Глава 16 Цивилизационные стратегии Романовых

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 16 Цивилизационные стратегии Романовых

Смута начала XVII века выявила историческую исчерпанность ци-вилизационного синтеза надзаконной силы и православной веры, дополненной правдой, на котором базировалась московская государственность Рюриковичей. Дефицит силы, обнаружившийся еще в ходе проигранной Иваном Грозным Ливонской войны, стал очевидным – у государства не хватало ресурсов не только для ведения войн, но и для упорядочивания внутренней жизни. И, как стало ясно уже Борису Годунову, устранить этот дефицит без заимствования европейских знаний и технологий было невозможно.

Тем более бесспорной была необходимость таких заимствований для воцарившихся после Смуты Романовых. Именно им предстояло осуществить коррекцию цивилизационного выбора страны посредством ее вестернизации, которую они осуществляли последовательно, углубляя на всем протяжении своего трехсотлетнего царствования. Поэтому мы и рассматриваем весь период их правления как нечто целостное и одновекторное. Есть достаточно оснований для того, чтобы отделять Петра I от первых Романовых. Но с цивилизационной точки зрения они были не столько последователями Рюриковичей, сколько предтечами Петра.

Наращивание силы с помощью заимствования и освоения чужой культуры грозило, однако, серьезным конфликтом с верой. Такой конфликт был не просто нежелателен; он был недопустим. И потому, что препятствовал обретению новой династией – выборной, а не «природной» – сакральности династии прежней. И потому, что вера во времена Смуты оказалась одним из главных источников народной силы, которая помогла восстановить обвалившуюся государственность. Отсюда – новизна цивилизационной стратегии первых Романовых и ее разнонаправленность.

Чтобы восполнить дефицит силы, они должны были открыть дорогу в страну не только европейским знаниям и технологиям, но и новому для Руси толкованию принципа законности, поставив власть под его защиту в Соборном уложении Алексея Михайловича.

С другой стороны, ради достижения той же цели им приходилось искать опору в вере и повышать статус церкви: возведение ее руководителей в ранг вторых государей, имевшее место при первых двух Романовых, в Московии Рюриковичей было немыслимо. Заимствование культурно чужого при возведении дополнительных бастионов для защиты от него, включая административное насаждение православного благочестия, – такова была эта новая цивилизационная стратегия, заглавная роль в которой отводилась вере. Именно она призвана была нейтрализовать последствия начавшейся вестернизации, угрожавшей национально-государственной идентичности Руси.

Однако вера, даже будучи соединенной с законом, не могла вернуть восстановленному самодержавию его прежнюю силу и, соответственно, полноту власти над подданными. Потому что сама ее былая полнота обусловливалась и тем, что Русь, освободившись при Рюриковичах от монголов, обрела в глазах элиты и населения религиозно освященный универсальный статус, соответствовавший представлению об истинности московской православной веры в противовес ложности других вероисповеданий. Идея «Третьего Рима» как единственного земного царства, предназначенного к спасению, – это идея универсального, воплотившегося в локальном пространстве Московской Руси. Именно данным обстоятельством объяснялась во многом сила ее князей и царей, власть которых не могла быть поколеблена даже ужасами и опустошительными последствиями опричнины и Ливонской войны. Но уже само ввязывание Ивана Грозного в эту войну, равно как и предшествовавшие ей походы на Казань и Астрахань, свидетельствовали о том, что претензия на религиозную универсальность и избранность требовала подтверждения военными победами над иноверцами, а неограниченная власть государя внутри страны – дополнительной легитимации его успехами на внешней арене.

Понятно, что новая династия нуждалась в таких подтверждениях еще больше. И не только потому, что ее сила не шла первоначально ни в какое сравнение с силой Рюриковичей. Главная трудность в выстраивании цивилизационной стратегии заключалась именно в том, что Романовым, в отличие от Рюриковичей, для укрепления материальных устоев «Третьего Рима» приходилось подтачивать его духовные устои инокультурными нововведениями. Последние ставили под вопрос и цивилизационную самодостаточность Руси, и ее богоизбранность, а значит – и ее притязания на универсальный статус.

