Жизнь у Бога

Жизнь у Бога

Использовать вещь, говорит Бл. Августин, и просто радоваться ей как таковой совсем не одно и то же. Допустим, мы живем в чужой стране и не будем счастливы, пока не вернемся на родину. В один прекрасный день нам становится невмоготу. Всё, хватит, отправляемся домой. Нам нужно воспользоваться каким-либо сухопутным или водным средством передвижения – тогда мы доберемся до тех краев, где обретем счастье. Но ландшафт, окружающий нашу дорогу, ласкает глаз, да и само путешествие весьма приятно. И мало-по-малу мы начинаем радоваться этим вещам, хотя они всего лишь средство добраться до дома. Нам уже не хочется спешить. Мы все больше увлекаемся случайными радостями путешествия и забываем о конечной цели, а ведь только она и может сделать нас счастливыми… В земной жизни каждый человек находится на положении изгнанника. Мы пилигримы, очутившиеся вдали от Бога, и если желаем вернуться в Его царство, то должны использовать окружающий мир, а не наслаждаться им. Мир – только средство. Через телесное и преходящее мы странствуем навстречу духовному и вечному.

Это августиновское паломничество пронизывает «Божественную Комедию» от первого стиха до последнего. Важным элементом христианства, волнующим умы и чувства, веками было не только странствие души, но и паломничество более конкретного характера. Десятки тысяч паломников ежегодно стекаются со всех концов Европы в Сантьяго-де-Компостела[46], где, по легенде, похоронен апостол Иаков, и в Иерусалим, к Гробу Господню. И в наши дни такие путешествия переплетают религиозные, культурные и политические аспекты с жаждой удовольствий и любопытством, а в результате возникает туристическая индустрия, типичная для Средневековья. Изображая, как пилигрим и Вергилий странствуют по царствам мертвых, Данте охотно обращался к картинам жизни паломников. О кающихся чревоугодниках на шестом уступе горы Чистилища сказано, что, встретив на своем пути незнакомцев, они, как пилигримы, погруженные в глубокие раздумья, оглядываются, но не останавливаются. «Скиталец в думах о возврате скором» – риг соте pereg?n che tomar vuole, – гласит Песнь первая «Рая» (ст. 51). В главе о Беатриче я упоминал, что она наставляет Данте с помощью образа – обвитого пальмовым листом посоха паломника в Святую Землю.

В индивидуальных паломничествах сквозит высокое странствие с тою же целью. Данте живет в эпоху крестовых походов. Ему было двадцать шесть лет, когда христиане потеряли свое последнее владение в Святой Земле и пилигримы уже не могли попасть в Иерусалим. Папу Бонифация VIII, этого «первоначальника новых фарисеев», Данте, в частности, обвиняет в том, что он ведет войну с другими христианами, тогда как должен бы воевать с сарацинами (1, XXVII, 85 слл.). В Раю Данте с гордостью позволяет своему предку Каччагвиде рассказывать, как тот, участвуя в крестовом походе, погиб в пути.

Крестовые походы направлялись в Иерусалим, град Господень. Однако – подробнее об этом можно прочитать у Юхана Кидениуса – столица иудеев не была для крестоносцев конечной целью. Земной город Иерусалим являл собою образ, символ Иерусалима небесного, подлинной цели христианина. Предпринимая долгое странствие в Иерусалим, человек тем самым обозначал другое путешествие – долгий жизненный путь в Божий Град. На буквальном уровне Иерусалим был столицей иудеев, а после того как 15 июля 1099 года крестоносцы захватили город, он вошел в Иерусалимское королевство. На аллегорическом уровне Иерусалим – образ Церкви, на моральном – образ души, на анагогическом – Град Божий в Раю.

Знаменательным следствием крестовых походов стало акцентирование буквального смысла. Многие века Иерусалим находился под властью арабов и как бы отступил в дальние дали; на передний план для христианства выдвинулось его символическое значение. Крестовые походы должны были восстановить равновесие между уровнем буквальным и уровнем мистическим. Триумф Дантовой «Комедии» на первом, буквальном уровне, пожалуй, обусловлен тем, что поэт черпал силу в крестовых походах и в восстановленном историческом Иерусалиме.

