ИТОГИ И ВЫВОДЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ИТОГИ И ВЫВОДЫ

С помощью предшествовавшего анализа мы стремились показать, что целью Фрейда было основание движения за этическое освобождение человека, создание новой светской и научной религии для элиты, призванной вести за собой человечество.

Но мессианство Фрейда не превратило бы психоанализ в Движение, не будь в этом потребности у его последователей, а равно и у широкой публики, восторженно принявшей его учение.

Кем были его первые преданные ученики, владельцы шести из Семи Колец? Городские интеллектуалы с глубокой потребностью в идеале, в вожде, в движении, но уже лишенные всяких религиозных, политических или философских идеалов и убеждений; среди них не было ни одного социалиста, сиониста, католика или ортодоксального иудея (у Эйтинстона могли быть размытые симпатии к сионизму). Их религией было Движение. Растущий круг аналитиков принадлежал к той же среде; в подавляющем большинстве это были интеллектуалы — выходцы из среднего класса, без религиозных, политических или философских интересов и увлечений. Гигантская популярность психоанализа на Западе, особенно в Соединенных Штатах, начиная с 30 — x годов, без со мнения, имеет тот же социальный базис. Это был средний класс, для которого жизнь утратила смысл. У таких людей нет политических или религиозных идеалов, но все же они заняты поиском смысла, идеи, которой они могли бы себя посвятить, объяснения жизни, которое не требует ни веры, ни жертв и при этом удовлетворяет потребность в чувстве сопричастности движению. Движение удовлетворяло всем этим требованиям.

Однако новая религия разделила судьбу большинства религиозных движений. Первоначальный энтузиазм, свежесть и спонтанность скоро ослаб ли; верх взяли иерархия, добывающая себе престиж "правильным" толкованием догмата, наделенная властью судить — кто верен и кто неверен религии. Догмат, ритуал, превращение вождя в идола заняли место творчества и спонтанности.

Вряд ли необходимо доказывать чрезвычайность роли, которую в ортодоксальном психоанализе играет догмат. За последние полвека теоретическое развитие, если не брать новшества самого Фрейда, было сравнительно незначительным.

Единственное крупное изменение, ревизию психоаналитического мышления — понятия инстинкта жизни и инстинкта смерти — привнес сам Фрейд: они никогда целиком не принимались ортодоксальными психоаналитиками и не получили дальнейшего развития. Сам Фрейд так и не предпринял решительного пересмотра своих прежних механистичных понятий, чего, по моему мнению, требовала его новая теория. По этим причинам и ввиду ограниченности объема данного исследования я вел речь только о том, что составляло основу теории Фрейда на стадии, предшествовавшей дискуссии об инстинкте смерти.

В основном речь шла о применении Фрейдовых теорий к клиническому материалу, а еще всегда с целью доказать, что Фрейд был прав, почти без мысли о других теоретических возможностях. Да же самое независимое развитие в эгопсихологии — это скорее перефразирование многих хорошо известных наблюдений в терминах Фрейдавой теории, не открывающее новых перспектив. Помимо относительной стерильности "официальной" психоаналитической мысли, ее догматизм проявился в реакции на всякое отклонение. Один из самых ярких примеров я уже приводил — реакция Фрейда на идею Ференчи о том, что пациент нуждается в любви как условии исцеления. Но то же самое происходило в движении повсюду. Аналитики, открыто и публично критиковавшие идеи Фрейда, изгоняются из паствы, даже если у них нет намерения основывать собственные "школы" и они лишь делятся результатами своих наблюдений и размышлений, опираясь на идеи Фрейда.

Столь же очевиден и ритуальный элемент ортодоксального психоанализа. Кушетка и стул позади неё, четыре — пять встреч — сеансов в неделю, маячащий за спиной аналитик — за исключением того момента, когда он дает "истолкование", — все это из полезных средств сделалось само целью, священным ритуалом, без коего ортодоксальный психоанализ попросту немыслим. Самым выразительным конечно же является кушетка. Фрейд выбрал ее, поскольку "не хотел, чтоб на него глазели по восемь часов в день". Затем добавились иные резоны: что пациент не должен знать реакции аналитика на свои слова, а потому лучше, если аналитик позади; либо что пациент чувствует себя свободнее, расслабленнее, когда не смотрит на аналитика; либо, как это стали подчеркивать позже, что "ситуация кушетки" искусственно создает ситуацию раннего детства, которая необходима для лучшего развития переноса. Какими бы ни были достоинства этих аргументов (лично я думаю, что они их лишены), в любой "нормальной" дискуссии по терапевтической технике должна существовать возможность свободного их обсуждения. Для психоаналитической ортодоксии отказ от использования кушетки уже есть признак отступничества и свидетельство prima foe, что та кого еретика нельзя считать "аналитиком".