Путь, по которому двинулись Романовы, – это путь принципиально иной, чем прежде, универсализации веры посредством расширения локально-московского цивилизационного пространства до общеправославного с центром не в Москве, а в Константинополе. Такая переориентация потребовала приведения богослужения и церковных книг в соответствие с исходным греческим каноном, что было воспринято многими как вероотступничество и привело в конечном счете к религиозному расколу. Но это смещение цивилизационной оси от Москвы к Константинополю, предполагавшее воцарение в нем со временем русского правителя – Алексей Михайлович не исключал, что уже ему удастся изгнать турок из Византии и занять трон бывших императоров, – не было случайным.

Начиная вестернизацию, Москва не ощущала способности собственными силами противостоять духовному влиянию католической и протестантской Европы. Чтобы противостоять, нужны были знания, которых на Руси не было; ее богословская культура находилась в зачаточном состоянии. Особенно заметным это отставание стало после присоединения Украины: в вопросах веры Москва не только не могла претендовать на лидерство по отношению к Киеву, но и вынуждена была пойти к нему в ученичество.

Православной Украине, находившейся в составе Речи Посполитой, ради сохранения своей религиозной идентичности пришлось вступить в жесткую конкуренцию с католицизмом. На ее территории действовал орден иезуитов, строивший школы с бесплатным образованием, устраивавший диспуты, на которых его представители демонстрировали свое превосходство в знаниях, аргументации, полемической изощренности. Украинская православная церковь ответила развитием собственного академического образования и ко времени присоединения к Московской Руси успела сформировать высокообразованную духовную элиту. Приглашение ее представителей в Москву в качестве учителей и сыграло роль культурного моста между Русью и Византией.

Такая опосредованная – через украинскую духовную элиту – связь с греками не могла остановить движение к религиозному и церковному расколу: украинцев, как и греков, в Московии подозревали в подверженности католическому влиянию. Но это не заставило отказаться и от выбранного цивилизационного вектора, ориентированного на Византию, – в этом направлении продолжали двигаться и после того, как раскол стал фактом. Соответственно, главным звеном цивилизационной стратегии на всем протяжении XVII столетия оставалась вера.

Эта стратегия – в различных формах и с временными отступлениями от нее – будет сопутствовать всему трехсотлетнему правлению династии Романовых. С нее она начинала, ею и закончит свой исторический век, так и не сумев реализовать ее. Отказаться от нее Романовы не смогут, что свидетельствовало о цивилизационной несамодостаточности России, дефиците у нее собственного символического капитала. Но и осуществить эту стратегию не смогут тоже – для осуществления не хватит силовых ресурсов. Даже после того, как Петр I, сместив акценты с веры на силу, совершит в данном отношении радикальный прорыв, России суждено будет остаться страной нереализованных цивилизационных проектов.

Петр отказался от византийской или, что то же самое, антитурецкой ориентации своих предшественников, хотя и не сразу. Начал он с азовских походов – историческая и культурная инерция давала о себе знать. Но возможностей в одиночку воевать с Турцией у страны еще не было, а союзников в Европе Петру приобрести не удалось. Вместе с тем длительная поездка за границу убедила царя в бесперспективности цивилизационной стратегии его предшественницы Софьи, суть которой заключалась в европеизации через Украину и Польшу, в заимствовании у первой способов противостояния католическому влиянию, а у второй – ее светской культуры. В условиях религиозного раскола и при ослабленной им церкви такая ориентация не вела ни к восстановлению духовной консолидации, ни к легитимации культурных и технологических заимствований. Говоря иначе, она не способствовала наращиванию государственной силы и военной конкурентоспособности, что было главной целью предшественников Петра, правивших страной после смуты. Это и предопределило осуществленную им радикальную ревизию цивилизационного выбора.

Главную ставку Петр сделал на протестантский север Европы. Не в смысле духовного подчинения ему и даже не в смысле поиска места в нем России, а ради форсированного перенесения на русскую почву и военного использования его достижений. Это мотивировалось тем, что протестантский мир стал к тому времени лидером модернизации, а протестантизм не вызывал на Руси такого неприятия и отторжения, как католическое «латинство». Но религиозная мотивация не была в выборе царя определяющей. В петровской России сила отделилась от веры и стала наращиваться помимо нее и даже вопреки ей, что нашло свое институциональное воплощение в ликвидации должности патриарха и превращении церкви в один из государственных департаментов.