В поэме пилигрим Данте держит путь к своей райской родине. Отличительная черта людей, встреченных им в Аду, заключалась в том, что они забыли свое паломничество, полагали возможным счастье в чужом краю, т. е. в земной жизни, закоснели в эгоистических желаниях. Франческа видела в возлюбленном цель, а не средство. Улисс искал знания ради знания. Фарината был так поглощен своей политической страстью, что стал равнодушен к вечному. Конечной его целью была Флоренция, подобно тому как конечной целью иудеев, с точки зрения христиан, был Иерусалим. Правильное же отношение предполагало иное: уяснить себе, что Флоренция, как и Иерусалим, образ Небесного Града, который, не утрачивая своего земного значения, предъявляет более высокие требования и открывает более широкие горизонты.

И в Чистилище души порой тоже забывают, что они пилигримы. Прелестные ландшафты и встреча с друзьями вводят их в соблазн не спешить. В Песни второй, когда Каселла поет, говорится: «Мой вождь, и я, и душ блаженных стадо / Так радостно ловили каждый звук, / Что лучшего, казалось, нам не надо» (II, 115–117). Тут-то и вмешивается Катон, укоряя их. Данте забыл о своем паломничестве, подобно тому как, может статься, нередко в жизни ставил свое поэтическое творчество превыше спасения души. Кстати, поет Каселла стихи самого Данте.

Но в Чистилище такие отклонения всего лишь случайности. Души знают, что останутся чужестранцами, пока не достигнут Небесного Града Божия. Потому-то и пели, направляясь в ангельском челне к горе Чистилища, псалом «Когда вышел Израиль из Египта», глубинный смысл которого, по словам самого Данте, возвращение души к Богу. Песнь восьмая начинается стихами, которые снова и снова звучат в кантике «Чистилище». Вечер, вскоре пилигрим сойдет в дол властителей. «В тот самый час, когда томят печали / Отплывших вдаль и нежит мысль о том, / Как милые их утром провожали,/ А новый странник на пути своем / Пронзен любовью, дальний звон внимая, / Подобный плачу над умершим днем» (VIII, 1–6). Когда солнце село, в долине, которую меченосцы-ангелы охраняют от змей, властители поют латинский гимн «Salve, Regina», который в переводе звучит так: «Славься, Царица, Матерь милосердная, жизнь наша, и радость, и упование. К тебе мы взываем, изгнанники, Евины дети, к тебе воздыхаем, плача и рыдая в сей юдоли слез. Заступница наша, обрати на нас свой любящий взор и укажи нам путь из изгнания нашего к Иисусу, благословенному Сыну твоему».

Когда, очутившись среди завистников, у которых зашиты веки, Данте спрашивает, нет ли среди них кого из Италии, он слышит в ответ: «У нас одна отчизна – вечный град (т. е. Рай. – У.Л.), / Ты разумел – душа, что обитала / Пришелицей в Италии, мой брат» (2, XIII, 94–96).

В Раю даже соблазна забыть о паломничестве нет. Об руку с Беатриче Данте вступил в чисто духовное царство, о чем свидетельствует прекращение самого странствия. В Аду продвигаться вперед было трудно – отчасти по причине дикой природы этого места, а отчасти в силу внутренних причин, ведь пилигрим стремился противостоять тому знанию о себе самом, которое предлагалось ему в Аду. В Чистилище поначалу тоже было нелегко, и Данте досадовал на испытания и очищения, каким его подвергали. Только к концу странствия протесты умолкли. В Раю ему достаточно просто представить себе новую небесную сферу – и он уже там. Если Чистилище – школа мыслей и чувств, где требуется напряжение всех сил, то Рай – академия, где подготовительная учеба уже закончена. Когда входит преподаватель и начинается беседа, все сразу приступают к общему великому заданию. Теперь величайшей жертвой будет – отказаться от участия.

Уже на низшей из небесных сфер – сфере Луны – пилигрим испытывает такое же огромное счастье, какое было даровано бедному беотийскому рыбаку Главку, «когда вкушенная трава / Его к бессмертным приобщила в море» (I, 68–69). Пилигрим поднимается от неба к небу, а Беатриче становится все краше, и улыбка ее все прелестней. Песнь двадцать третья – пилигрим уже достиг Звездного неба – начинается с образа птицы, которая еще до рассвета, проведя ночь в гнезде, усаживается на ветку и ждет восхода солнца, ибо ей надо увидеть и напитать птенцов. Вот так же и Беатриче ждет, желая увидеть триумфальную процессию, в которой участвуют Христос, Мария и все святые. Данте говорит, что его глаза в тот миг не вынесли зрелища красоты Беатриче. Он чувствовал себя как человек, который, стоя в тени, внезапно видит цветущую ветвь, озаренную солнцем, что проглянуло в разрыв облаков. Ему кажется, что сам он не выдержит такого яркого света. В другой раз он, как Павел в Дамаске, настолько ослеплен, что вправду теряет зрение, пока Беатриче не исцеляет его взглядом, которому свойственна та же сила, что и руке Анании. Пилигрим, как я уже говорил, проходит закалку. Ранее он закалял свою волю и, наперекор всем препятствиям, мог двигаться вперед. Теперь для него величайшее наслаждение – ринуться дальше, но он должен уразуметь, что еще не созрел для высшей небесной сферы.