Многих пациентов влечет именно этотритуализм; они чувствуют себя частью движения, испытывают чувство солидарности со всеми ранее про анализированными и превосходство по отношению к тем, кто не испытал этого. Зачастую их куда больше занимает не лечение, а радостное чувство найденного духовного прибежища.

Превращение Фрейда в идола дополняет эту картину квазиполитического характера движения. Я кратко указал здесь на идолопоклонство Джойса, отрицающего и стремление Фрейда к общественному признанию, и его авторитаризм, да и вообще всякие человеческие слабости. Другим хорошо известным симптомом того же комплекса является привычка ортодоксальных фрейдистов начинать, завершать и насыщать свои научные писания замечаниями о том, "что уже отмечено Фрейдом", даже если в данной работе нет и малейшей нужды в частом цитировании.

Я старался показать, как замышлялся и как развивался психоанализ, ставший квазирелигиозным движением, основывающимся на психологической теории и реализующимся в психотерапии. Само по себе это совершенно оправданно. Критика на этих страницах была направлена против ошибок и ограниченности на пути развития психоанализа. Он страдает в первую очередь как раз от того порока, от которого намерен исцелять, — от подавления. Ни Фрейд, ни его последователи не признавались (ни другим, ни самим себе) в том, что цели у них выходили за пределы научных и терапевтических достижений. Они подавляли свои амбиции завоевателей мира, мессианский идеал спасения, а потому пришли ко всем двусмысленностям и нечестностям, связанным с такого рода подавлением. Вторым пороком движения был его авторитарный и фанатичный характер, воспрепятствовавший плодотворному развитию теории человека и приведший к укреплению позиций бюрократии, унаследовавшей мантию Фрейда, но лишенную и его творческого настроя, и радикализма его первоначальных концепций.

Но еще важнее содержание идей. Конечно, великое открытие Фрейдом нового измерения человеческой реальности, бессознательного, остается одним элементом движения, нацеленного на реформы. Но само это открытие увязло в трясине. Оно применялось к одному, ограниченному сектору реальности, к либидоиозным стремлениям и их подавлению, но в малой мере или вовсе не применялось к более широкой реальности человеческого существования, к социальным и политическим явлениям. Большинство психоаналитиков — это относится и к Фрейду — слепы по отношению к реалиям человеческого существования и к бес сознательным социальным феноменам так же, как и любые другие представители их социального класса. В известном смысле они даже более слепы, поскольку веруют, будто нашли единственный ответ на вопросы жизни в формуле подавления либидо. Но нельзя видеть ясно в одних областях человеческой действительности и оставаться слепцом в других. Это верно в особенности потому, что весь феномен подавления — социальное явление. Индивид любого данного общества подавляет осознание тех чувств и фантазий, которые несовместимы с образцами мышления его общества. Силой, вызывающей это подавление, является страх изоляции, страх сделаться изгоем из?за тех мыслей и чувств, которые с ним никто не разделяет. (Крайним случаем страха полной изоляции является не что иное, как страх безумия.) С учетом этого императивом для психоаналитика должен был бы стать выход за пределы образцов мышления своего общества, критический взгляд на них, понимание реалий, производящих эти образцы. Понимание индивидуального бессознательного предполагает и требует критического анализа общества. Тот самый факт, что фрейдовский психоанализ едва ли выходил даже за пределы либерально — буржуазного взгляда на общество, составляет одну из причин его узости и, в конце концов, стагнации в области исследований индивидуального бессознательного. (Имеется странная связь, пусть случайная и негативная, между ортодоксальным психоанализом и ортодоксальным марксизмом: фрейдисты видят индивидуальное бессознательное и слепы по отношению к социальному бессознательному ортодоксы — марксисты, наоборот, остро чувствуют наличие бессознательных факторов в социальном по ведении, но они совершенно не видят их, когда речь идет о мотивации индивидуального поведения. Это ведет к вырождению теории и практики марксизма, точно так же как противоположный феномен ведет к упадку психоаналитическую теорию и терапию. Такой результат неудивителен. Говорим ли мы об изучении индивида или общества, всегда речь идет о человеческих существах, а это значит, что мы имеем дело с их бессознательными мотивами; человек — индивид неотделим от человека — участника социальной жизни, и если их разделить, то нельзя понять ни то ни другое.)