Следуя западным образцам, Петр преобразовал религиозное государство в светское, сместив функции упорядочивания в нем от веры к закону. Это соответствовало начавшемуся в Европе движению из первого осевого времени во второе и сопутствовавшим такому движению цивилизационным сдвигам. Именно закон стал в руках реформатора тем инструментом, с помощью которого он осуществил вестернизацию жизненного уклада элиты, принуждая ее к освоению европейских знаний и европейской культуры. Петр пытался придать этому инструменту универсальное значение, декларируя обязательность законопослушания для всех, включая самого себя; при нем даже власть самодержавного царя впервые стала легитимироваться не от имени Бога, а от имени закона. Однако реально она оставалась надзаконной силой, легитимность которой была обеспечена главным образом военными победами Петра. Последние же стали возможны благодаря тотальной милитаризации страны и созданию необходимых для этого институтов: постоянной армии, гвардии, службы тайной полиции. Отсюда, в свою очередь, следует, что Петр, строго говоря, никакого нового цивилтационного качества после себя не оставил: он создал государство, приспособленное для войны, между тем как цивилизационное своеобразие обнаруживает себя лишь в условиях мирной повседневности.

Принцип законности, введенный реформатором в русскую государственную жизнь, не интегрировал Россию в европейское цивилизационное пространство в том числе и потому, что в интерпретации Петра принцип этот не только исключал идею гражданских прав, но предполагал узаконенное всеобщее бесправие. Преемники Петра довольно быстро осознали, что на таком милитаристском фундаменте долговременно устойчивая государственность существовать не может, и приступили к ее демилитаризации. С цивилизационной точки зрения это означало, что через прорубленное реформатором «окно» они двинулись в Европу – не столько ради новых завоеваний, сколько ради освоения и перенесения в Россию базовых оснований ее жизнеустройства. Такое движение в России Романовых продолжалось – с учетом происходивших в самой Европе изменений – в течение всего послепетровского периода. Не без временных откатов, но продолжалось.

Европеизация отечественной государственности осуществлялась в двух основных направлениях.

С одной стороны, универсальность принципа законности из декларативной постепенно – и тоже не без отступлений и исторических зигзагов – превращалась в реальную, распространявшуюся в том числе и на самого самодержца. Сохранившаяся за ним законодательная монополия не отменяла того факта, что в ее границах происходили существенные изменения, которые были отмечены нами в предыдущих разделах. К тому же и сама эта монополия Октябрьским Манифестом 1905 года была отменена, что являлось одновременно и уступкой власти, столкнувшейся с мощным напором снизу, и завершением ее долгой эволюции в направлении законности.

С другой стороны, европеизация российской государственности проявлялась в движении от тотального бесправия к узакониванию прав: сначала в локально-сословном, дворянском, а начиная с 1861 года – ив общенациональном масштабе. Постепенное придание им статуса всеобщности, наряду с универсализацией законности, позволяет говорить о том, что послепетровская Россия вслед за Европой осваивала цивилизационные принципы второго осевого времени. Однако частью европейской цивилизации она так и не стала, как не стала и цивилизацией особой и самодостаточной. Культурно расколотая страна, постоянно углубляющая раскол новыми инокультурными заимствованиями, не может обрести собственную цивилизационную идентичность. Она обречена на то, чтобы искать эту идентичность вовне. И Россия продолжала искать ее вплоть до большевистского переворота. Магистральное же направление поиска оставалось тем же, что и во времена Алексея Михайловича. Направление оставалось византийским. Без освобождения от турок Константинополя и установления контроля над ним особый цивилизационный статус России не воспринимался ни достигнутым, ни обеспеченным.

Резкий поворот Петра в сторону протестантского Запада и успешное освоение его достижений, превратившее страну в сильную и влиятельную военную державу, сами по себе не предопределяли место православной России в католическо-протестантском европейском цивилизационном пространстве. Потому что трансформация религиозной государственности в светскую не устраняет религиозную компоненту цивилизационной идентичности. Она сохраняется и будет сохраняться и в цивилизации второго осевого времени – До тех пор, пока цивилизация эта не станет всемирной, и если ей суждено когда-либо стать таковой. Тем более интересно, что религиозно нейтральные проекты в России все же выдвигались. Интересны же они не тем, что не реализовались и реализоваться не могли, а тем, что появлялись и проводились в жизнь в царствование Екатерины II, отмеченное самым целенаправленным поиском места России внутри европейского цивилизационного пространства.