Когда христианство только-только возникло, оно было одной из многих религий Римской империи. В течение столетий в него влились идеи античной культуры и восточных мистериальных религий. В XIII веке наиболее активным элементом в христианских спекуляциях является платоновская философия. Хотя Платон и не был известен собственными своими сочинениями, его идеи пронизывали все светские и богословские доктрины. В основе этой философской системы лежало представление, что все сотворенное ищет свой дом.

Огонь стремится ввысь, к своему истоку в сфере огня. Камень па дает вниз, ибо его дом – земля. Душа человека сотворена Богом i хранит смутную память о давнем счастье и о свете, которые она ви дела, когда в миг творения вышла из руки Божией.

В «Пире» Данте пишет, что все вещи стремятся воротиться к сво ему происхождению и оттого душа мечтает вернуться к Богу. «V подобно путнику, который идет по дороге, по которой он никогда н< ходил, и принимает каждый дом, увиденный им издали, за постоя лый двор, но, убедившись, что это не так, переносит свои надеждь на другой дом, и так от одного дома к другому, пока не дойдет дс постоялого двора; так и душа наша, едва ступив на новый и еще не ведомый ей путь этой жизни, направляет свой взор на высшее сво< благо, как на предел своих мечтаний, и потому думает, что оно пре; ней всякий раз, как она увидит вещь, которая кажется душе носи тельницей какого-то блага. А так как знания души поначалу несо вершенны, поскольку она еще неопытна и ничему не обучена, мальк блага кажутся ей большими, а потому о них она прежде всего и на чинает мечтать. Так, мы видим, что малыши мечтают о яблоке, за тем, когда подрастают, мечтают о птичке; еще позже – о красиво! одежде, а со временем – о коне, потом о женщине; а потом мечта ют о небольшом богатстве, затем о большом и еще большем»[47].

О том же паломничестве мысли и сердца наставляет Данте Мар ко Ломбарди на уступе гневных в Чистилище:

Из рук того, кто искони лелеет

Ее в себе, рождаясь, как дитя,

Душа еще и мыслить не умеет,

Резвится, то смеясь, а то грустя,

И, радостного мастера созданье,

К тому, кто манит, тотчас же летя.

Ничтожных благ вкусив очарованье,

Она бежит к ним, если ей препон

Не создают ни вождь, ни обузданье.

(XVI, 85–93)

Поэтому, продолжает Ломбарди, человеку нужны законы и правильное управление. Но оттого, что в глубине сердца он хранит память о миге своего творения, он, придя к правильному постижению, будет стремиться назад, к Богу. Ежесекундно он готов оставить чужой край. Однако же каждый человек причастен к первородному греху, явившемуся в мир по причине Евина проступка. Потому-то люди путают цели и средства и прилепляются сердцем к малоценному. Будь воля человека свободной, он устремился бы в объятия Бога, но действительно свободной воля может стать лишь по милости Божией. Эта милость Божия действует двояко. Бог вочеловечился во Христе и тем искупил грех рода человеческого, который люди сами по себе искупить не смогли бы. Но милость Божия действует и в жизни индивида как живая сила, ибо в каждом человеке есть озарение – луч высшего разума, изначальной силы, из которой сотворено всё.

Пилигрим Данте отправляется в странствие по царствам мертвых, чтобы достичь свободы воли, осознать свое происхождение. Теперь, в Раю, он достиг своей цели – с помощью представительницы божественной милости, Беатриче. Теперь для него столь же естественно восходить ввысь, говорит Беатриче, как для реки – сбегать с высокой горы на равнину (3, I, 136–138).

Данте-пилигрим, как и Данте-рассказчик, и в Раю тоже продолжает свой путь, поднимается ввысь стезею света. В Песни двадцать первой ему открывается видение лестницы Иакова, которая в доктрине христианства есть символ восхождения к Богу. Повсюду он видит следы первозданной силы и стремится к ее источнику, достигая его в Песни тридцатой.

С того дня, когда девятилетним мальчиком он увидел Беатриче в алом платье, она стала для него олицетворением красоты и добра. Его манило к ней. Он усвоил урок, что после яблока человек стремится получить коня, после коня – женщину, после женщины – богатства, а после благ богатства – сущее благо. И вот в Песни тридцатой он расстается с Беатриче, ибо теперь перед ним изначальный свет, который в ней отражен.