Какую же роль играл психоанализ Фрейда с начала нашего века?

Прежде всего следует заметить, что в первое время, с 1900 по 1920–е годы, психоанализ был куда радикальнее, чем потом, когда он обрел огромную популярность. Для буржуа викторианской эпохи утверждения Фрейда о детской сексуальности, патологических результатах сексуального подавления и т. п. было покушением на табу, и требовалось мужество и независимость характера, чтобы эти табу нарушать. Но тридцать лет спустя, после того как 20–е годы принесли волну сексуального либертинизма и произошел массовый отказ от викторианских стандартов, те же самые теории уже никого не шокировали и никому не бросали вызов. Так психоаналитическая теория была широко принята во всех тех сек торах общества, где испытывали отвращение к истинному радикализму (то есть "доходящему до корней"), но все же были склонны покритиковать консервативные нравы XIX в. и уйти от них. В этих кругах, иначе говоря, среди либералов, психоанализ выразил желанную половинчатость, колебание между радикальным гуманизмом и викторианским консерватизмом. Психоанализ стал суррогатом удовлетворения глубоко заложенного стремления человека к обретению смысла жизни, к подлинному соприкосновению с реальностью, избавлению от искажений и проекций, набрасывающих покрывало на реальность и на нас самих. Психоанализ стал суррогатом религии для городской буржуазии, которая не желала предпринимать более радикальных усилий. Здесь, в движении, они нашли все им необходимое — догмат, ритуал, вождя, иерархию, чувство, что истина у тебя в кармане и ты сам стоишь выше того, кто не про шел инициации. И все это без особых усилий, без глубокого понимания проблем человеческого существования, без критического видения собственного общества и того, как оно калечит человека, и при этом не будучи вынужденным менять собственный характер в том, что затрагивает не что существенное, — а именно, избавляться от жадности, злобы, глупости. Все, на что они решились, — отказ от некоторых либидоиозных фиксации и их перенос, и если это иной раз и имело значение, то уж никак не вело к тем характерологическим переменам, что необходимы для полного соприкосновения с реальностью. Из передовой и смелой идеи психоанализ превратился в безопасное кредо для тех перепуганных и изолированных представителей среднего класса, которые не нашли себе царства небесного в той или иной традиционной религии или социальном движении своего времени. Упадок либерализма находит свое выражение и в упадке психоанализа.

Часто говорилось, будто перемены в сексуальны. нравах, произошедшие после первой миро вой войны, сами по себе были результатом роста популярности психоаналитических доктрин. Я считаю такое предположение целиком ошибочным. Нет нужды вспоминать о том, что Фрейд никогда не был глашатаем сексуального либертинизма. Наоборот, он был, как я пытался показать это выше, человеком, чьим идеалом был контроль разума над страстями и который, включая и его личное отношение к сексу, жил согласно идеалам викторианских нравов. Он был реформатором либералом, пока критиковал викторианскую сексуальную мораль за ее избыточную суровость, при водящую иной раз к неврозу но это нечто совсем иное, нежели возвещенная 20–ми годами сексуальная свобода У этих новых нравов было много различных корней, важнейший из которых — развившаяся в последние десятилетия установка современного капитализма на всевозрастающее потребительство. В то время как главным принципом буржуа XIX в. было накопительство, средний класс XX в. подчиняется принципу непосредственного удовлетворения в потреблении, принимая правила потребления и не откладывая исполнение любого желания долее, чем это абсолютно необходимо. Эта установка относится как к потреблению товаров, так и к удовлетворению сексуальны. потребностей. В обществе, строящемся на основе максимального и непосредственного удовлетворения всех потребностей, не проводится больших различий между сферами этих потребностей. Психоаналитические теории были скорее не причиной такого развития, а удобной рационализацией этого процесса, пока речь идет о нуждах сексуальных. Если подавление влечений и фрустрация могут быть причиной невроза, то следует всеми средствами избегать фрустрации — а именно это проповедуют все те, кто занят рекламой. Этой страсти к потребительству и обязан своей популярностью психоанализ — как провозвестник сексуальной свободы, а вовсе не потому, что он был причиной новой сексуальной морали.

