КРУГ ТРЕТИЙ ВЕЧНОЕ

КРУГ ТРЕТИЙ

ВЕЧНОЕ

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

Пастернак

Творчество Достоевского не исчерпывается событийными и социальными проблемами. Помимо этого есть проблемы философские, вечные. Художник перерос арифметическое и алгебраическое восприятие жизни. И вышел на уровень высшей ее математики. В событийном — социальное, в социальном — общечеловеческое.

Черновые материалы из наследия писателя позволяют судить о большом интересе его к философии. На их страницах имена Аристотеля, Декарта, Вольтера, Дидро, Спинозы, Бокля, Молешотта, Бэкона, Шеллинга, Канта, Гегеля и других мыслителей.

Творческое наследие Достоевского показывает, что он не только знает названных и не названных здесь философов, но и имеет свое слово в философии. Интерес писателя к философии можно обнаружить в его самых первых письмах. Его самооценка («шваховат я в философии») в свете творческого наследия показывает лишь скромность.

Достоевский не изложил своей философии систематически. Ибо он не просто философ, а художник-философ. Но философская система у него есть. Рассыпана по всему творческому наследию. Свести ее воедино, к тому виду, в каком она была у автора, и есть задача исследователей. Эту задачу я и ставлю перед собою.

Понимание различных общефилософских проблем имеет у Достоевского различную глубину. Широта же интереса огромна.

Писателя интересует общая проблема бытия: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие» [ЛН, 83, 618].

Его волнуют проблемы материализма: «Матерьялисты признают начало (движение, теплота). Следовательно, признают до начала. Следство их: все не всегда бывало» [ЛН, 83, 293],

Писатель касается проблем бесконечности: «На свете ничего не начинается и ничего не оканчивается» (ЛН, 83, 128]. Это сказано в 60-х годах. Об этом же — в конце жизни: «Ибо если б не было бесконечности, не было бы и конечности, немыслима бы она была. А если есть бесконечность, то есть бог и мир другой, на иных законах, чем реальный (созданный) мир» [ЛН, 83, 699].

Все это — в записных тетрадях.

В одной из статей 60-х годов Достоевский показывает знание проблемы взаимосвязи теории и практики. Он подчеркивает примат жизни, практики над теорией и говорит о последствиях отрыва теории от практики. «Если она (теория. — Ю.К) хочет формировать жизнь, то должна подчиняться ее строгому контролю. Иначе она станет посягать на жизнь, закрывать глаза на факты, начнет, как говорится, нагибать к себе действительность» [1930, 13, 236]. И сразу после этих слов Достоевский приводит конкретный пример отрыва теории от практики у западников и славянофилов.

Достоевский признает закономерный характер общественного развития. Он замечает, что все зависит от обстоятельств, и потребность того или иного явления вызывает само это явление. Он говорит: «…есть исторические события, увлекающие все за собой и от которых не избавишься ни волей, ни хитростью, точно так же, как не запретишь морскому приливу остановиться и возвратиться вспять» [1895, 11, 9 — 10].

В записных тетрадях и в художественных произведениях проведена мысль о зависимости общих понятий (в плане происхождения) от явлений жизни. В частности, в «Сне смешного человека» писатель связывает появление категорий братства, гуманности, справедливости с появлением на земле этих и противоположных им (вражда, зло, несправедливость) явлений.

Писатель показывает свое понимание проблемы необходимости и случайности. Подчеркнув в «Дневнике писателя», что в, истории не все зависит от случая, он иронизирует: «А Наполеон, например, — так уж архи-случайность, и не явись Наполеон, умри он там, в Корсике, трех лет от роду от скарлатины — и третье сословие человечества, буржуазия, не потекло бы с новым своим знаменем в руках изменять весь лик всей Европы…» [1895, 11, 179].

В записной тетради Достоевский касается проблемы отрицания: «Отрицание необходимо, иначе человек так бы и заключился на земле, как клоп. Отрицание земли нужно, чтоб быть бесконечным. Христос, величайший положительный идеал человека, нес в себе отрицание земли, ибо повторение его оказалось невозможным. Один Гегель, немецкий клоп, хотел все примирить на философии и т. д.» [ЛН, 83, 404]. Для Достоевского даже Гегель недостаточно диалектичен.

В «Дневнике писателя» художник показал, что русский человек, обнажая свою широкость, будучи человеком нравственным, способен и глубоко пасть (отрицание), а упав, подняться с прочным иммунитетом против падений (отрицание отрицания). Герои романов писателя часто и проходят этот путь: нормальная жизнь — падение — воскресение.

В записной тетради, в размышлениях у гроба жены проявляется глубокое знание писателем диалектических противоречий. Есть оно и в творчестве художественном. Один пример. Его герой, Коля Красоткин, говорит: «медицина — подлость». Слова не расшифрованы — того требовал образ детского нигилиста, нахватавшегося верхушек. Мысль просветляется записью в черновых материалах: «Нынче (при туманностях) имеют право жить люди подлые, т. е. остаются в живых болезненные средней силы (meus sana). И пусть эти болезненные даже героичны и великодушны (лично), не беспокойтесь, зато так раздражительны, самолюбивы, что в следующих поколениях народят подлецов. Правда, в течение долгого срока излечатся племена в высшие. Но зато все будут прибывать вновь и вновь слабые и т. д. на очень долгое время, в продолжение многих столетий» [ЛН, 83,600]. Медицина, являющаяся благом для каждого, в то же время есть зло для общности, ибо ослабляет ее как физически, так я нравственно. Мысль глубокая, хотя сознательно или бессознательно многими не замечается.