Первый проект, осуществлявшийся в начале екатерининского царствования и получивший название «северной системы», предполагал обретение Россией места в европейской цивилизации при абстрагировании от своей православной идентичности, но с учетом религиозных различий в Европе. Это было продолжением внешнеполитического курса Петра I: идея «северной системы» заключалась в создании союза с протестантскими странами (Англией и Пруссией с подключением Дании), противостоящего европейскому католическому миру (Франции, Австрии и Испании). Однако к обретению цивилизационной идентичности такая стратегия не вела и не привела: найти свое место в Европе России не удалось.

С ее державной силой европейцы не могли не считаться, в спорах и конфликтах между собой они готовы были искать и искали ее поддержки. Но достаточных культурных предпосылок для выстраивания единой цивилизационной стратегии с Россией не было ни у католических, ни у протестантских государств. При таком положении вещей решающее значение приобретала политическая прагматика, понуждавшая в то время Петербург к сближению не с Лондоном и Берлином, а с Веной: Австрия граничила с Польшей и Турцией – ближайшими соседями России, отношения и конфликты с которыми в значительной степени определяли направление ее внешней политики. Поэтому «северная система» рухнула, не успев сложиться. Цивилизационный проект, продолжавший линию Петра, оказался несостоятельным.

Однако поиск цивилизационной идентичности на этом не только не завершился, но стал еще более энергичным и целеустремленным. Неудачи на севере возвращали российскую политическую элиту на южное направление, к допетровским планам относительно Византии. С той, правда, существенной разницей, что теперь эти планы утратили религиозную окраску: Екатерина пыталась выстроить цивияизационную стратегию светского государства, созданного Петром.

Данная стратегия, вошедшая в историю под именем «греческого проекта», оформилась под влиянием военной победы России над турками, а последовавшее затем присоединение Крыма стало фактическим началом ее реализации. Не вдаваясь в детали этого проекта и идеологические тонкости его обоснования, отметим лишь то, что он не подразумевал уже присоединения Константинополя к России, а тем более – переноса туда ее столицы. Речь шла о том, что императорский престол в освобожденной от османов Греции должен был занять, став родоначальником правящей династии, внук императрицы царевич Константин, которому и имя было дано с учетом его будущей миссии. Тем самым предполагалось не просто обеспечить союз Греции и России при верховенстве последней. Тем самым предполагалось, что Россия, будучи наследницей православной Византии, станет и наследницей ее предшественницы, т.е. Древней Греции и ее цивилизации. Станет, говоря иначе, преемницей не только Константинополя, но и Афин – неспроста последние тоже рассматривались как претенденты на роль столицы возрожденной Греции.

При осуществлении «греческого проекта» вопрос о месте России в Европе снимался сам собой: в этом случае она получала возможность прочно обосноваться не только в европейском пространстве, но и в европейском времени. Более того, государство, находившееся в преемственной связи с Древними Афинами, оказывалось укорененным в этом времени глубже, чем государства западноевропейские, ибо те считались и считали себя сами преемниками более позднего – по отношению к Афинам – Рима. Современный исследователь не без оснований отмечает, что «такая позиция очевидным образом приводила к мысли о культурном приоритете России в Европе и позволяла ставить вопрос о приоритетах политических»176. Верно, однако, и обратное: достигнутое к тому времени державное могущество и выраставшие из него притязания на доминирование в Европе нуждались в культурно-символическом капитале, который позволял бы обосновывать их не только военно-силовой, но и цивилизационной «первичностью».

Политическая прагматика гораздо лучше соотносилась с «греческим проектом», чем с «северной системой». Если роль преемницы Афин Екатерина отводила России, то преемницей Рима в ее стратегии выступала Австрия, правители которой сохраняли титул императоров Священной Римской империи. Религиозные различия между странами отодвигались при этом на второй план: в эпоху

176Зорин А.П. Указ. соч. С. 37.

утверждения светских государств истинность веры не воспринималась уже как определяющий критерий, на основании которого можно судить об оправданности их международных амбиций. Показательно, что именно в период увлечения «греческим проектом» Екатерина сочиняет пьесу о временах Киевской Руси, главный герой которой – не князь Владимир, принявший от греков христианство, а язычник Олег, празднующий в Византии военную победу над греками. Показательно и то, что в этой поверженной по воле автора Византии нет ни христианства, ни его служителей; в ней царит дух античности.

