %) была низведена до условий, немногим лучших, чем у рабов. За исключением случаев продажи или ссылки (теоретически, землевладельцам запрещалось убивать своих рабов, и ссылка служила эквивалентом смертной казни), обычно они жили и умирали в имениях своих господ. Таким образом, какое бы то ни было развитие государства, которое могло бы иметь место в России, задержалось более чем на два столетия. Правительство так и не обрело статус юридического лица, что являлось основной характерной особенностью становления государства в других странах; вместо этого страна управлялась союзом царя — который еще в середине XIX в. мог говорить о своем «отеческом попечении» — и знати. Последняя составляла примерно 0,5 % населения страны, и только ее представители считались пригодными для занятия какой-либо должности в правительстве — будь то гражданская должность, военная или духовная. За исключением священников и обеспеченных горожан, никакие другие представители населения страны вовсе не обладали правосубъектностью.
Превратив половину населения России в свою личную собственность, знать в общем и целом позволяла царю управлять собой, хотя изредка и случались мятежи бояр, которые отказывались видеть, что мир вокруг меняется. Важный первоначальный шаг был сделан в 1682 г., когда царь Федор Алексеевич демонстративно сжег разрядные книги, в которых были записаны наследные титулы знати, тем самым установив свое право использовать представителей знати на своей службе так, как он сочтет нужным. Между 1712 и 1714 гг. процесс закрепощения крестьян был завершен Петром Великим. Старое различие между вотчинами и поместьями было отменено. Землевладение стало условным и предоставлялось в обмен на несение службы, после чего всех представителей знати стали называть одним словом дворянин, которое фактически означало человека, служащего императору[675]. Целый ряд новых титулов, таких как граф и барон, были привнесены с Запада. В зависимости от количества крепостных, которыми они владели, дворяне были поделены на ранги, от первого (высшего) до четырнадцатого. Шесть высших рангов были наследственными, остальные давались за личные заслуги. Дворянин на службе у царя занимал какую-либо должность в одной из четырех иерархий: армия, флот (недавно созданный Петром), гражданская служба и двор. Продвижение с одного ранга на другой на низших уровнях было делегировано, но на высших оно строго контролировалось сверху. Само собой разумеется, что на практике даже такой гений, как Петр I, не мог контролировать каждый винтик этой машины, которая к концу его правления насчитывала 5000 офицеров, не говоря уже об огромном количестве бюрократов на гражданской службе. Поэтому данная система представляла собой огромную сеть неформальных связей и покровительства, сверху донизу пропитанную коррупцией.
Создание такой системы, в которой все дворянские титулы в социальном и этимологическом отношении были производными от царского двора, позволило Петру избавиться от старого боярского совета или думы как высшего учреждения в стране. Ее место занял Сенат — назначаемый орган, который сосредоточил в своих руках судебную, административную и законодательно-консультативную функции. Девять коллегий (управляющих советов), каждая из которых имела своего председателя и несла коллективную ответственность перед Сенатом, осуществляли правительственную деятельность на высшем уровне. На более низком уровне страна делилась на восемь губерний, или административных регионов, каждый из которых был поделен на провинции и дистрикты. Особенностью системы было то, что существовавшая ранее запутанная система приказов, управляемых из Москвы и осуществляющих различные, зачастую пересекающиеся функции, не была упразднена; однако постепенно они и их штат перешли в руки новых губернаторов. Последние осуществляли царскую волю по всей империи, которая по стандартам Западной Европы уже была невообразимо большой (в 1700 г. — 6 500 000 кв. миль), но при этом настолько редко населенной, что целые регионы были практически пустынными.
С помощью своей административной системы Петр смог ввести новые налоги. Старый земельный налог был заменен подушным налогом (взимаемый вначале с хозяйства, а потом с отдельного человека) и поземельным налогом. В отличие от Запада слаборазвитая в торговом отношении экономика давала мало возможностей для косвенного налогообложения; тем не менее были введены налоги на соль и неотъемлемый атрибут русской жизни — водку. Кроме того, существовала барщина и в довершение всех тяжестей — натуральный оброк. Правительственных чиновников, как и войска при передвижении, необходимо было размещать и кормить, а также предоставлять им транспорт в виде лошадей и повозок. Как и в других странах, живущих в условиях старого режима, дворянство и высшее духовенство были освобождены от всех налогов, за исключением некоторых косвенных. Остальное население, включая горожан, платило без передышки: как гласил императорский указ, даже деревенский дурачок, слепой, хромой и старик не должны быть освобождены от налогов. По некоторым оценкам, налоговое бремя на среднего крепостного крестьянина в период между 1700 и 1708 гг. выросло в 5 раз, при том, что средний размер крестьянского хозяйства стал меньше. И это не считая платы, которую различные приказы продолжали требовать за предоставляемые услуги или за рассмотрение жалоб.