Если считать целью движения помощь человеку в разумном контроле над иррациональными страстями, то злоупотребления психоанализом свидетельствуют о трагическом крушении надежд Фрейда. Хотя либертинизм 20–х годов впоследствии уступил место более консервативным нравам, развитие сексуальной морали, как это мог заметить Фрейд на протяжении своей жизни, вовсе не вело к тому, что он предсказывал как желаемый эффект данного процесса. Но еще трагичнее тот факт, что разум, это божество XIX в., торжеству дела которого были посвящены все усилия психоанализа, проиграл великое сражение между 1914 и 1939 гг. Первая мировая война, победа нацизма и сталинизма, начало второй мировой войны — вот этапы отступления разума и душевного здоровья. Фрейд, горделивый вождь движения, видевшего свою цель в установлении мира разума, оказался свидетелем всевозрастающего социального безумия.

Он был последним великим представителем рационализма, и трагична судьба, завершавшая его дни в то время, когда рационализм был побежден самыми иррациональными силами, какие только знавал Запад со времен "охоты за ведьмами". Однако, хотя лишь история может вынести окончательный приговор, я убежден, что трагедия Фрей да, уходившего из жизни во время безумия гитлеризма и сталинизма, в преддверии бойни второй мировой войны, все же имеет более личный характер, нежели провал его миссии. Хотя его движение выродилось в новую религию для искателей прибежища, столь необходимого человеку в этом полном страха и смятения мире, западное мышление пропитано открытиями Фрейда, и будущее его немыслимо без плодов этих открытий. Я говорю здесь не только об очевидном факте, о том, что он дал новое основание психологии, открыв бессознательное, модусы его действия в сновидениях, симптомах, чертах характера, мифе и религии, обнаружил значимость опыта раннего детства для развития характера и многие другие, менее фундаментальные открытия, но его воздействие на западную мысль в целом.

Хотя теория Фрейда представляет собой кульминацию рационализма, в то же время он нанес ему фатальный удар, Показав, что истоки человеческих действий лежат в бессознательном, в глубинах, которые почти всегда скрыты от взгляда наблюдателя, что сознание лишь в малой мере контролирует человеческое поведение, он подо рвал тот рационалистический образ человека, где безраздельно доминировал интеллект. В этом от ношении — в видении сил "подземного царства", Фрейд был наследником романтизма, пытавшегося проникнуть в сферу нерационального. Историческую позицию Фрейда поэтому можно определить как синтез двух противоположных тенденций, рационализма и романтизма, господствовавших в западной мысли XVHI XIX вв.

Но для того чтобы полностью оценить историческую функцию Фрейда, нам нужно сделать еще один шаг. Целостный подход Фрейда к человеку был частью — а возможно, и вершиной — самой важной тенденции в западной мысли начиная с XVII в.: стремления уловить реальность, избавить человека от иллюзии, скрывающих и искажающих реальность. Спиноза заложил основы этого подхода, предложив новое понятие психологии, которая имеет дело с человеческим умом, являющимся частью природы и работающим согласно ее законам. Естественные науки с их новым видением материального мира шли другим путем к той же цели. Кант, Ницше, Маркс, Дарвин, Кьеркегор, Бергсон, Джойс, Пикассо — вот имена, коими отмечен тот же подход к неискаженному и непосредственному соприкосновению с реальностью. Сколь бы ни были велики различия между ними, у всех нашел выражение страстный порыв западного человека отринуть ложных богов, изба виться от иллюзий и воспринять себя самого и мир как часть тотальной реальности. Такова цель науки в интеллектуальном плане, в плане опыта — это цель чистейшего и самого рационального монотеизма, в особенности в форме восточного нетеистического мистицизма.

Открытия Фрейд являются частью этого освободительного движения. Хотя они превратились в новые рационализации испуганного поколения, утратившего страстное желание уловить реальность, которым был преисполнен Фрейд, будущее развитие человечества, если только оно переживет нынешний темный период иррационализма и безумия, зависит и от новых воззрений, в формирование которых Фрейд внес свой вклад.

Завершая эту книгу о личности и миссии Фрей да, мы можем бросить взгляд на его возвышенную фигуру, забыть все легенды, идолопоклонство, враждебность, которые затемняют картину, увидеть его таким, каким он был.

Мы видим личность со страстной жаждой истины, беспредельной верой в разум, неотступным мужеством в утверждении своей веры. Мы обнаруживаем человека, глубоко нуждавшегося в материнской любви, восхищении и протекции, полного уверенности в себе, когда они были, угнетенного и терявшего надежду, когда они отсутствовали. Эта незащищенность, эмоциональная и материальная, заставляла его искать способы контроля над другими — чтобы от него зависели те, от кого. был зависим он сам. Она могла быть и тем факто ром, который направлял его энергию на обретение почета во внешнем мире. Он думал, будто ему все равно, будто он стоит выше стремлений к при знанию, но эта потребность в признании и славе, ожесточенность, когда эти надежды не исполнялись, были мощными движущими силами его личности.