Заметное место у Достоевского отведено философии общественной жизни. Своеобразная философия истории — в легенде о Великом инквизиторе, в речи о Пушкине, в послесловии к ней, в ответе по ее поводу Градовскому.

Поднята проблема народонаселения. От тревоги: «Мир ожидают в весьма скором времени страшные новости и перемены. Хотя бы с точки зрения населений (N3 Франция и Россия, число жителей в той и другой лет через 40)» [ЛН, 83, 312]. До утешения: «Идея Мальтуса о геометрической прогрессии населения без сомнения неверна: напротив, достигнув известного предела, население может даже совсем останавливаться» [ЛН, 83, 386].

Достоевский обнаруживает понимание влияния владения средствами производства на все стороны общественной жизни: «Это уж какой-то закон природы, не только в России, но и во всем свете: кто в стране владеет землей, те и хозяева той страны во всех отношениях. Так бывало везде и всегда» [1895, 11, 165–166].

В последнем выпуске «Дневника писателя» показана роль в управлении обществом производителей материальных благ: «Я, например, верю как в экономическую аксиому, что не железнодорожники, не промышленники, не миллионеры, не банки, не жиды обладают землею, а прежде всего лишь одни земледельцы; что кто обрабатывает землю, тот и ведет все за собою, что земледельцы и суть государство, ядро его, сердцевина. А так ли у нас, не навыворот ли в настоящую минуту, где наше ядро и в чем?» 11895, 11, 510–511].

Уже приведенное показывает, что Достоевский не так уж «шваховат в философии». Он прежде всего обнаруживает диалектичность своего подхода к миру. Она не только в этих записях, но и в романах. Все эти «вдруг», так часто встречающиеся, все катастрофы, через которые проходят его герои, есть не что иное, как проявление диалектичности мышления автора. Правда, трудно однозначно решить вопрос о материализме или идеализме писателя. И на этой основе очень легко сбить Достоевского с философского пьедестала. Достаточно — в лоб: а как вы решаете основной вопрос философии? Вроде бы и так и этак. Значит, эклектик.

Но философа, как и художника, надо судить по тем законам, которые он признает сам и по которым творит. Законы же Достоевского таковы, что он не считал данный вопрос основным в философии. Для Достоевского это отвлеченный и совсем не основной вопрос. Это для него вопрос низшего этажа философии, из которого нельзя механически вывести этаж высший. А высший этаж — это человек. И философия Достоевского — это философия человека. Предмет философии — человек. Достоевского не интересует околофилософия, поставившая себя на службу повседневности, утонувшая в утилитаризме, забывшая вечное. Его не интересует сверхфилософия, занятая проблемами вечными, но не затрагивающая проблем, человека интересующих. Околофилософия касается только конкретики и вырождается в провозглашение банальностей, сводит мудрость к мнению рыночной толпы. Сверхфилософия уходит в абстрактику, сводит мудрость к словоблудию. Та и другая далеки от истинного вечного, столь непосредственно оказывающего влияние на повседневную жизнь человека. Та и другая «забыли человека», без которого нет ни конкретики, ни абстрактики. И «шваховат»-то Достоевский был именно в этой философии, из-за полного непонимания важности ее проблематики. Он ее знал, но шел иным путем.

Исследуя человека, он не столько обращал внимание на процесс формирования его личности, сколько на суть сформировавшего человека. Почему не первое? Право выбора проблематики — за автором. Его же интересовалц суть человека, смысл его существования, суть его личности. в этих вопросах он не был «шваховат». И сам это понимал. Желая, видимо, полемизировать с Кавелиным, он записывал: «Кавелину. Инквизитор и глава о детях. В виду этих глав вы бы могли отнестись ко мне хоть и научно, но не столь высокомерно по части философии, хотя философия не моя специальность. И в Европе такой силы атеистического выражения нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую в Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня в том же романе черт. Вот, может быть, вы не читали «Карамазовых», — это дело другое, и тогда прошу извинения» [ЛН, 83, 696].

И тут писатель прав, он много внес в развитие философии человека, дал четкую постановку многих ее проблем.

Философскими идеями пронизано творчество Достоевского. Есть у него герои — чистые философы: подпольщик, Кириллов, Иван, Зосима. Иногда философия вклинивается в романы всякого рода исповедями, статьями (Раскольникова, Валковского, Версилова). Философскими идеями насыщены образы.

В статьях в «Дневнике писателя», в письмах, черновиках философские взгляды автора изложены прямо, от себя.

Есть у Достоевского произведения без философской насыщенности. Есть и такие герои. Но мало. А есть герои, фактически и несущие лишь философскую нагрузку. Например, Кириллов.

Рассмотрим философию человека конкретно.

1. ДОСИБИРСКОЕ

Философия человека как-то сразу ворвалась в творчество Достоевского. В 1839 году 17-летний будущий писатель высказал глубокую мысль: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и если будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» [П 2, 550]. Этим он всю жизнь и занимался и времени зря не потерял.

Проблема человека, его психологии, личности просматривается в самых первых произведениях. Все произведения связаны воедино стремлением отыскать человеческое в человеке. Но в каждом произведении есть какая-то главная проблема. «Бедные люди» — психология человека. «Двойник» — сложность человека. «Господин Прохарчин» — несостоявшаяся личность. «Хозяйка» — свобода человека. «Ползунков» — проблема «быть и казаться». «Слабое сердце» — страх человека, «Белые ночи» — чувство и разум человека. «Неточка Незванова» — эстетическая деятельность Человека. «Маленький герой» — «абсурдный человек».

Это лишь главные проблемы. Ими, естественно, не исчерпывается ни одно из названных произведений. Не названные здесь произведения не имеют проблем третьего круга.