К 1725 г. государственные расходы, которые в 1700 г. составляли 3,5 млн рублей, достигли почти 10 млн. Большая часть ушла на постройку Петром новой столицы, которая к тому же обошлась недешево: место, которое он выбрал, было болотистым, и прежде чем начать строительство, необходимо было осушить болота, для чего из Голландии специально были выписаны инженеры. Однако большая часть денег ушла на то, чтобы финансировать военную машину, которая за время его царствования увеличилась в размере с нескольких десятков тысяч до почти 200 000 человек и встала в один ряд с армиями других крупных стран. Более того, эти силы были построены по западному образцу. Уже начиная примерно с 1640 г. старая дворянская кавалерия, созданная для того, чтобы воевать с татарами и другими полукочевыми народами, уступила место другим войскам. Сначала появились стрельцы, или дворцовая охрана. Восстание, которое они подняли в 1698 г., было жестоко подавлено, а основные участники были казнены (некоторых Петр казнил собственноручно); стрельцов сменила регулярная армия, состоящая из дисциплинированной и обученной пехоты, кавалерии и артиллерийских полков[676]. Командовали войсками представители дворянского сословия (хотя отдельных дворян можно было встретить и в числе рядового состава), а солдатами служили их крепостные, которых призывали определенное количество с каждой сотни человек в каждой деревне и которые обычно служили до самой смерти (в бою или от болезни). Необходимое вооружение и снаряжение производились на государственных заводах, которые начали появляться примерно в середине XVII в. и получили широкое распространение во время царствования Петра. Заводы, управляемые заграничными экспертами и использовавшие труд мобилизованных крепостных, в XVIII в. обеспечивали армию снаряжением почти такого же качества, как и у западных соперников России.
За несколько лет до своей смерти Петр предпринял последний шаг в направлении абсолютизации правительства, взяв в свои руки контроль над церковью. Вечно находясь в поиске дополнительного источника дохода, царь не назначил преемника патриарху Адриану, когда тот умер в октябре 1700 г. Был избран «местоблюститель», некто Яворский, но действительная власть сосредоточилась в руках новообразованного Монастырского приказа, глава которого Иван Мусин-Пушкин был не представителем духовенства, а светским дворянином. Хотя эти меры позволили Петру выкачать значительную часть церковных богатств за двадцатилетний переходный период, ему все еще предстояло закрепить реформы на постоянной основе. Эта задача была поставлена перед Феофаном Прокоповичем, в прошлом архиепископом псковским, исключительно образованным человеком, который в 1718 г. сменил Мусина-Пушкина в качестве главного помощника государя по церковным делам и с тех пор стал верным сподвижником Петра.
В 1721 г. Феофан опубликовал «Духовный регламент» — документ, на котором следующие два века основывалась деятельность Русской Православной Церкви[677]. Ситуация, при которой «простодушные» люди считали патриарха равным царю, стала нетерпима и ее необходимо было исправить. Для этого было отменено само патриаршество: ходили даже слухи, что сделано это было лично Петром с. помощью стального кинжала в руках — государь, достигавший ростом более двух метров, представлял собой внушительную угрозу. На место патриарха пришел коллегиальный орган — Святейший правительствующий Синод, получивший статус наравне с Сенатом. Хотя сам Синод состоял из представителей духовенства, фактическая власть отныне была в руках светского чиновника, носившего титул обер-прокурора; в этом случае, как и в других, перенос заграничных терминов на почву развивающейся русской бюрократии приводил к весьма любопытным результатам. Чтобы подчеркнуть их статус правительственных чиновников, членам Синода выплачивали жалованье, хотя оно и составляло лишь небольшую часть их дохода, как это было и в случае других правительственных чиновников такого уровня. Представители духовенства более низкого сана были лишены привилегии, дающей право не платить налоги. В церковный обиход были введены многочисленные новые молитвы для прославления российских побед, а также особые празднества, напоминающие о важных событиях из жизни царя. В действительности связь между империей и официальной религией была настолько тесной, что вплоть до второй половины XIX в. отречение от государственной религии считалось уголовным преступлением.
