X Выводы и заключение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

X

Выводы и заключение

Приведенный выше анализ ставил своей целью показать, что целью Фрейда было основание движения за этическое освобождение человека, новой светской научной религии для элиты, которая должна была направлять человечество.

Однако собственные мессианские импульсы Фрейда не смогли бы преобразовать психоанализ в такое движение, если бы это не соответствовало потребностям его последователей и в конце концов широкой публики, с энтузиазмом принявшей новое учение.

Кто же были эти первые преданные ученики, обладатели шести колец? Они были городскими интеллектуалами, испытывавшими жажду обрести преданность идеалу, вождю, движению, однако не имеющими каких-либо религиозных, политических или философских убеждений; среди них не было ни социалистов, ни сионистов, ни католиков, ни ортодоксальных иудеев (хотя у Эйтингона могли иметься умеренные сионистские симпатии). Их религией было Движение. Все расширявшийся круг аналитиков вышел из той же среды; огромное большинство были и остаются интеллектуалами – представителями среднего класса, без религиозных, политических или философских интересов и принадлежности. Огромная популярность психоанализа с начала тридцатых годов XX столетия на Западе, особенно в Соединенных Штатах, опиралась, несомненно, на тот же социальный базис. Существовал средний класс, для которого жизнь потеряла смысл. Его представители не имели политических или религиозных идеалов, однако искали значение, идею, к которой могли бы испытывать преданность, объяснение жизни, не требовавшее веры или жертв, которое удовлетворяло бы их потребности чувствовать себя частью некой общности. Все это могло дать им Движение[19].

Однако новая религия разделила судьбу большинства религиозных движений. Начальный энтузиазм, свежесть и спонтанность скоро пошли на убыль, сложилась иерархия, основывающая свой престиж на «правильной» интерпретации догмы и присвоившая себе право судить о том, кто является верным последователем религии, а кто – нет. Постепенно догма, ритуал и обожествление вождя заняли место креативности и спонтанности.

Чрезвычайное значение догмы в ортодоксальном психоанализе едва ли требует доказательств. За пятьдесят лет произошло относительно мало теоретических подвижек за исключением собственных теоретических инноваций Фрейда[20]. Теории Фрейда по большей части применялись в клинической практике; всегда имела место тенденция доказать, что Фрейд был прав, а другим теоретическим возможностям уделялось мало внимания. Даже наиболее независимое развитие учения, отводящее особую роль Эго, в значительной мере представляется перефразированием хорошо известных положений в терминах фрейдовской теории, не открывающим значительных новых перспектив. Однако помимо относительной стерильности «официальной» психоаналитической мысли, ее догматизм проявляется в реакции на любое отступление от предписанного. Один из наиболее показательных примеров я уже приводил: реакцию Фрейда на идею Ференци о том, что пациент нуждается в любви как условии исцеления. Это только подчеркивает то, что происходило и происходит в движении. Те аналитики, которые открыто, честно и публично критикуют идеи Фрейда, рассматриваются как отступники, даже когда они не имеют намерения основать собственные «школы», а лишь пытаются представить результаты своих наблюдений и размышлений, основываясь на учении Фрейда.

Ритуальный элемент в ортодоксальном психоанализе также очевиден. Кушетка с креслом позади нее, четыре или пять сеансов в неделю, молчание аналитика (за исключением тех случаев, когда он дает «интерпретацию») – все эти факторы превратились из того, что когда-то было полезным средством достижения цели, в священный ритуал, без которого ортодоксальный психоанализ немыслим. Наиболее ярким примером этого служит, пожалуй, кушетка. Фрейд выбрал ее потому, что «не хотел, чтобы на него таращились по восемь часов в день». Потом добавились другие причины: пациент не должен был видеть реакции аналитика на то, что он говорит, – а поэтому лучше, чтобы аналитик сидел позади него; пациент чувствовал себя более свободным и расслабленным, если ему не приходилось смотреть на аналитика; «ситуация кушетки», как стало подчеркиваться позднее, искусственно воссоздавала ситуацию раннего детства, которая должна была приводить к лучшему развитию трансфера. Какова бы ни была ценность всех этих аргументов – лично я полагаю, что она не так уж велика, – при любом «нормальном» обсуждении терапевтической техники их можно было бы свободно оспаривать. В ортодоксальном же психоанализе отказ от использования кушетки рассматривается как свидетельство отступничества и prima facie[21] как доказательство того, что вы – не «аналитик».