Среди основных проблем философии человека — проблема природы, сути человека. Признавая роль социального в формировании человека, Достоевский предостерегает от упрощенчества. Человек сложнее социальности. В нем есть что-то досоциальное. Достоевский поворачивает перед нами Голядкина разными сторонами и говорит: не судите о человеке плоско.

Достоевский не считает, что все богатые люди злы и безнравственны, а все бедные добры и высоконравственны. В «Хозяйке», положим, нет ни очень бедных, ни очень богатых. А люди разные. Богатый князь в «Неточке Незвановой» добрее некоторых неимущих, неимущие же добрее богатого окружения князя.

Достоевский берет людей такими, какие они есть. Он смотрит не только вокруг человека, но и в глубь его. Смотрит в глубину самой сложной реальности на земле. И заставил себя это делать с самого первого своего произведения, даже с выбора эпиграфа к нему.

Проникновение в психологию человека поразительно глубокое. Описание психологии героя, просящего взаймы, героя кем-то одолженного, героя, не вышедшего на работу, — все это дано так глубоко, что, вспомнив свое прошлое, многие найдут, что Достоевский описал их собственное состояние.

Добро и зло могут уживаться в одних и тех же социальных условиях и даже в одном и том же человеке. В «Бедных людях» добро и зло сосуществует в системе общества, а не человека.

Они метафизически разорваны, даны разным людям. Один добр, так уже добр (Макар), другой зол, так уже зол (Быков). Герои здесь однозначны и полярны. В том числе и в социальном плане. Но уже в «Господине Прохарчине», где добро и зло диалектически связаны так же в системе общества, они уже не связаны с социальностью. Злыми по отношению к человеку являются люди его же социального слоя, не эксплуататоры. То, что герои здесь того же слоя, не случайно. Писатель хочет избежать двусмысленности в объяснении их поведения. Зло героев причинно не обусловлено социальностью. Эту же мысль Достоевский продолжит в «Неточке Незвановой». Здесь изображены другие слои — эксплуататоры, но разные по своим человеческим качествам. В этом же произведении ограничение возможностей социального показано и через образ главной героини. Неточка проведена автором через богатых и бедных, через добрых и злых. Но сама она неизменно остается доброй. Среда не всесильна. В «Неточке Незвановой» добро и зло сведены в более узкую систему: семьи, а не общества.

Но между «Бедными людьми» и «Неточкой Незвановой» Достоевский показал иной вариант асоциальности добра и зла. Они даны в «Двойнике» в системе еще более узкой, в системе человека.

По первому кругу «Двойник» — это повесть о сумасшедшем. По кругу второму — о вытеснении одного человека другим. Но если бы второй круг был самоцелью, то сумасшествие героя было бы не совсем обязательным. Не нужно было бы раздвоение. Можно было бы все показать проще: добрый Голядкин вытесняется каким-нибудь злым Сидоровым. Двойник был бы не нужен. Для третьего круга он необходим. Через него выражена основная идея. Достоевскому нужен не внешний другой, а внутренний, сидящий в самом герое. Другого просто нет. Есть один, с качествами противоположными. Эта раздвоенность не всем видна. Потому-то она и показана изнутри, через восприятие одной стороны человека его же другою стороной.

Голядкин-«старший» ругает себя, что пригласил к себе «младшего» и от того испытывает неудобства. Но ругать некого. Никто никого не приглашал. «Младший» имеет равное со «старшим» право на жилье. Жилье — это их тело, одно тело, в котором проживает его противоречивый дух.

Дух же их действительно противоречив. Он выражает сложность человека. Эта сложность открылась самому герою после его сумасшествия. Но и до него намечалось проявление сложности. Нравственное кредо героя — действовать открыто. Этим-то он и гордится: в мире масок он один без маски. Но на деле-то герой действует «втихомолочку». Именно так он хочет проникнуть на обед. Там, проникнув, он будет без маски, а проникнуть-то желает именно в маске. У него высокие идеалы, но живет-то он не всегда в соответствии с ними. И вряд ли он придет к своему идеалу — действовать открыто. Кто хоть раз вкусил действий «втихомолочку», в маске, редко вступает потом на путь открытый. Маска губительна. Попав на один «обед», человек будет стремиться на другой, более богатый. И будет лишь совершенствовать маски.

Идеал Голядкина — человек простой, без «блеска наружного». На деле — блеск наружный (сцена в магазине). Голядкин и трус и храбрый одновременно. Трус, так как боится каждого своего шага. Храбрый, так как все же делает этот шаг.

Но присущая герою раздвоенность вряд ли была бы им замечена без сумасшествия. После сумасшествия она как бы укрупнилась. Идеал отделился от действительности. Для укрупнения их несоответствия. «Старший» — носитель идеала, «младший» — действительности. Один не делает людям зла, другой — «олицетворение подлости». И оба вступают в борьбу друг с другом. Один крепко жмет протянутую ему руку человека, которого презирает, в надежде, видимо, на его просветление. Другой с отвращением вытирает эту пожатую руку, которую он сам же протягивал. У одного — совесть, у другого — полное ее отсутствие. Один пытается показать поддельность другого.

Кто из них поддельный? Никто. Оба истинны. Да и нет обоих-то. Есть один, с хорошими идеалами, по которым он не живет.