Когда в 1725 г. Петр умер, страна представляла собой политическое образование, которое за неимением подходящего термина можно было назвать лишь самодержавной (автократической) империей. В отличие от современных ей государств, в России не было гражданского общества. Как заметил губернатор Петербурга в 1718 г., в России того времени даже не было термина, соответствовавшего французскому «собранию» (ассамблее). Объяснить значение фразы «безнадзорное сборище» жителям столицы оказалось непростой задачей, и, действительно, ожидалось, что собрания подобного рода могли иметь место лишь изредка. В обращении находилось так мало книг, что Петр лично мог подвергать цензуре каждую выпускаемую в печать книгу, не было и печатных станков, за исключением трех, которыми владело правительство[678]. Но это и не имело значения, так как больше 90 % населения состояло из забитых и неграмотных крепостных крестьян. Они были столь далеки от того, чтобы сформировать «общество», что когда кого-нибудь из них убивали, его смерть часто рассматривалась как гражданское дело, разрешаемое не преданием убийцы суду, а путем возмещения убытков владельцу убитого. За исключением крошечного класса купцов, которые сами были организованы в гильдии, выполнявшие как административные, так и фискальные функции[679], тот, кто не был крепостным, был ipso facto[680] светским или церковным правительственным чиновником. Позднее Петр III даже попытался принудить чиновников носить униформу, но эта инициатива встретила сопротивление и от нее пришлось отказаться.
Как мы уже говорили, зарождение института государства в других странах во многом было обязано внутренней сплоченности и дисциплинированности внутри возникающих гражданских служб. Первые организационные схемы правительственного аппарата, составленные лично Петром на основе шведского образца, были учреждены в 1718–1719 гг. К концу XVIII в. российская администрация, как и ее аналоги в других государствах, начала разрабатывать четко установленные процедуры, регламентирующие поступление на службу, выплату жалованья, продвижение по службе и тому подобные вопросы[681]. Однако российская администрация действовала за закрытыми дверями. Вопросы, которые в других странах довольно свободно обсуждались, здесь считались государственной тайной — традиция, прошедшая через всю царскую эпоху, сохранившаяся в Советском Союзе и только сейчас начинающая отмирать. Это, а также традиция произвола, исходящего от самого императора (уже в 1850 г. старое негласное правило, дающее право чиновникам увольнять своих подчиненных без объяснения причин, было вновь подтверждено), помешали зародиться важнейшему элементу любого современного государства — бюрократическому esprit de corps[682]. Там, где он все же возникал, он был направлен не столько на служение несуществующему государству, сколько на поддержание бюрократической корпорации как своего рода воровского сообщества, обирающего людей, по возможности с ведома царя, но если надо — то и за его спиной. Русским царям, начиная уже с Петра I, иногда было приятно представлять себя как (естественно, назначенных Богом) попечителей народа, за физическое и духовное благосостояние которого они несли ответственность. Однако вступление на престол каждого нового царя обычно служило поводом лишний раз подтвердить «автократическую» природу режима; чтобы развеять все сомнения, Павел I в 1799 г. даже выпустил специальный закон, который поставил императорскую семью вне рамок и превыше всякого гражданского или публичного закона. Для таких императоров последовать примеру Фридриха II и взять на себя роль слуги обезличенного государства было бы абсурдно с точки зрения логики, даже если такая мысль и пришла бы кому-нибудь в голову.
Относительная отсталость России в этот период не помешала ей заявить о себе как о важном участнике системы международных отношений, несмотря на то что практически все остальные считали ее варварской страной. Царь, имея современную бюрократию, современную армию и современное вооружение, более чем превосходил своих противников на юге и востоке, т. е. турецкую и персидскую империи и различные татарские ханства. Эти империи потеряли огромные территории и продолжали их терять вплоть до конца XIX в., а ханства были сведены до статуса третьеразрядного противника, и от русской мощи их защищали в основном расстояние, физико-географические особенности местности и тот простой факт, что у них не было ничего, что царь и его дворянство, постепенно перенимающие западный образ жизни, сочли бы стоящим войны. На Западе русское государство также дало почувствовать свою силу. Победа, которую Петр одержал над шведским королем Карлом XII, вряд ли нуждается в напоминании. В следующее десятилетие русские провели успешную кампанию против поляков в Белоруссии; когда в 1756 г. разразилась Семилетняя война, русские вооруженные силы впервые сразились с государством Центральной Европы, т. е. с Пруссией. На протяжении 70-х и 80-х годов XVIII в. русская мощь в Европе продолжала расти, в основном за счет Польши.