Многих пациентов именно этот ритуал и привлекает; они чувствуют себя частью движения, испытывают ощущение солидарности со всеми теми, кто подвергается анализу, и превосходства над лишенными этой чести. Часто пациентов занимает не излечение, а волнующее осознание того, что они нашли свой духовный дом.

Наконец, картину того, какой квазиполитический характер имеет движение, завершает культ личности Фрейда. Я могу остановиться на этом коротко и сослаться на приводимый Джонсом портрет: Джонс отрицает и страстную жажду общественного признания, и авторитаризм Фрейда, и вообще любую человеческую слабость с его стороны. Другим хорошо известным симптомом того же комплекса является привычка ортодоксальных фрейдистов начинать, заканчивать и перемежать свои научные тексты замечанием «как уже сказал Фрейд», даже когда содержание работы совершенно не требует такого частого цитирования.

Я старался показать, что психоанализ, как и было задумано, развился в квазирелигиозное движение, основанное на психологической теории и дополненное психотерапией. Это само по себе совершенно законно. Критические замечания, высказанные на этих страницах, направлены против тех ошибок и ограничений, которые возникли в процессе развития психоанализа. В первую очередь он пострадал от того самого дефекта, излечить который ставит своей целью: от подавления. Ни Фрейд, ни его последователи не признавались ни другим, ни себе в том, что стремились к большему, чем научные и терапевтические достижения. Они подавляли свою амбицию завоевать мир благодаря мессианскому идеалу спасения и в результате оказались в ловушке двусмысленностей и нечестности, которые неизбежно следуют за таким подавлением. Вторым недостатком движения был его авторитарный и фанатичный характер, который помешал плодотворному развитию теории человека и привел к возникновению бюрократической структуры, унаследовавшей мантию Фрейда без его креативности и без радикализма его изначальной концепции.

Однако более важным, чем упомянутые моменты, является содержание идеи. Действительно, великое открытие Фрейда – новое измерение человеческой реальности, бессознательное – является элементом движения, имеющего целью реформирование человека. Однако это открытие фатальным образом увязло в болоте. Оно было приложено к небольшой области реальности – либидозным устремлениями человека и их подавлению, – но не к широкой реальности человеческого существования и не к социальным и политическим феноменам. Большинство психоаналитиков, и это верно даже для Фрейда, не менее слепы к реалиям человеческого существования и к бессознательным социальным феноменам, чем все прочие представители их класса. В определенном смысле они даже более слепы, потому что верят, будто нашли ответ на все вопросы жизни в формуле либидозного подавления. Однако нельзя видеть определенные аспекты человеческой реальности и оставаться слепым в отношении других. Это особенно верно в силу того, что весь феномен подавления есть феномен социальный. В любом обществе индивид подавляет осознание тех чувств и фантазий, которые несовместимы с мыслительным паттерном общества. Силой, вызывающей такое подавление, является боязнь оказаться в изоляции, стать изгоем из-за того, что подобные мысли и чувства никто не станет разделять. (В самой экстремальной форме боязнь полной изоляции есть страх перед безумием.) Учитывая это, для психоаналитика абсолютно необходимо выйти за пределы мыслительных паттернов своего общества, посмотреть на них критически и понять, какие реалии эти паттерны порождают. Понимание бессознательного данного индивида предполагает и делает необходимым критический анализ общества, к которому тот принадлежит. Сам факт того, что психоаналитик-фрейдист почти никогда не отказывается от представлений об обществе либерального среднего класса, составляет одну из причин узости и в конечном счете стагнации в вопросе, который и составляет суть его задачи: в понимании индивидуального бессознательного. (Кстати, существует странная – хотя и негативная – связь между ортодоксальной фрейдистской и ортодоксальной марксистской теориями: фрейдисты видят индивидуальное бессознательное и слепы в отношении бессознательного социального; ортодоксальные марксисты, напротив, остро чувствуют бессознательные факторы в социальном поведении, но совершенно не замечают индивидуальной мотивации. Это привело к вырождению марксистской теории и практики, и обратный феномен вызвал упадок психоаналитической теории и терапии. Этот результат никого не должен удивлять. Что бы ни было предметом изучения – общество или индивид, – изучаются всегда человеческие существа, а это означает, что дело касается их бессознательной мотивации; нельзя отделить человека как индивида от человека как члена общества, а если такое случается, то кончается непониманием и того, и другого.)

Каков же тогда наш вывод в отношении той роли, которую фрейдистский психоанализ играл в начале XX века?