Данте видит (как уже не раз, он заимствует образ из Псалтири и из Откровения св. Иоанна) поток света, лучезарную реку, струящуюся меж вешних берегов. Из потока взлетают живые искры, садятся на прибрежные цветы. Они похожи на яхонты в золотой оправе.

Словно опьяненные ароматом лугов, эти искры вновь погружаются в поток, но едва одна ныряет в глубину, как оттуда тотчас взлетает другая. Данте устремляется к потоку, как голодный младенец, проспавший время кормления и жадно тянущийся к материнской груди. Но стоит ему всмотреться, как зрелище меняется. Видение принимает облик золотой розы, распускающей свой венчик под струями света. Ангелы, точно пчелы, погружаются в чашечку и снова взлетают. На лепестках розы, будто в круглом амфитеатре, сидят блаженные. До сих пор Данте не мог видеть блаженных, окутанных светом, как шелковичные черви коконами. Теперь его зрение закалено, и он видит их черты. Словно на маскараде, когда пришло время снять маски. Перед Марией, как некогда на земле, простирает крылья архангел Гавриил. Это и есть подлинный Рай, Эмпирей, находящийся вне времени и пространства и объемлющий все сотворенное. Подобно холму, что глядится в водоем у своего подножия, словно любуясь собственной красотой, перед Данте открываются отражения тысяч престолов. Райская роза отверзает созерцателю свое золотое лоно. В небесном амфитеатре он видит Августина, чье учение о паломничестве в тот миг победно подтверждается. Видит и возлюбленную Беатриче, которая вновь заняла свое место в розе, оставленное ради него, и шлет ей благодарность за то, что она вывела его из рабства к свободе.

Св. Бернард Клервоский, величайший из созерцателей и служителей культа Марии, является подле Данте и рассказывает ему о царстве любви, куда он пришел, где нет ничего случайного, нет ни горя, ни жажды, ни голода. Бернард возносит молитву к Марии, просит ее даровать Данте величайшее из всех переживаний – созерцание вечного света. Данте смотрит вверх. Более он ничего не желает. Его странствие прекратилось. Уже нет лестницы, чтобы подниматься по ней, нет тропы, чтобы идти. Он говорит, что увиденное лишь смутно брезжит в его памяти. Так бывает, когда, пробудившись от счастливого сна, забываешь все его подробности. Остается только ощущение счастья. Он смотрел как бы в луч света, не в силах отвести глаза. Недвижимо всматривался и видел три равновеликих круга, разных цветом, будто отраженных друг в друге. Они совпадали, но оставались числом три. В одном явился образ человеческого лица. Подобно геометру, который напрягает все старания, чтобы измерить круг, и не находит решения, поэт ищет связь меж кругом и этим лицом. И вот тут в его сознании молнией вспыхивает озарение – он понимает: поэма окончена, слова иссякли. Он узрел «любовь, что движет солнце и светила» – Г amor che move il sole e l’altre stelle.

Так что же такое Рай, в конце концов? Рай – это не место в заоблачных высях, да, пожалуй, и не посмертная награда душам. Рай – он здесь и сейчас. Человек – уголек, а Бог – огонь и жар, пишет Ангелус Силезиус[48]. Тот, кто не у Бога, холоден, темен и мертв. Иначе говоря, Рай – мгновение, когда уголек души горит, и к этому мгновению Данте ведет своих читателей. Он строит Рай с помощью христианских доктрин, населяет его набожными христианами, ангелами разных чинов. Показывает нам золотую розу, старинный символ созерцания, напоминающий также и об алой розе, символе земной любви, которая некогда пробудила в нем дух жизни. В итоге он подводит нас к трем кругам, символизирующим триединого Бога, и в одном из них мы видим лицо Сына человеческого. Мистерию вочеловечения – вот что открывает молния, вспыхивающая в его сознании.

Данте создал для нас исполинскую розетку своей поэмы и сплошь заполнил фигурами ее стекла. Теперь он бросает нас к источнику света. Все сказанное – лишь образы и отражения. Все свидетельствует о вечном свете и ведет к нему. Когда в последнем великом видении Данте прозревает в круге человеческое лицо, мы понимаем, что так и должно быть. Зажженный любовью, человек причастен божественному свету. Рай – прямое, непосредственное созерцание. Рай – состояние любви, и достигший его знает: изгнание миновало, он дома, больше незачем куда-то идти.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.