Эта тенденция достигла кульминации после 1796 г. Захватив львиную долю при третьем и окончательном разделе Польши, Россия направила свои войска для присоединения к различным коалициям, обращенным против революционной Франции; вскоре они уже вели боевые действия далеко от дома, в Швейцарии и на Адриатике. Роль России еще больше возросла после 1806 г., когда победы Наполеона над Австрией и Пруссией оставили царя Александра I в качестве единственного оппонента французскому императору, не считая Великобритании. Тильзитский мир, подписанныйв 1807 г., отражавший французский триумф, в частности, в битве при Фридланде, едва не привел к вытеснению России из Польши. Однако Тильзитский мир оказался недолговечным: через пять лет после его заключения Россия подверглась масштабному вторжению французов. Подробности этой кампании для нас здесь несущественны, однако ее значимость в подрыве сил ее наполеоновской Grand arm?e[683] огромна: из шестисоттысячной армии обратно вернулось меньше трети. Еще через два года русская армия, сыграв ключевую роль в победе в битве при Лейпциге, вошла в Париж. На Венском конгрессе Александр играл роль primus inter pares[684]. Он и другие правители в перерывах между танцами продолжали решать судьбу Европы.
В то время петровская политическая (если здесь уместно это слово) система в основе своей все еще оставалась нетронутой. Безусловно, некоторые изменения в XVIII в. происходили. Уже императрицы Анна (1730–1740) и Елизавета (1741–1761) подняли возрастную планку для поступления дворян на императорскую службу с 14 лет, как было изначально, до 25; в 1762 г. Петр III отменил обязательную службу. В 1782–1785 гг. Екатерина II положила конец условному владению поместьями, сделав их частной собственностью, включая право завещать их любому лицу по своему усмотрению, а не старшему по возрасту члену семьи мужеского пола, как было раньше. Поскольку многие землевладельцы предпочитали жить в Москве и Санкт-Петербурге, а не в своих имениях, начал появляться особый класс людей, которые, как бы ни была мала их доля в общей численности населения, не были ни крепостными, ни чиновниками, ни военнослужащими, ни духовными лицами: короче говоря, ядро гражданского общества. Среди этой элиты стали распространяться либеральные западные идеи, чему во многом способствовал тот факт, что Петр и его преемники обязывали некоторых своих подданных отправляться на учебу заграницу. После 1771 г. людям даже было дозволено публиковать и читать книги, которые не были выпущены непосредственно правительством, хотя и их тоже подвергали предварительной цензуре. И Екатерина II, и Александр I в начале своего царствования заигрывали с либерализмом[685], но оба вскоре поняли, что это опасно для действующего режима. Результатом этой игры «шаг вперед и два назад», в которую играло правительство, стало восстание декабристов в 1825 г., поднятое офицерами-аристократами, которые заразились французскими идеями. Восстание не получило широкой поддержки и было жестоко подавлено войсками, верными брату Александра I, великому князю Николаю Павловичу[686]. Вскоре после этого он взошел на трон как Николай I и утвердил царство кнута на время жизни следующего поколения.
С этого момента и до конца его царствования Россия, так сказать, застыла в ожидании. Пока Запад переживал глубочайший переворот, характеризуемый эвфемизмом «индустриализация», в свою очередь приведший к периодическим вспышкам революционного насилия в 1830 и 1848–1849 гг., социальные и экономические изменения в гигантской империи на востоке происходили со скоростью движения ледника. Ее правитель, Николай I, был почти таким же высоким, как и его славный предок, но на этом сходство заканчивалось. Хотя Россия оставалась, если судить по западным стандартам, недостаточно управляемой страной, тем не менее ее бюрократия продолжала свой рост[687]. То же самое относится к правилам, регулировавшим ее деятельность: в Своде законов 1832 г. они занимали ни много, ни мало 869 параграфов, многие из которых касались форм почтения, которое дворянам низших рангов надлежало оказывать вышестоящим. Впервые была проведена черта между проступками, направленными против личности царя и против государственных чиновников, — сомнительное достижение, поскольку сам Николай отмечал разницу между немецким дворянством, служившим «государству», и русским, служившим «нам»[688]. В 1837 г. было создано Министерство государственных имуществ, так что чиновники двора больше не были министрами ex officio[689], а государственный доход больше не приравнивался к личным доходам императора. Таким образом, Россия дошла до уровня, которого, например, Англия достигла за 150–300 лет до этого.