Человек прхиворечив. Он добр и зол одновременно. Объяснение этому отчасти социальное: ведь двойник-то в повести явился, а не присутствовал изначально. Отчасти, да. Но нельзя забывать и того, что он не столько появился, сколько проявился. Был же он всегда. Социальное способствовало проявлению, а не появлению. Вопрос о происхождении добра и зла в человеке автор в основном оставил открытым. Ибо его главной задачей было исследовать, что из себя человек представляет, независимо от факторов, под влиянием которых существующее в человеке образовалось. Каков он, живущий среди нас человек? Вот что важно. Прежде чем знать почему, надо знать каков. Он сложен и противоречив.

После «Двойника» Достоевский показывает сложность человека не через его сумасшествие. Путь иной, через нормального человека. Но сложность — всюду. Голубые глаза виновной отчасти в убийстве Катерины («Хозяйка»), способность на донос благородного Ползункова — это тоже сложность.

Определить суть человека не просто. Мы умеем анализировать разум, сознание человека. Посредством своего сознания. И думаем, что познали суть человека. Но, по Достоевскому, человек не сводится лишь к сознательному. Он шире соанания. И познать человека умом нельзя. Совсем не случайным мне представляется тот факт, что Голядкин увидел свою сущность, лишь потеряв разум. Этим как бы подчеркивается ограниченность разума в познании человека. Разум познает в человеке лишь себе подобное и сводит человека к тому, что он познал.

Умный, по Достоевскому, — не самая лучшая похвала человеку. Ум позволил «растолстеть» за чужой счет одному из пер- сонажей «Маленького героя». Ум нуждается в направлении, которое дает сердце. А у этого персонажа вместо сердца «кусок жира». Лучшие люди Достоевского — это люди сердца, чувства. И сами они ставят сердце на первое место. Вот Макар Девушкин: «…я хоть и темный человек, глупый человек, пожалуй, но сердце-то у меня такое же, как и у другого кого» [1, 47].

Конечно, можно сказать, что каждый ценит то, что есть у него. Бывает и так. Но здесь другое.

Через «чувство», «ощупью», а не через какую-то систему оказывает свое воспитательное влияние одна из героинь «Неточки Незвановой». Ползункова разум толкает на донос, сердце же диктует иной путь.

И сам автор делает ставку на чувства, на сердце. Не случайны в его произведениях интуитивность, алогичность героев. Человек выше разума и созданной им логики. На сложности, на бессознательном начале отчасти базируется страх, человеку присущий. Это не только страх перед социальным (потерять место), но и страх вообще.

Сложность человека, по Достоевскому, проявляется в факторах, его формирующих (биологическое и социальное), в его структуре (сознательное и бессознательное), в его нравственных качествах (добро и зло).

При самых сложных качествах человека в последнем есть что-то определяющее. Оно характеризует личность человека.

Переписчики Достоевского, не очень способные к самостоятельному мышлению, нуждающиеся в авторитете, как в опоре, не самые развитые личности. Голядкин, как он сам говорит, не может «быть без отца», ему надо хоть кого-то принять за отца. Не более личностей и предоставленный сам себе Прохарчин, который «походит более на тень разумного существа, чем на то же разумное существо» [1, 245]. Он и есть в личностном плане только тень. Тень кого-то. Ибо он не только не порождает свои идеи, но «чрезвычайно туп и туг на всякую новую, для его разума непривычную мысль» [1, 245].

Есть в произведениях Достоевского и способные самостоятельно мыслить герои (мечтатель, Ордынов). Суть их мышления автором почти не раскрыта. Но мы видим их разлад с обществом, что чаще всего и происходит с людьми, умеющими самостоятельно мыслить.

На что направлено самостоятельное или не самостоятельное мышление героев? Какова их ценностная ориентация? На духовное или на материальное?

В Голядкине совмещены обе ориентации. Он заботится и о своем достоинстве и о своем благополучии. Что-то одно при этом приносится в жертву другому. В Голядкине как бы идет борьба между личностью и безличностью. У других героев эта внутренняя борьба менее четко выражена. Они — носители чего-то одного.

Девушкин не обладает в полной мере самостоятельным мышлением, ибо живет с оглядкой на других. Но боится-то он уронить свое лицо. Чай, сапоги, вообще материальное — для Макара не цель, а средство для поддержания личности, по шкале общепринятого. Макару не хватает самостоятельности, чтоб отбросить саму шкалу, но в ее пределах он не намерен жертвовать «лицом ради положения». Его друг Варя, наоборот, не выдержав невзгод, отдает свою личность за материальное. Ориентация лишь на материальное у Быкова, у литератора Ратазяева.

Прохарчин в меру своих сил охраняет свой суверенитет, даже во сне он на защите своей личности. Так думаешь, не дойдя до финала рассказа. Финал сеет сомнения. Может быть, Прохарчин охранял не личность, а кошелек, который в его постели нашли после смерти. При равных шансах в пользу личности и кошелька вспомним боязнь героя за судьбу «канцелярии». И чаша весов в пользу того, что Прохарчин ориентировался на материальное. На духовное, без сомнения, ориентируется Ордынов. Не случайно он, способный ученый, не процветает в обществе.

В борьбе внутри Ползункова — верх за достоинством, чего не скажешь о другом герое рассказа, Федосии Николаевиче, готовом пожертвовать неосязаемым (имя) ради осязаемого (деньги).

Герой «Белых ночей» — мечтатель. О нереальном. Говорят, это плохо. А о реальном разве лучше, если оно не выходит за пределы материального?

Неточка и «маленький герой» — дети, но со своей личностью.

Направленность мышления на материальное или духовное есть два понимания смысла человеческого существования.