Во-первых, следует отметить, что в начале – с 1900-х по 1920-е годы – психоанализ был гораздо более радикален, чем впоследствии, когда он приобрел свою огромную популярность. Для представителей среднего класса, воспитанных в викторианских традициях, утверждения Фрейда о детской сексуальности, о патологическом эффекте сексуального подавления и т. д. были вопиющим нарушением табу, и для преодоления табу требовались мужество и независимость. Однако тридцатью годами позже на волне сексуальной распущенности и широкого отказа от викторианских стандартов те же самые теории уже не выглядели шокирующими и вызывающими. Таким образом, психоаналитическая теория стала популярной в тех слоях общества, которые отрицательно относились к настоящему радикализму, т. е. к стремлению «докопаться до корней», и все же жаждали критики и отказа от консервативных нравов XIX столетия. В этих кругах – среди либералов – психоанализ выражал желанный средний курс между гуманистическим радикализмом и викторианским консерватизмом. Психоанализ заменил удовлетворение глубокого человеческого стремления найти смысл жизни, соприкоснуться с реальностью, избавиться от искажений и проекций, создающих преграду между действительностью и человеком. Психоанализ стал суррогатом религии для горожан – представителей среднего и верхнего среднего классов, которые не хотели предпринимать радикальных и более всеобъемлющих действий. В Движении они нашли все – догму, ритуал, вождя, иерархию, ощущение владения истиной, превосходства над непосвященными, – однако без лишних усилий, без более глубокого понимания проблем человеческого существования, без понимания и критики собственного общества и его уродующего воздействия на человека, без необходимости менять свой характер в действительно важных вещах: избавлении от алчности, злобы и глупости. Все, от чего нужно было избавиться, – это определенные либидозные фиксации и их перенос, что иногда бывало важным, но недостаточным для достижения того характерологического изменения, которое необходимо для полного соприкосновения с реальностью. Из передовой и смелой идеи психоанализ превратился в безопасное кредо для тех испуганных одиноких представителей среднего класса, которые не находили прибежища в более традиционных религиозных и общественных движениях своего времени. Упадок либерализма выразился в упадке психоанализа.

Часто говорится о том, что изменения в сексуальных нравах, произошедшие после Первой мировой войны, сами по себе были следствием растущей популярности доктрин психоанализа. Думаю, что такой вывод совершенно неверен. Нет необходимости напоминать о том, что Фрейд никогда не был глашатаем сексуальной распущенности. Напротив, он был, как я старался показать, человеком, чей идеал заключался в контроле над страстями со стороны разума и кто в собственном отношении к сексу оставался верен викторианским традициям. Фрейд был либеральным реформатором, поскольку критиковал викторианскую сексуальную мораль за ее чрезмерную суровость, иногда вызывающую неврозы, однако это совершенно отличается от сексуальной свободы, которую принесли с собой двадцатые годы XX века. Это новое сексуальное поведение имело много корней, однако самый главный из них лежит в характере современного ему капитализма, в стремлении к всевозрастающему потреблению. Если средний класс в XIX веке руководствовался принципом накопления, то в XX столетии он подчиняется правилу немедленного потребления, без большей отсрочки удовлетворения любого желания, чем это абсолютно необходимо[22]. Такое отношение касается не только потребления товаров, но и удовлетворения сексуальных побуждений. В обществе, построенном на основе максимального и немедленного удовлетворения всех потребностей, не может быть большой разницы между разными объектами желаний. Психоаналитические теории не были причиной такого развития; они предлагали удобную рационализацию подобной тенденции в том, что касалось сексуальных влечений. Если подавление и фрустрация потребностей могли быть причиной невроза, тогда фрустрации следовало избегать любой ценой – и именно к этому призывала реклама. Таким образом, психоанализ обязан своей популярностью тому, что предлагал сексуальную свободу как удовлетворение новой страсти к потребительству, вовсе не являясь причиной новой сексуальной морали.

Учитывая то, что целью Движения была помощь человеку в контроле над его иррациональными побуждениями с помощью разума, такое злоупотребление психоанализом указывает на трагическое крушение надежд Фрейда. Даже хотя свободные нравы двадцатых годов XX века позднее уступили место более консервативному поведению, развитие сексуальной морали, каким мог его при жизни наблюдать Фрейд, было, безусловно, не тем, в чем он видел желательное влияние своего движения. Однако еще более трагичным оказалось поражение, понесенное в великой битве между 1914 и 1939 годами разумом, божеством XIX столетия, утверждению которого были посвящены усилия психоаналитиков. Первая мировая война, победа нацизма и сталинизма, начало Второй мировой войны ознаменовали этапы пути отступления разума и здравого смысла. Фрейд, гордый вождь движения, ставившего себе целью создание мира разума, стал свидетелем наступления эры все усиливающегося социального безумия.