Со временем эти реформы могли бы привести к появлению государства, отделенного от личности правителя. Однако Николай вовремя распознал угрозу. По отдельности представители аристократии были бессильны, но как армейские офицеры и административные чиновники они представляли опасность. Учредив новый орган личного правления, известный под вполне подходящим названием Личной Канцелярии Его Величества и не подчиненный никакому иному, кроме него самого, Николай устранил угрозу в зародыше. Внутренний контроль был усилен также путем создания аппарата политической полиции, о котором мы говорили в предыдущей главе и который был отдан в ведение одному из его aides-de-camp[690]. Эти меры позволили Николаю действовать в качестве жандарма Европы, направляя войска для подавления демократии и национализма — в тот период они обычно шли рука об руку — где бы они ни появлялись. Империя также продолжала приобретать новые территории, в основном за счет турок, которые в среднем терпели по одному поражению в течение жизни каждого поколения. Кампания 1829 г. привела русские войска к воротам Константинополя, и только сочетание чумы и протестов со стороны ряда европейских держав вынудило их отступить. Как показало Синопское сражение (1853), к середине века царский флот при желании был способен потопить оттоманский в любой момент.
За внушительным фасадом так называемой николаевской системы постройка, фундамент которой был столь основательно заложен Петром Великим, начала разрушаться. В Великобритании первые механические прядильные машины появились около 1760 г.; с 30-х годов XIX в. западный экономический и технический рост — сам по себе ставший возможным благодаря условиям, которые создало государство, — далеко превзошел то, что могла бы достичь даже самая мощная командная система. Существенно выросли объемы добычи железа и угля, а также используемой в хозяйстве энергии. Вместе с этим появились лучшие средства связи, лучший транспорт и, что самое важное, — тот вид непрерывного технологического прогресса, который двигался вперед настолько быстро, насколько позволяли условия. Например, в Великобритании количество новых патентов, регистрируемых каждый год, увеличилось в 20 раз за период с 1650 по 1850 г.[691] Россия же, по большей части лишенная этих преимуществ, погрязла в своей отсталости больше, чем когда-либо: ее ВНП, который в 1830 г. составлял 24 % от суммарного ВНП пяти лидирующих европейских держав, в 1860 г. составлял уже менее 20 % от этой величины[692]. К 1850 г. Великобритания производила 2 млн т. чугуна в год, Франция — 400 000 т, а Россия, с населением почти таким же, как у этих двух стран вместе взятых — всего лишь 227 000 т.[693] Плачевные результаты стали очевидны во время Крымской войны (1853–1856). В «войне, которая отказалась закипать», как о ней говорили, британские и французские войска действовали, находясь на конце протяженной морской линии коммуникаций; в лице лорда Рэглана они получили в качестве командующего одного из худших растяп за всю военную историю. И при всем том союзники смогли сдерживать и, в конце концов, разбить войско Святой Руси на ее собственной земле — подвиг, который увенчался штурмом Севастополя. Для царской империи это было зловещим предзнаменованием: дело было не только в том, что войска западных государств были лучше вооружены, чем воины Святой Руси, но и в том, что организация, транспорт и снабжение русской армии потерпели полный провал[694]. Россия встала перед выбором: либо проводить реформы, либо стать второй Турцией и быть поделенной между другими державами.
С приходом Александра II — кстати, первого за 130 лет русского государя, занявшего трон не в результате какого-либо переворота, — пришло время для перемен. Начиная с Екатерины Великой, многие русские правители задавались вопросом, совместима ли система, где подавляющее большинство населения является частной собственностью ничтожного меньшинства, с существованием современного государства и обдумывали возможность отмены крепостного права[695]. Сама Екатерина забрала в пользу казны не менее 20 000 деревень, находившихся во владении церкви; ее преемники предпринимали робкие попытки сократить число людей, находящихся в частной собственности, либо отказываясь раздавать новые земли отдельным лицам, либо проводя законы, способствующие эмансипации[696]. И все же в конце концов она сама, ее сын и двое внуков — все спасовали перед возможностью неизбежной оппозиции со стороны дворян, и лишь после окончания Крымской войны жребий был брошен окончательно. С отделением судебной власти от исполнительной в 1861–1864 гг. был положен конец автократическому произволу, по крайней мере в одном ключевом аспекте. Были созданы общий кодекс законов и система независимых судов, в которых судьи назначались пожизненно и чьи решения не мог опротестовать даже царь, — реформы, поднявшие Россию на уровень, которого, скажем, Пруссия достигла в период между 1760 г. и публикацией Allgemeines Landesrecht[697] в 1795 г. Важнее всего было то, что более 40 млн крепостных было освобождено от принадлежности на правах собственности как частным лицам, так и короне. Впервые они получили независимую правосубъектность, включая право иметь собственность.