Не все из названных героев способны размышлять о смысле жизни, но в практике каждый из них склоняется к одному из названных пониманий. Человек сам здесь делает выбор. Выбранный путь сулит разную степень комфортности существования. Но есть тенденция. Ориентирующиеся на духовное чаще всего обречены на одиночество, на тоску. Люди противоположной ориентации лишены одиночества, тоски. Они просто растут по службе. Как вырос нечистоплотный нравственно Федосий Николаевич. Именно о таких писал Достоевский в одном из писем: «Но боже, как много отвратительных подло-ограниченных седобородых мудрецов, знатоков, фарисеев жизни, гордящихся опытностию, т. е. своей безличностию (ибо все в одну мерку сточаны), негодных, которые вечно проповедуют довольство судьбой, веру во что-то, ограниченное в жизни и довольство своим местом, не вникнув в сущность слов этих, — довольство, похожее на монастырское истязание и ограничение, и с неистощимо мелкою злостью осуждающих сильную, горячую душу невыносящего их пошлого дневного расписания и календаря жизненного» [П, 1, 106].

Один, избрав свою жизненную ориентацию, следует ей неприкрыто. Другой маскируется. Как правило, маскировка имеет место у ориентирующихся на материальное.

В образе Ефимова Достоевский вскрывает еще одну проблему человека: готовность его к неожиданностям жизни. Неожиданно в герое открылся талант музыканта. Снизошло благо. А вышло на деле — зло. Личностно не подготовленный к этому человек погубил и себя и близких.

Личность проявляется через стиль мышления. Достоевский выделяет несколько таких стилей, характерных для его героев и имеющих общечеловеческое значение.

Демагогический стиль. Забота — не о соответствии слова делу, а, наоборот, о несоответствии. Сам произносящий слова в них не верит. Задача его — чтоб поверил слушающий. Хотя бы на момент — пока будет достигнута цель. Таков, в частности, Федосий Николаевич, стыдящий Ползункова за «заблудшее» сердце. Дела ему до сердца нет никакого. Просто надо выманить деньги. Заблудшее сердце у него самого. Но исправлять его он не думает. Так выгоднее. Кормит.

С этим стилем тесно связан прагматистский. При нем абсолютно нет заботы об истинности суждений. Была бы польза. Все, что «вредно», отрицается. Главное для прагматика «дать отпор» вредному, независимо от степени его истинности. Вот один из героев «Господина Прохарчина» говорит о другом и замечает, что «питать подобные мысли, как у него теперь в голове, во-первых, бесполезно, во-вторых, не только бесполезно, но даже и вредно; наконец, не столько вредно, сколько безнравственно: и причина тому та, что Семен Иванович всех в соблазн вводит и дурной пример подает» [1, 254].

Прагматик, как правило, желает первенствовать и раздражительно относится ко всему, что ему, с его точки зрения, мешает. Он находит недостатки этого человека в чем-то, что, с его точки зрения, является главным. Таков музыкант Ефимов. Если он видит музыканта более талантливого, то находит у него какой-то изъян, объявляет его главным и противопоставляет ему свою, в этом плане, добродетель. И получается, что в главном-то он, Ефимов, выше. А не найдет изъяна, то просто обругает.

Есть догматический стиль мышления. Кто-то, может быть, из соображений прагматистских демагогически создает стереотипное суждение, внедряет его. Догматик в это верит. И оперирует готовыми суждениями, штампами. Механизм же создания догмы, стереотипа раскрыт еще в первой повести Достоевского. Вот как создавался стереотип о Макаре: «Сначала началось тем, что «дескать, вы, Макар Алексеевич, того да сего», а потом стало — «что, дескать, у Макара Алексеевича и не спрашивайте». А теперь заключили тем, что «уж, конечно, это Макар Алексеевич!» [1, 47]. Так создали стереотип. Догматики механически его повторяют.

Все это негативные стили мышления. Стили людей, утерявших или просто не имевших своей личности. Достоевский не принимает эти стили мышления и всем ходом повествования обнажает их отрицательную суть. Так, Ползунков у Достоевского оказывается лучше, чем отражено в стереотипном суждении о нем, закрепленном в его фамилии.

Не принимая подобные стили мышления, Достоевский никогда, однако, не допускал мысли о контроле над мыслью. В письмах этого периода жизни возмущается существованием всякого рода цензуры над мыслью.

Помимо стилей мышления каждый из героев имеет свое нравственное лицо. Достоевский говорит о таких нравственных ценностях, как достоинство, совесть, справедливость, счастье.

Достоинством обладают ориентирующиеся на духовность люди. И наоборот. Человек, обладающий достоинством, — это тот, у которого есть внутренний судья своих поступков и мыслей — совесть. Именно совесть привела к сумасшествию Васю Шумкова. Совесть — явление, явно мешающее внешней комфортности жизни. Она мешает жить телу, но лишь при ее наличии жив дух человека. Проблема уснувшей и бодрствующей совести проходит через многие произведения. При этом Достоевский верит, что, вопреки всему, совесть человеческая неистребима. Она может заснуть, но проснется. Как это случилось с героем «Честного вора». На изломе жизни он признался в проступке, причастность к которому ранее отрицал.

Проблема совести вводит нас в проблему счастья. Кто счастлив в мире, имеющий совесть или ее лишенный? Однозначного ответа на этот вопрос нет.

Стремление людей к счастью неистребимо. Но одни идут к нему, принося несчастья другим, иные же, наоборот, способны жертвовать своим счастьем. Выделяются эгоисты и альтруисты. Они в борьбе друг с другом. Борьба идет внутри общества, идет она и внутри человека. Это фактически та самая борьба между добром и злом, о которой уже говорилось. Борьба за счастье, по-разному понимаемое. Надо сказать, что большинство героев Достоевского — люди несчастные.