Союз, заключенный с Австрией, и ее готовность участвовать в разделе Османской империи не означали, однако, что «греческий проект» имел шансы на осуществление. Его реализация привела бы к резкому изменению баланса сил в Европе, что не могло получить поддержки у других держав, противостоять которым Россия и Австрия были не в состоянии. «Греческий проект» Екатерины – это впечатляющая утопия, после смерти императрицы почти сразу и навсегда забытая и оставившая после себя разве что греческие названия крымских городов, данные им вместо прежних татарских. Но именно его заведомая утопичность, не замеченная чуждой прожектерства Екатериной, позволяет лучше понять, насколько острым и актуальным воспринимался в России после обретения ею державного статуса вопрос цивилизационной идентичности. Поэтому разработка новых цивилизационных стратегий продолжилась и в послеекатерининские времена.

Суть этих стратегий, при всех их различиях, сводилась, однако, к одному и тому же, а именно – к возвращению веры, отодвинутой Петром I на периферию государственной жизни, при сохранении и упрочении петровского синтеза силы и законности. То были ответы на вызовы, шедшие из революционной Европы и понуждавшие к коррекции внутренней и внешней политики и ее идеологических обоснований.

Россия располагала достаточной силой, чтобы претендовать на восстановление в Европе монархической законности, поколебленной французской революцией и последовавшей за ней экспансией Наполеона в соседние и не только соседние страны. Унаследованная от Петра I и его преемников державная мощь позволяла, как казалось, оставить в прошлом послепетровские поиски своего места в европейской цивилизации и выступить в роли ее спасителя, обеспечив тем самым доминирование в ней. Единственное, чего для этого не хватало, – духовно-культурной составляющей, без которой любые цивилизационные проекты, предполагающие консолидацию разных стран, заведомо несостоятельны.

Православие на такую консолидирующую роль претендовать не могло – навязать его католическо-протестантской Европе было невозможно. Поэтому при императоре Павле начала оформляться новая цивилизационная стратегия, которая обрела законченный вид при Александре I в учрежденном по его инициативе Священном союзе. Об этом мы в своем месте уже говорили. Здесь же достаточно повторить, что речь шла о возвращении в государственную идеологию религиозной веры, в которой конфессиональное своеобразие православия отодвигалось на второй план ради утверждения общехристианской цивилизационной общности при заглавной роли в ней России.

Уязвимость новой стратегии заключалась в том, что она основывалась на превосходстве в силе и потому вовлеченными в ее осуществление Австрией и Пруссией воспринималась не как добровольный стратегический выбор, а как вынужденная временная необходимость. Уязвимость ее заключалась и в том, что она не имела глубоких культурных корней и в самой России. Опираясь на державную идентичность, актуализированную войной с Наполеоном и победой над ним, стратегия эта не соотносилась с идентичностью православной и, соответственно, с большинством населения страны.

Между тем разгром Наполеона, его изгнание из Франции и восстановление там монархии не подвели историческую черту под революционной эпохой: революции вспыхивали в разных концах Европы снова и снова. Россия, до которой они еще не докатились, стала искать способы их предупреждения. Это привело к очередной коррекции ее цивилизационной стратегии.

Учитывая, что Европу сотрясали массовые движения вырывавшихся из-под правительственного контроля народных низов, новая стратегия была ориентирована именно на народ и его идентичность. Надконфессиональный христианский универсализм Священного союза с ней не сочетался. Не соотносилось с этой идентичностью и возвращение к светской государственности Петра, синтезировавшей силу и закон при маргинализации веры. Ответом на шедшие из Европы вызовы стала частичная реанимация идеоло-гических основ государственности допетровской, т.е. религиозно-православной. Формула графа Уварова «православие, самодержавие, народность», переодевавшая Петербургскую Россию в идеологическое платье Московской Руси, возрождала государственный статус веры и ее заглавную роль в обеспечении духовного единения власти и народа. Но одновременно эта формула была и заявкой на новый цивилизационный проект, альтернативный цивилизации европейской, которая в пору обрушившихся на нее революционных потрясений многим в России стала казаться лишенной будущего. Это был проект самобытной российской цивилизации, призванной и способной предотвращать революции.