Безусловно, существовал предел, далее которого Александр II был пойти не готов. Третье отделение, сменившее свое название на департамент полиции, хотя и подлежало судебному надзору в обычных делах, сохранило за собой право задерживать и ссылать лиц, которые считались опасными для режима, не объясняя публично причины и без возможности апелляции[698]. На низшем социальном уровне крестьяне все еще подчинялись общинному праву. Теоретически они были свободны жить там, где захотят, но на практике оставались привязанными к своим местным сообществам необходимостью выплачивать в казну стоимость земли, которую они получили, часто по непомерным ставкам. И все же с 1870 г. общественная мобильность достигла уровня, достаточного для того, чтобы некоторые люди смогли переселяться из деревни в город. Это, а также твердая основа, созданная для института частной собственности, помогли запустить промышленный рост: между 1848 и 1896 гг. количество промышленных рабочих выросло с 220 000 до 1 724 000 человек[699]. Была развернута колоссальная программа строительства железных дорог, финансируемая за счет казны, которая связала воедино разбросанные территории огромного континента и позволила эксплуатировать его ресурсы. За этим последовала начавшаяся в 90-х годах XIХ в. впечатляющая экспансия промышленности, в особенности тяжелой, которая в значительной степени финансировалась государством и служила государственным нуждам. Хотя подавляющее большинство населения продолжало жить на земле, где уровень дохода на душу населения был крайне низок, но тем не менее к 1913 г. эти реформы подняли экономику России на пятое место в мире после США, Германии, Великобритании и Франции. Они также позволили России восстановить позиции в качестве самой крупной, хотя и определенно не самой эффективной, военной державы в Европе.
В этих условиях, в конце концов, возникло и гражданское общество, хотя и малочисленное (даже в 1900 г. менее 1 % населения посещало среднюю школу); его жизнеспособность демонстрирует тот факт, что число политических и литературных периодических изданий, которых к концу правления Николая I насчитывалось 20, увеличилось в 7 раз за последующие 30 лет. Тем не менее в России успешное развитие промышленности и приобретение крупной отрасли по-прежнему определялись способностью убедить правительство оказать помощь в виде таможенных тарифов, субсидий и ссуд[700]. Поэтому интеллигенция (термин, который впервые стал популярным в 60-е годы XIX в.) по большей части состояла из образованных людей, которые не являлись собственниками: врачи, адвокаты, учителя, чиновники низшего уровня и студенты, — короче говоря, люди, которым было что приобретать, но нечего терять[701]. Некоторые представители интеллигенции — включая, что примечательно, горстку аристократов и аристократок — склонялись к анархическим идеям. Гораздо большее число были либералами, которые восхищались Западом и хотели подражать ему, в то время как другие были славянофилами, отвергавшими модернизацию и оглядывавшимися с ностальгией в прошлое, на старую добрую допетровскую Россию, где народ был предан власти, а правительство сочетало в себе православие и патернализм[702]. Независимо от исповедуемых идей, они очень рано начали вступать в конфронтацию с властями, требуя реформ и в то же время заявляя, что их образование и озабоченность социальными вопросами дают им право на участие в управлении страной. В действительности вопрос демократизации, которая с учреждением парламента и политических партий позволила бы этим людям дать выход своей энергии, постоянно рассматривался последними тремя царями. И все же в конечном итоге ни один из них не мог решиться на принятие конституции: по слухам, Александр II утверждал, что сделал бы это «в тот же день», не будь он уверен, что в результате «Россия распадется на кусочки»[703].
Интеллигенция, политические амбиции которой остались нереализованными, создавала различные оппозиционные кружки. Они были слишком малочисленны, чтобы чего-то добиться, поэтому они стали искать союза с «народом», как это делали всевозможные группы с названиями вроде «Народная воля», «Народный путь», «Возвращение к народу» и «Народная расправа» — все эти движения представляли собой небольшие группы интеллектуалов. Хотя их регулярно ликвидировала полиция, по ошибке принимая их радикальные разговоры за активную подрывную деятельность, они столь же регулярно появлялись вновь. Каждая последующая группировка обычно была лучше организована и отличалась большей решительностью, чем предыдущая. От революционных разговоров они переходили к бомбам и убийствам: самыми знаменитыми их жертвами были царь Александр II (1881) и премьер-министр Столыпин (1911). К 90-м годам XIX в. появилось несколько группировок марксистского толка, самая радикальная из которых позднее переросла в большевистскую фракцию во главе с Лениным. Еще до 1914 г. пропаганда этих группировок способствовала радикализации масс, особенно в городах. Хотя профсоюзы были запрещены, тем не менее некоторые все же появлялись.