В борьбе добра и зла у Достоевского, как правило, побеждает зло. Оно торжествует над поверженным добром. Но победа зла — лишь в одной, внешней системе отсчета. В другой же системе — поверженное физически добро торжествует над злом, противопоставляя ему свою большую силу духа. Результат этого виден не сразу, но он есть, будет. Прав Макар, когда он говорит: «Добрые дела не остаются без награды, и добродетель всегда будет увенчана венцом справедливости божией, рано ли, поздно ли» [1, 105]. И как своеобразный гимн добру звучит последний рассказ этого периода жизни — «Маленький герой», написанный в Петропавловской крепости, когда зло явно победило доброту.

Таким образом, рассматривая личность человека, Достоевский выделяет различные стили мышления, различные нравственные качества людей. Стили мышления и нравственные качества проявляются через деятельность человека: практическую и теоретическую.

Многие герои Достоевского бездеятельны. Они, конечно, работают, служат. То есть выполняют то, что им предписывает должность. Но уклоняются от выполнения того, к чему их должна обязывать личность. Они равнодушны к тому, что лежит за пределами их прямых обязанностей. Равнодушие эгоистов понятно. Иного от них и ждать нельзя. Сложнее понять всякого рода «особнячком», «сам по себе», героев более симпатичных, людей с совестью. Равнодушие этих людей, мне кажется, объясняется невозможностью изменить что-либо, осознанием этой невозможности.

Но есть и деятельные герои. К ним я отношу Неточку. На первый взгляд, не видно ее деятельности. Но это особая деятельность. Маленькая героиня действует на окружающих своим примером доброты и кротости.

Есть и деятельность иного порядка. Активная. Эгоистическая. Ибо эгоисты не только равнодушны к бедам другого, они еще могут быть корыстно неравнодушными. Так Голядкин-«младший» копает яму для «старшего». В «Двойнике», правда, еще на не очень серьезном уровне, упоминается иезуитский принцип: цель оправдывает средства. Деятельность по этому принципу хуже любой бездеятельности.

Теоретическая деятельность представлена слабо. Среди героев есть ученый, но он от науки отошел и деятельность его в этом плане не показана. Религиозной деятельности почти тоже нет. Бога если и вспоминают, то чаще всего попутно. Хотя есть уже и человек, вернувшийся к богу (Ордынов).

Рассмотрены эстетические проблемы. Отражены они пока еще очень фрагментарно. В «Бедных людях», «Хозяйке», «Неточке Незвановой». Это прежде всего проблема таланта, зависимость направленности таланта от качеств личности. Талант, не направленный миропониманием человека, может и погибнуть, зайти в тупик. Для человека, не обладающего личностью, талант может оказаться губительным.

В «Хозяйке» промелькнула мысль, весьма и весьма значимая: «краса силу ломит» [1, 308]. Произнесена мысль вскользь, попутно, к тому же человеком, несовсем доверяющим красе, а полагающемуся на силу. Но мысль, взятая сама по себе, очень важна: сила красоты, сила эстетического отражена здесь впервые. И позднее эта мысль будет одной из центральных в творчестве Достоевского. Замечен и другой подход к эстетическому — его недооценка, когда, положим, в литературе видят лишь «поучения назидательности и документ» [1, 51]. Мечтательство, фантазия как попытка подняться над тусклой действительностью и как основа эстетического творчества раскрыта в «Белых ночах», самом поэтичном произведении Достоевского. В зародыше можно выделить и проблему искусства и общественной жизни. Показаны художники, светящие лишь себе и фактически высокого звания «художник» недостойные, и истинные художники, светящие другим.

О представителях первых говорится в «Неточке Незвановой» (но не только там): «Его жажда — слава. А если такое чувство сделается главным и единственным двигателем артиста, то этот артист уже не артист, потому что он уже потерял главный художественный инстинкт, то есть любовь к искусству, единственно потому, что оно искусство, а не что другое, не слава» [2, 175].

Показаны суждения «народа» о литературе. Причем не всегда компетентные. И этим как бы сделана заявка на разговор по проблеме народности искусства.

Своим собственным творчеством Достоевский утверждает мысль о связи правды и правдоподобия в художественной практик ке. Неправдоподобное может отражать, причем весьма глубоко, настоящую правду жизни («Двойник»).

Высказаны идеи о необходимости свободы для теоретической и практической деятельности. И тут же, в зародышевой форме, сквозит мысль: всем ли по силам свобода, и не следует ли ее ограничить? «Дай ему волюшку, слабому человеку — сам ее свяжет, назад принесет» [1, 317]. Эта мысль не автора, а героя «Хозяйки» Мурина.

Показана суть человека, показаны личности и безличности. Какова судьба общества, состоящего из таких людей? Эта судьба зависит от будущих поколений. От того, что они унаследуют, какая жизненная ориентация в них победит. По третьему кругу Достоевский рассматривает проблему детей как будущего человечества. Личностные начала в детях присутствуют в большей мере, чем во взрослых. Детине находятся в плену «здравого смысла», расчета, разума. Они способны поступать алогично, абсурдно. Глубокая мысль об абсурдном поведении человека как реакции на поведение «здравомыслящее» проведена в «Маленьком герое». Разум подсказывает герою, как, впрочем, и взрослым, что оседлать эту лошадь нельзя. Взрослые и не пытаются. Мальчик действует вопреки разуму, расчету. Он выше расчета. Ему-то и гимн Достоевского. За попытку. Это первый «абсурдный человек» Достоевского. Абсурдность поведения связана со ставкой на чувство, на бессознательное. На то, что более развито у детей и притуплено у взрослых. Тут истоки будущей философии абсурдного поведения. Отсюда — Камю.