Фрейд был последним великим представителем рационализма, и ему выпала трагическая участь окончить жизнь, когда рационализм оказался побежден самыми иррациональными силами, какие западный мир знал со времен судов над ведьмами. Однако, хотя только история может вынести окончательный приговор, я полагаю, что трагедия Фрейда носит скорее личный характер, связанный с тем, что окончание его жизни совпало с безумием гитлеризма и сталинизма, с преддверием холокоста Второй мировой войны, чем с провалом его миссии. Несмотря на то, что его движение выродилось в новую религию для тех, кто искал прибежища в мире, полном тревоги и растерянности, западная мысль оплодотворена открытиями Фрейда и ее будущее немыслимо без их плодов. Я говорю не только о том очевидном факте, что Фрейд заложил новую основу психологической теории своим открытием бессознательного и его воздействия на сновидения, симптомы, черты характера, мифы и религию, показом важности опыта раннего детства для развития характера и многими другими, может быть, менее значимыми открытиями, но о его воздействии на западную мысль в целом.

Хотя работы Фрейда знаменовали собой кульминацию рационализма, одновременно он нанес рационализму смертельный удар. Показав, что источники действий человека лежат в бессознательном, в глубинах, закрытых для инспектирующего взгляда, и что сознательные мысли контролируют поведение человека лишь в незначительной мере, Фрейд разрушил представление о том, что интеллект доминирует без ограничений и соперников. В этом отношении, в ви?дении сил «нижнего мира», Фрейд был наследником романтизма, направления, которое пыталось проникнуть в сферу нерационального. Таким образом, историческая позиция Фрейда может быть описана как объединяющая две противоречащих друг другу силы, определявших мышление XVIII и XIX веков, – рационализм и романтизм.

Однако, чтобы в полной мере оценить историческую функцию Фрейда, мы должны сделать еще один шаг. Общий подход Фрейда к человеку был частью – а возможно, и кульминацией – самой важной тенденции в западной мысли после XVII века, попытки прийти в соприкосновение с реальностью, избавить человека от иллюзий, которые затуманивают и искажают действительность. Основу этому заложил Спиноза своей новой психологической концепцией, согласно которой ум человека является частью природы и функционирует в соответствии с ее законами. Естественные науки, вооруженные новыми открытиями, касающимися природы материи, шли к той же цели своим путем. Кант, Ницше, Маркс, Дарвин, Кьеркегор, Бергсон, Джойс, Пикассо – эти люди характеризовались тем же стремлением к неискаженному и непосредственному восприятию действительности. Как бы ни отличались они друг от друга, они стали олицетворением яркого взрыва стремления западного человека к избавлению от ложных богов, от иллюзий и к восприятию себя и мира как части действительности. Такова цель науки в интеллектуальном плане, так же как – в плане опыта – цель самых чистых и рациональных форм монотеистического и в особенности восточного не-теистического мистицизма.

Открытия Фрейда – неотъемлемая часть освободительного движения. Даже несмотря на то, что они были трансформированы в новые рационализации испуганным поколением, утратившим страстное желание соприкоснуться с реальностью, которое наполняло Фрейда, будущее развитие человечества, если ему удастся пережить темный период иррациональности и безумия, связано с новыми прозрениями, в которые Фрейд внес свой вклад.

Завершая эту книгу, посвященную личности Фрейда и его миссии, мы можем оглянуться на его величавую фигуру, забыть легенды, обожествление и враждебность, которые искажали его образ, и увидеть в нем человека, каким он и был.

Мы увидим в нем личность, обладающую страстной жаждой истины, безграничной верой в разум и готовую с несгибаемым мужеством эту веру отстаивать. Мы увидим человека, остро нуждающегося в материнской любви, восхищении и защите, полного уверенности в себе, когда они ему обеспечены, угнетенного и лишенного надежды в их отсутствие. Эта уязвимость, как эмоциональная, так и материальная, заставляла его стремиться к контролю над теми, кто от него зависел, чтобы он мог на них положиться.

Незащищенность может также быть фактором, направлявшим его энергию на достижение признания со стороны внешнего мира. Фрейд верит, что ему все равно, он считает себя выше этой жажды уважения, и все же потребность в почете и славе, горечь, когда надежды на них не оправдываются, остаются его сильнейшими переживаниями.