В 1904–1905 гг. слабость царской власти была продемонстрирована поражением России в войне с Японией, а также последовавшей за этим неудачной революцией[704]. Попытки в последнюю минуту расширить социальную базу режима с помощью демократизации вскоре прекратились. В конечном счете благодаря Первой мировой войне, которая привела к снижению и без того низкого жизненного уровня и превратила население в пушечное мясо, русский народ созрел для революции.
Коммунистическая политическая система, установившаяся после 1917 г., избавилась от последних остатков патриархальности — отныне отдельным людям уже не принадлежали даже их дома, не говоря уже о всей стране. Но в то же время она сделала всех слугами государства; не из необходимости или на время войны, как в западных странах с их либеральным мышлением, а на постоянной основе, причем это стало важной частью официальной идеологии. Вместо того, чтобы провести четкую грань между частным и публичным, которая везде была основой политической модернизации, первое было поглощено последним. Теоретически и в значительной степени также и на практике нельзя было совершить ни единого действия или допустить какую-либо мысль, которые не были бы одобрены государством.
В России решающим фактором, который одновременно сделал возможным построение успешного централизованного политического сообщества и не позволил стране превратиться в полноценное государство, была воинская повинность дворянства в сочетании с «приватизацией» остальной части общества, большая часть которого состояла из крепостных крестьян. Этого нельзя сказать о Польше, которая в период позднего Средневековья достигла состояния, при котором знать — шляхта — господствовала над королевской властью, а не наоборот[705]. Частично успех стал возможен просто благодаря численному превосходству: шляхта, состоящая из 7 % населения, была более многочисленна и влиятельна, чем где бы то ни было. Первый решающий шаг был сделан в 1374 г. в соответствии с Кошицким привилеем, также известным как польская Великая Хартия, который, однако, направил страну по пути, отличному от того, по которому пошла Великобритания. За трон боролись дочь короля Людовика и его жена, и знать поддержала первую претендентку. В обмен на это шляхта смогла настоять, чтобы ее представители облагались налогом не большим, чем два гроша в год, — сумма настолько ничтожная, что вскоре ее потеряло смысл собирать — и чтобы другие налоги не назначались без ее согласия. Помимо того, суд и чеканка монет оставались под ее контролем, а главное, бывшая до этого наследственной монархия была сделана выборной, так что будущие кандидаты могли занять свою должность только с согласия знати и приняв условия, которые на них налагались.
Благодаря этим изменениям политическая власть перешла в руки высшей знати. Ее главным органом был Тайный совет, в 1493 г. он был переделан в Сенат, состоящий из 100 членов. Сенат в свою очередь стал верхней палатой парламента — Сейма, а нижняя палата, насчитывающая 150 человек и также известная под названием Сейм, была занята низшей знатью. В 1505 г. проведение законов стало исключительной привилегией Сейма; получив гарантии неприкосновенности личности (habeas corpus) в 1434 г., польская знать стала самой свободной в Европе, обладающей тем, что сами аристократы с гордостью называли аurеа libertas[706] и что на самом деле приносило золотые плоды самым крупным из них. С тех пор и до распада страны в конце XIX в. было проведено около 200 собраний Сейма, и все они проводились в соответствии с актом Nihil Novi[707], принятым в 1505 г. Как и в России, знать в первую очередь применяла свою власть, чтобы закрепостить крестьян. В 1518 г. последним было запрещено обжаловать решение суда сеньора в королевском суде, и с тех пор польских землевладельцев невозможно было привлечь к ответственности даже за убийство своих крепостных.
В 1572 г. со смертью последнего представителя великой династии Ягеллонов Польша на три года оказалась в ситуации междуцарствия. Представившаяся возможность была использована для того, чтобы передать право избрания королей от Сената всему Сейму. Теоретически король избирался всей знатью. На практике это было привилегией менее 300 богатых семей, которые относились к мелкой знати как к своим слугам и простирали свое влияние на целые области, — например, 90 наиболее крупных землевладельцев владели в среднем около 1000 очагов каждый. Все члены Сейма считались равными, как только они входили в его двери. Официально в 1652 г., но в действительности гораздо раньше они приняли liberum veto — правило, дававшее каждому из них право накладывать вето не только на рассматриваемые законопроекты, но и на законы, уже принятые во время заседания[708]. Чтобы «защитить те свободы, которые наши предки отстояли в кровавых сражениях», как сказал один из аристократов[709], члены Сейма потребовали для себя права являться на собрания вооруженными, верхом на коне и в сопровождении слуг, которые иногда были так многочисленны, что из них приходилось формировать «полки». Все это мало способствовало поддержанию порядка во время собраний. Часто они вырождались в ссоры, когда делегаты кидались друг в друга книгами и кружками и прятались под скамьи, чтобы уклониться от летящих в них предметов. Как бы то ни было, все это делало из заседаний Сейма зрелище, которое стоило посмотреть.