Надежда на детей? Но надежда ли? Не искоренят ли ее взрослость и взрослые. Ведь последние забыли свое детство и не понимают чувств «маленького героя», его привязанностей. «Во мне, в ребенке, было грубо затронуто первое, неопытное еще, необразовавшееся чувство, был так рано обнажен и поруган первый, благоуханный, девственный стыд и осмеяно первое и, может быть, очень серьезное эстетическое впечатление» [2, 282].

И потому-то остается открытым вопрос, что победит в человеке, а с ним открытым остается и вопрос о будущем общества.

Таковы основные вечные проблемы, поднятые писателем в первый период его жизни и наметившие основу его философии человека.

Особенности художественных произведений писателя, как правило, высветляют основные философские положения. Тайны, недоговоренности символизируют роль бессознательного в человеке. Всевозможные «вдруг», пока еще, правда, малочисленные, подчеркивают алогичность жизненных ситуаций. Символом алогичности являются и критические ситуации. И все это, вместе взятое, подчеркивает сложность человека.

Малая роль, отведенная природе, говорит о том главном, чем занят Достоевский. Главное — человек. Все остальное подчинено ему, рассматривается через его призму. Природа здесь подчинена высвечиванию каких-либо особенностей человека.

Принцип иронии, пронизывающий произведения и отдельные образы, есть символ и способ разрушения стереотипного стиля мышления. Очень характерен для Достоевского сократовский дух этого принципа. Это — своеобразное ослабление тезиса, ведущее к полному его отрицанию. Один пример (речь о Голядкине): «В глубине души своей сложил он одно решение и в глубине сердца своего поклялся исполнить его. По правде-то, он еще не совсем хорошо знал, как ему поступить, то есть, лучше сказать, вовсе не знал; но все равно, ничего!» [1, 167]. Подобные примеры можно бы долго продолжать. Но стиль автора виден и по одному примеру.

Язык героев выражает уровень развития их личностности. Форма повествования (обычная, через письма или сочетание того и другого) приспособлена к выражению главной идеи.

Рассмотренное выше позволяет сделать вывод, что в досибир ском творческом наследии были заложены основы философии человека. Хотя многие идеи были лишь обозначены. Но проблемы человека, его природы, личности, ее жизненной ориентации, ее мыслительной и нравственной качественности, ее деятельности, т. е. то, что и составляет суть философии человека, были высветлены достаточно четко. Четко был поставлен и вопрос о том, что человек выше логики и «абсурдность» его поведения должна стать нормой.

2. СИБИРСКОЕ

В сибирских повестях есть продолжение многих вечных проблем, проявившихся в творчестве предыдущего периода жизни. Но главная проблема здесь общая для обеих повестей — обнажение определенных стилей мышления.

В этих повестях углубляется мысль о сложной природе человека, о роли асоциального в человеке. И совсем не случайно, что здесь вообще нет служебной зависимости героев друг от друга. Добрые и злые — такое деление здесь совсем не по социальному признаку.

Заостряя проблему асоциальности, Достоевский выводит образ человечного собственника (Ростанев) и бесчеловечного приживальщика (Фома). Этим автор разрушает стереотип о благородстве нищих и обязательном коварстве имущих. Не упрощайте человека, говорят эти герои самим фактом своего существования.

Ростанев склонен был объяснять характер Фомы социальными факторами. И отчасти был прав. Но лишь отчасти. Достоевский показывает, что не из каждого униженного вырастает тиран. Среда не всесильна. А человек — существо не только социальное.

В сибирских повестях продемонстрировано глубокое проникновение в человеческую психологию. В частности, в психологию амбициониста, тирана.

Противопоставлены разум, расчет (Москалева) и сердце, чувство (учитель, Зина). Но здесь автор показывает и возможность эволюции от сердца к разуму (Зина).

Впервые ставится проблема естественного и неестественного человека, т. е. «идиота» и человека «нормального». Так, в «Селе Степанчикове…» на фоне нормальных показана «идиотка» Татьяна Ивановна. Но, по сути, ее поступки более человечны, чем поступки людей нормальных. Этим образом Достоевский намечает одну из своих глубочайших проблем — кто же идиот-то? Данная героиня лишена не разума вообще, а разума ложного, официально признанного за нормальный. И она первая бросает вызов этому нормальному разуму, здравому разуму, обнажая его ненормальность и нездравость.

Носители добра и зла здесь отделены друг от друга; носящих, как Голядкин, в себе то и другое здесь нет или почти нет. Но не в этом здесь дальнейшее раскрытие темы. Здесь показана диалектика добра и зла. Бесконечная доброта Ростанева оборачивается злом по отношению к людям, зла не заслуживающим. Беспредельное добро может породить зло. Это новый оборот в проблеме добра и зла у Достоевского. Автор как бы ставит пределы добру, ограничители.

Как и прежде, здесь зло торжествует над добром, а последнее своим безграничием способствует этому.

Героев-мыслителей здесь нет. Хотя и Москалевой, и Фоме, и Ростаневу в уме не откажешь. Конечно, ум этот у каждого героя свой. Разные это умы. Но этим героям не откажешь в их собственной мотивации поступков. Они действуют по своим убеждениям. Их ценностная ориентация четко делит их на личности и безличности. Последние стремятся обладать прежде всего чем-то материальным. Но в то же время хотят казаться иными. Фома грозится разорвать данные ему пятнадцать тысяч. Этим он как бы утверждает свою личность. Но на деле он «только немного помял их, но и то довольно осторожно» [3, 84]. Не взял пятнадцать, желая получить тридцать. Он грозится уйти из дома, делает даже попытку. Но это тоже — лишь стремление казаться. Казаться лучше, чем он есть.