Неосознававшаяся парадоксальность такой стратегии заключалась в том, что цивилизационное здание предполагалось возвести на фундаменте культуры, цивилизацией не затронутой. Его предполагалось возвести на почве архаичной культуры крестьянского большинства, законсервированного в догосударственном состоянии. После всего сказанного в предыдущих разделах на этом нет необходимости останавливаться подробно. Достаточно повторить, что замораживание передельно-общинного жизненного уклада блокировало универсализацию принципа законности, а тем самым – укоренение народного большинства в цивилизации первого осевого времени, не говоря уже о втором. Славянофильская апология совести, как более высокой, чем закон, инстанции, реально представляла собой романтизацию локального и неформализованного обычного права, по которому продолжала жить российская деревня. Если учесть, что в некрестьянских слоях населения со времен Петра I принцип законности постепенно приживался и даже доводился до узаконивания сословных прав, то суть очередного цивилизационного проекта Романовых станет очевидной.

Это был проект сохранения статус-кво, переводивший культурный раскол в раскол цивилизационный. Но расколотая цивилизация не может считаться цивилизацией по определению.

Революцию, ради предотвращения которой был выдвинут и осуществлялся данный проект, с его помощью предотвратить не удалось. Поэтому его пришлось признать несостоятельным. Но и заменить его оказалось нечем. Вынужденная универсализация принципа законности, распространение его на до того неприкосновенное самодержавие, которое после 1905 года впервые было ограничено юридически, было равнозначно констатации цивилизационной несамодостаточности России Романовых: ограничение самодержавия лишало ее единственного субъекта самобытного цивилизационного проектирования. Об этой несамодостаточности свидетельствовало и столь же вынужденное законодательное расширение гражданских прав, доведенное до права свободного выхода из общины. То было движение в сторону другой, европейской цивилизации, входившей во второе осевое время. Но в условиях, когда народное большинство прочно не обосновалось еще и в первом, европеизация страны натолкнулась на препятствия, оказавшиеся непреодолимыми.

Когда сегодня говорят об «уникальной российской цивилизации», хочется все-таки понять, о чем именно идет речь. Ведь в поисках цивилизационного своеобразия Россия на протяжении своей истории использовала различные комбинации силы, веры и закона, ни одна из которых не стала окончательной и каждая из которых в значительной степени подвергала ревизии, порой радикальной, комбинацию предыдущую.

Можно ли, например, считать, что православно-византийская стратегия Алексея Михайловича и религиозно-нейтральный «греческий проект» Екатерины II лежат в одной цивилизационной плоскости? Что у них общего – кроме того, разумеется, что оба они выдвигались самодержавной властью?

Можно ли, далее, утверждать, что своеобразие российской цивилизации включает в себя ту комбинацию силы и узаконенного всеобщего бесправия, которая была характерна для милитаристской государственности Петра, или то сочетание силы, узаконенных прав и чрезвычайных законов, защищавших государство от общества, которое сложилось после реформ Александра II?

Имеют ли, наконец, какое-то отношение к уникальности российской цивилизации те юридические ограничения самодержавия, которыми было отмечено последнее десятилетие Романовых, и те законы, которые демонтировали сельскую общину? Это подтверждение уникальности или отступление от нее (если да, то в каком направлении)?

И последнее: как оценить тот факт, что именно настаивание на цивилизационной особости и исключительности обернулось для России катастрофой 1917 года?

Отечественная элита продолжала придерживаться самобытной цивилизационной стратегии на протяжении всех пореформенных десятилетий, пытаясь синтезировать ее православную компоненту с панславистской. Верхи российского общества не могли примириться с тем, что русская государственность, начиная с Крымской войны, обнаружила упадок своей былой силы – не только в отношениях с другими странами, но и внутри собственной страны. Этот дефицит силы элита надеялась, как и во времена Алексея Михайловича, восполнить посредством укрепления веры. И, как и при Алексее Михайловиче, укрепить веру она рассчитывала посредством завоевания Константинополя и овладения символическим капиталом Византии. Изгнание из нее турок открывало, как казалось, историческую дорогу к объединению православного славянского мира под эгидой России, а тем самым – и дорогу к альтернативной по отношению к Европе цивилизации.

Конечным результатом такой ориентации оказалось, как известно, втягивание России в Первую мировую войну, поражение в которой и вынесет окончательный приговор православно-панславистской цивилизационной стратегии. То была инерционная попытка пролонгации религиозного универсализма первого осевого времени в условиях, когда и сама Россия успела уже далеко продвинуться в освоении принципов второго, подтверждая тем самым основательность притязаний этих принципов на универсальноость, альтернативную религиозной. Так что же все-таки имеется в виду, когда говорится об «уникальной российской цивилизации»? Жизненная реальность или невоплощенные проекты?