Вторая половина XVI в. была периодом, когда, по словам одного известного историка, Европа была разделена[710]. В то время как на Западе увеличивалась численность населения, процветали города и появлялись первые крупные капиталистические предприятия, широкие просторы Восточной Европы — прежде всего Пруссии и Польши — превратились в житницу развитого Запада. Как и в Пруссии, но в еще большей степени в Польше, такое новое положение вещей играло на руку знати — особенно, как всегда, высшей знати — и против городов. В Средние века польские города были такими же развитыми, как и западные, с процветающими ремеслами и интеллектуальной жизнью. Теперь же они превратились во всего лишь entrep?ts[711] для торговли зерном, где иностранные корабли — сначала немецкие и голландские, позже — английские — загружали свои грузы. Таким образом была заложена основа последующего упадка[712].
В результате событий 1572 г. Польша превратилась в аристократическую республику (Речь Посполитая), и с тех пор ее трон последовательно занимали аристократы, как польские, так и иностранные. Среди последних были наследник французского трона, курфюрст Бранденбургский, несколько шведских принцев (из династии Ваза) и два курфюрста Саксонских, не говоря о ряде неуспешных кандидатов, включая даже Ивана Грозного. После избрания все они оставались вовлечены в политическую жизнь своей родины. Связанные коронационной клятвой, которая обязывала их служить своим польским подданным, ни один из них не сумел дать Польше династию, длящуюся более двух поколений. В то время как другие страны были заняты преобразованием королевских институтов в государственные, в Польше не было ни королевской канцелярии, ни королевской бюрократии, ни попыток сделать налогообложение централизованным (две знатные семьи — Радзивиллы и Потоцкие — по количеству располагаемых ресурсов могли состязаться с короной), ни практически никакой королевской судебной власти, за исключением слабой системы апелляционных судов, которыми, конечно, могли воспользоваться лишь люди знатного происхождения и никто больше. Состояние армии было не лучше. Польская знать, как и аристократы в других странах, сопротивлялась военной модернизации, но более успешно. В отсутствие бюрократически управляемого военного министерства и большого числа укрепленных городов они не могли следовать за всеобщей тенденцией к увеличению численности пехоты, артиллерии и инженерных войск, действующих в виде подчиняющихся общей дисциплине формирований. Вместо этого они оставались верными кавалерии — польские уланы славились свой доблестью. При этом каждый представитель знати был сам себе командиром и приводил с собой своих плохо обученных, плохо экипированных, недисциплинированных и часто пьяных слуг[713].
Во второй половине XVII в. поляки, хотя и потеряли владения на Балтийском побережье, отошедшие великому курфюрсту прусскому Фридриху Вильгельму, все еще могли одерживать впечатляющие победы над Россией (которая была еще более отсталой) и Турцией (хотя в снятии осады с Вены в 1683 г. принимало участие больше австрийских, нежели польских войск). Однако войны того времени привели к сокращению населения с 10 млн до примерно 7 млн человек[714]. После смерти легендарного воина Яна Собесского в 1696 г. все начало разваливаться. Великая северная война 1700–1721 гг. закончилась превращением страны по сути дела в протекторат России. Победив шведов, Петр Великий забрал себе Ливонию. Были наложены формальные ограничения на величину польской армии, а назначение на должности прусских чиновников, которые могли бы все изменить, было официально запрещено. К 60-м годам XVIII в. хотя Польша все еще контролировала территорию большую, чем территория Франции, и имела население, сопоставимое по численности с британским, ее национальная армия насчитывала только 16 000 человек. Кроме того, отдельные аристократы имели собственные частные армии, например, армия клана Чарторыжских насчитывала 3000–4000 человек, Потоцких — 2000, а Радзивиллов (отца и сына) — вероятно около 15 000 человек. Если Пруссия, наименьшая из важнейших европейских держав, обладала регулярной армией, насчитывавшей 150 000 обученных солдат, Польша in toto[715] едва могла собрать треть этой численности. Как подметил Фридрих II в столь свойственной ему колкой манере, Польша стала «артишоком, готовым к тому, чтобы быть съеденным листок за листком»[716]. Первый раздел Польши произошел в 1772 г., в результате чего страна потеряла почти 100 000 кв. миль (почти 30 % ее территории) и 4 500 000 человек (35 % населения).