Его метод нападения решителен. Его оборона представляет собой обходной маневр, быстрый и находчивый. Фрейд смотрит на жизнь как на интеллектуальную загадку и твердо намерен победить в этой игре благодаря своему могучему разуму. В тех идеях, с которыми он работает, он ищет более глубокие значение и смысл. Его внутренняя борьба с амбициями и понимание истинных ценностей, часто вступающие в конфликт, вызывают мучительные душевные переживания. И еще часто возникает меланхолическое ощущение того, что цена достижений не соответствует их ценности.

Фрейд обладал способностью с энтузиазмом тратить всю свою энергию и ненасытным стремлением к экспериментированию в различных областях и во взаимоотношениях. Он часто настаивал на мелочах и ссорился с теми, кто не приветствовал его идеи и его помощь. Фрейд инстинктивно ощущал собственную чрезмерную впечатлительность; в попытке казаться более независимым, чем он был в действительности, он был готов без нужды ссориться с теми, кто производил на него самое сильное впечатление.

Энергия и амбиции всегда борются между собой. Враждебность и злоба тревожили Фрейда больше, чем среднего человека, даже несмотря на то, что и самоконтроль у него был сильнее. Он мог быть обходительным и уступчивым, но в то же время оказывался совершенно недипломатичным, часто упрямым, и делал некоторые вещи, просто чтобы полюбоваться переполохом.

Фрейд обладал умением легко сосредоточиваться и справляться со многими делами одновременно. В своих лучших проявлениях он уподоблялся универсальному человеку Гёте, в худших – становился дилетантом, но даже и тогда сохранял способность чего-то достичь. Фрейд был чувствителен к возможностям и целям общества, интересовался и воодушевлялся значимыми событиями, однако выражал это с независимостью. Фрейд яростно восставал против вмешательства в свои дела, что иногда вело к эксцентричности и тщеславию, хотя в то же время он отличался деликатностью, позволявшей ему понимать своих оппонентов и предвидеть их поступки. Он колебался между проявлением безграничного человеческого понимания и безнадежно несправедливым и фантастическим подходом к людям и идеям. Фрейд обладал способностью вызывать в других энтузиазм и слепое обожание, играя драматическую роль, иногда ведя себя как гений, иногда – как фанатик. Он отличался замечательным умением доводить дело до конца, безжалостно отсекая любые посторонние интересы или требующие времени личные контакты.

Он не был любящим человеком, отличался эгоцентризмом, был преисполнен идеей о собственной миссии, ожидал, что другие станут его последователями, будут ему служить, жертвовать ему своей независимостью и интеллектуальной свободой. Мир для него был сценой для драмы его Движения и его миссии. Он не гордился собой как личностью, но был горд своей миссией, величием своего дела и собой как носителем идеи. Фрейд жил, боясь боли, которую причинила бы потеря того, чем он дорожил. Поэтому он избегал радостей и удовольствий и ставил себе целью контроль над всеми страстями, привязанностями, чувствами при помощи силы воли и разума. Его идеалом был сдержанный, контролирующий себя человек, высоко вознесенный над толпой, отвергающий радости жизни, однако наслаждающийся уверенностью в том, что никто и ничто не может его ранить. Фрейд был несдержанным в своих отношениях с другими и в своих амбициях и парадоксальным образом даже в своем аскетизме.

Фрейд был одиноким человеком; он был несчастлив, когда не погружался в свои открытия и в преследование своих квазиполитических целей. Он был добрым и проявлял чувство юмора, кроме тех случаев, когда чувствовал вызов или опасался нападения. Фрейд оставался трагической фигурой в главном и отчетливо это видел: он хотел показать человечеству землю обетованную разума и гармонии, но мог только видеть ее издали; он знал, что никогда в нее не войдет; возможно, он чувствовал также – после измены Иисуса Навина – Юнга, – что и верные его приверженцы не войдут в землю обетованную. Один из величайших людей человечества и первопроходцев, Фрейд должен был умереть с чувством глубокого разочарования, однако его гордость и достоинство никогда не были поколеблены болезнью, поражением и разочарованием. Более независимым мыслителям, чем его верные последователи, было, возможно, трудно уживаться с Фрейдом и симпатизировать ему, однако его дарования, его честность, его мужество и трагический характер его жизни наполняют нас не только уважением и восхищением, но и любовным сочувствием к этому истинно великому человеку.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.