Его атаки были решительны, его защита на флангах быстра и проницательна. Он смотрел на жизнь как на интеллектуальную игру в разгадки, в которой он решил одержать победу силами своего высшего интеллекта. Его рабочие идеи были нацелены на поиск более глубоких ценностей и смыслов. Внутренняя борьба между амбициозностью и видением ценностей, которые часто вступали в конфликт, активизировали его агонизирующую душу. Было и чувство меланхолии: все достижения не стоили той цены, которую приходи лось платить.

Он был наделен способностью действовать, восторженно расходуя всю имевшуюся энергию, а равно и ненасытным экспериментаторством во всех областях и отношениях. Он часто самоутверждался в мелочах и мелких дрязгах с теми, кто не приветствовал его идей и не помогал ему. Инстинктивно он ощущал, что чересчур впечатлителен и, пытаясь показать себя более независимым, чем был на самом деле, ссорился с теми, кто производил на него сильнейшее впечатление.

Силы и амбиции всегда воюют друг с другом. Враждебность и гнев мешали ему сильнее, чем заурядной личности, несмотря на то, что он был наделен и незаурядным самоконтролем. Фрейд мог быть и дипломатом, и идти на уступки, хотя он был одним из невообразимо недипломатичных людей, упрямым, готовым иной разделать что?то лишь затем, чтобы потом посмотреть на фейерверк.

Способность концентрироваться, овладевать сразу множеством вещей в лучших проявлениях приближает его к гетевскому универсальному человеку в худших же делает дилетантом. Но даже в худших случаях она позволяла ему воз вращаться из всех блужданий не с пустыми руками. Он был чуток к общему и объективному, интересовался и воодушевлялся ситуациями, требующими широкого кругозора и высокого умственного потенциала, но ему недоставало метода в их независимом изложении. Он яростно отвергал всякое заимствование, что иной раз вело к немалой эксцентрике или подлогу, и все же одновременно в его стиле нашло отражение умение тонко соприкасаться с предметом, способность читать мысли своего оппонента и упреждать его действия. Он колебался между безграничностью кругозора познания и безнадежно предвзятым и фантастическим подходом к людям и идеям. Он мог возбуждать в других энтузиазм и слепое поклонение себе, вызывать драматические эффекты, действуя то как гений, то как фанат. Удивительным было его свойство доводить вещи до завершения, беспощадно отбрасывая и все посторонние интересы и занимающие время личные привязанности.

К любящим людям его не отнести; он эгоцентричен, преисполнен сознания собственной миссии, он требует от других следования за ним, ожидания, принесения в жертву ради него независимости и интеллектуальной свободы. Мир — это лишь сцена, где разыгрывается драма его движения, его миссии. Он гордится не лично собой, но своей миссией, величием дела и собою — носителем этой благой вести. Жизнь воспринимает как страх утраты того, что в ней приятно. А потому он избегает радости и наслаждения, избирает для себя контроль над всеми страстями, аффектами, чувствами — на все это есть воля и разум. Его идеал — это самодостаточный, контролирующий себя человек, возвышающийся над чернью, отказавшийся от радостей жизни, но зато довольствующийся чувством безопасности — никто и ничто ему теперь не повредит. Он невоздержан в отношениях с другими, в своих амбициях и, парадоксальным образом, даже в своем аскетизме он не воздержан.

Это одинокий человек, он несчастлив, когда не занят активным осуществлением своих открытий или своих квазиполитических целей. Он добр, на делен чувством юмора до тех пор, пока не почувствует, что ему бросают вызов, что на него нападают; и в то же время в одном существенном аспекте его фигура трагична, и он сам остро отдает себе в том отчет: он желает показать человеку землю обетованную разума и гармонии, но сам может разглядеть ее лишь издали — ему там не бывать. Возможно, он ощущает и то, что после дезертирства Поспи — Юнга — оставшимся с ним ее тоже не дано увидеть. Один из величайших открывателей новых путей рода человеческого вынужден умереть с глубоким чувством разочарования, но ни его гордость, ни чувство собственного достоинства так никогда и не были поколеблены болезнью, поражением и разочарованием. Для умов менее зависимых, чем его лояльные последователи, Фрейд был, наверное, личностью слишком трудной, чтобы жить с ним или даже испытывать к нему чувство приязни; однако его одаренность, честность, мужество и трагизм его жизни способны преисполнить нас не только уважения и восхищения, но и любви и сострадания к истинно великому человеку.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.