Есть здесь и герой, который хочет казаться хуже, чем он есть. Это Ежевикин. Будучи личностью, хочет казаться безличностью. Его личность не разрушена, она просто упрятана. И для ее сохранения он и желает казаться хуже, чем есть.

И беден-то Ежевикин оттого, что материальному предпочел духовное. Теперь он как будто хочет повернуть на путь безличности, заискивает, унижается. Но его поведение проникнуто иронией. Он знает цену себе и другим. Знает, что он, как личность, выше. Этого ему довольно. И он может позволить себе «роскошь» казаться шутом.

Вот он подходит к генеральше: «Позвольте, матушка барыня, ваше превосходительство, платьице ваше поцеловать, а то я губами-то ручку вашу золотую, генеральскую замараю» [3, 50]. Издевается Ежевикин над золотом, генеральством и всей принятой шкалой ценностей. Казаться хуже, чем есть, дано лишь незаурядным. Хотя слывут они за предельно заурядных. Мысль эта была намечена еще в образе Ползункова. Здесь она усилена.

Ежевикин — личность. Он так же самокритичен, как Ростанев, Татьяна Ивановна — лучшие люди «Села Степанчикова…». Они более прочно стоят на позиции личности, чем, положим, Зина из «Дядюшкина сна». «Все умирает, Зиночка, все, даже и воспоминания!.. И благородные чувства наши умирают. Вместо них наступает благоразумие», — это говорил ей перед смертью своей учитель. Так и вышло. Зина сменила свою жизненную ориентацию.

Автор сибирских повестей показывает присущие личности и безличности стили мышления. Главным образом, без личностные. Ибо Достоевский утверждает свой положительный идеал через обнажение отрицательного.

Героев у Достоевского мало. Но они носят в себе большое многообразие стилей мышления, располагая ими как универсальными инструментами для достижения своих целей. Причем в этом смысле образ Фомы настолько емкий, что как бы «снимает» образ другой носительницы многообразных стилей, Москалевой.

Некоторые ранее выведенные стили углубляются, некоторые появляются впервые.

Стиль самоуверенный. Невежда позволяет себе поучать других. Фома лезет во все дела и дает «мудрые советы». Он учит сеющих хлеб, хотя сам он «не умеет отличить овса от пшеницы» Больший упор он делает не на технологию, а на тезис о «священных обязанностях крестьянина к господину» [3, 15]. Апломб при этом обратно пропорционален знаниям.

Названный стиль дополняется самовосхвалительным. Обладатель его поет себе славу сам. Так, Фома хвалит в себе мудрость ум, талант, колоссальную начитанность, благородство, высокую» идейность, бескорыстие. То, чего в нем вообще нет. Он объявляет себя посланцем бога, спасителем. «Я на то послан самим богом, чтобы изобличить весь мир в его пакостях» [3, 139]. Хотя ок никем не послан, никого не может спасти, никого не может судить, так как «пакостями» заражен в большей мере, чем другие.

Самовосхвалительный стиль принимает черты лаглости. Фома обличает других в тех недостатках, отличен которыми он сам Бездушный, он обвиняет в бездушии, безнравственный, он обвиняет в аморальности. Самовосхвалительному стилю присущи и черты мстительности. Всякого критикующего обладатель этого стиля ставит на место. Критикуешь — сделай лучше. Не можешь — не имеешь права на критику. Высказал Гаврила мысль, что зря Фома учит французскому языку неспособного к этому Фалалея, и вот уже самого Гаврилу заставили изучать этот язык. Не для его блага. Из мести. Не критикуй.

Стиль Фомы к тому же раздражительный. Вместо доказательства применяется оскорбление. Этот стиль — находка для людей, неспособных думать, для теорий, неспособных подтвердить себя. Опровергнуть тезис, по существу, нельзя, подтвердить — тоже невозможно, так как положено его опровергать. В силу каких-то соображений. В этих условиях обругать и означает опровергнуть. Вот любящий поговорить с «умным русским мужичком», вещающий о том, чего совершенно не понимает, Фома получает от «умного мужичка» вопрос. К вопросу он не готов, так как не готов к ответу. Признаться в этом? Не таков обладатель раздражительного стиля мышления. Он, и будучи не готовым, ответит на любой вопрос: «А тебе какое дело, пехтерь? — отвечал он, с презрением поглядев на бедного мужичонка. — Что ты мне моську-то свою выставил: плюнуть мне что ли в нее?» [3, 16]. Не плюнул. А мог бы. Зато опровергнул, «дал отпор», отбил желание задавать вопросы.

Стиль Фомы к тому же клеветнический. Это есть способность пойти на явную ложь в отношении человека неугодного. Нужна лишь зацепка, но можно и без нее. Этот стиль обнажается у Фомы в отношении к Ростаневу и Насте.

Далее, стиль демагогический. Демагог здесь значительно вырос по сравнению с досибирским. Но суть осталась: достижение неблагородного путем спекуляции на благородстве. Здесь демагог действует на основе хорошего знания среды. Видит главную особенность — человечность. И обволакивает свои бесчеловечные поступки в одежды человечности. На службу демагогии поставлена симуляция, являющаяся ее составной частью. Фома симулирует даже самоубийство.

Демагог пускает пыль в глаза, обещая в будущем сделать что-то значительное. И требует при этом «награды немедленной». Не за результат (которого, конечно, не будет), а за обязательство. Потому и требует «немедленно», до дела, что знает о пустоте обязательства, знает, что потом награды не дадут.