Впрочем, то, что не удалось Романовым, а потом и унаследовавшему мечту о Константинополе Временному правительству, через три десятилетия после отречения от престола их последнего представителя России все же удастся частично осуществить. Константинополь ей, правда, так и не достанется, но почти весь славянский мир окажется под ее контролем. Это будет сделано в ходе реализации другого цивилизационного проекта, вошедшего в историю под именем коммунистического. Однако его жизнь окажется по историческим меркам совсем недолгой, а вопрос о цивилизационном выборе и для посткоммунистической России остается открытым.

Краткое резюме Исторические результаты третьего периода

Династии Романовых, принявшей страну после Смуты, предстояло восстановить и укрепить поколебленную государственность, обеспечить внутреннюю стабильность и военно-технологическую конкурентоспособность на внешней арене. Решая эти задачи, Романовым с самого начала приходилось осуществлять преобразования, которые задали вектор развития России на столетия вперед, предопределив как ее последующие достижения, так и трудности, с которыми она столкнется и которые, в конечном счете, окажутся неодолимыми. Следуя принятому нами способу изложения, попробуем на основании всего вышесказанного суммировать те и другие. Начнем, как и раньше, с того, какие из выдвигавшихся на протяжении трех столетий исторические цели Романовым удалось воплотить в жизнь.

1. В течение первой трети отпущенного ей историей срока новая династия осуществила результативные заимствования западных военно-технологических и организационных достижений, что позволило России обрести статус сильной и влиятельной европейской державы. Постепенное и осмотрительное движение в данном направлении, начавшееся при первых Романовых, было завершено радикальным реформаторским прорывом Петра I. Этот прорыв не означал превращения России в европейскую страну. Из Европы избирательно перенимались некоторые плоды ее исторического развития, но методы их пересадки в тогдашнем европейском мире аналогов не имели, как не имела таких аналогов и созданная Петром Государственная система.

Проведенная им принудительная модернизация посредством тотальной милитаризации жизненного уклада была по тем временам беспрецедентной. Милитаризация повседневности не была личным изобретением Петра. Он выступал наследником традиции, сложившейся в монгольской Руси и получившей развитие в послемонгольский период: на нее опирались и московские Рюриковичи, и первые Романовы. Но в превращении милитаризации в инструмент модернизации включавшей форсированное создание индустриального сектора экономики, принудительное преобразование культурного кода элиты и столь же принудительное комплектование постоянной профессиональной армии, у русского реформатора не было предшественников ни за рубежом, ни на родине.

Модернизационный импульс, заданный Петром, позволил России на протяжении долгого времени сохранять и наращивать державный статус, расширять контролируемое пространство, присоединив в ХVIII-ХIХ столетиях почти все западные и юго-западные земли бывшей Киевской Руси, входившие в состав Польши, а также Крым, Кавказ, Среднюю Азию, Дальний Восток и некоторые другие регионы, и обеспечивать внутреннюю стабильность даже после того, как преемники Петра довольно далеко продвинулись по пути демилитаризации его государственной системы. С серьезными стратегическими вызовами Романовы стали сталкиваться лишь в середине XIX века, когда промышленная революция в Европе выявила нежизнеспособность в новых условиях этой системы и ее обновленных послепетровских моделей. Но она же, продемонстрировав способность к самореформированию, позволила инициировать в конце XIX века вторую в истории страны индустриальную модернизацию и вновь приблизиться по уровню промышленного развития к наиболее развитым странам. Это стало возможным в том числе и потому, что после Петра старый больной вопрос о легитимации заимствованных у иноверной Европы знаний и технологий, а потом и привлеченных иностранных капиталов свою былую остроту утратит для России навсегда.

2. Легитимация культурно чужого, недостижимость которой обернулась при первых Романовых церковно-религиознымрасколом, была обеспечена во многом благодаря тому, что поверхправославной идентичности в петровской России начала укореняться идентичность державно-имперская, ставшая прямым следствием военных успехов Петра. Победы, одержанные над европейцами с помощью заимствованных у них знаний и технологий, оправдывали такого рода заимствования в глазах многих людей, примиряя православное чувство с чужеземными и иноверными «хитростями». Но одновременно эти победы примиряли православное чувство и со светской государственностью, сменившей религиозную государственность Рюриковичей и первых Романовых, попытки которых приспособить ее к новым вызовам стали одной из основных причин церковного раскола.

Укоренившаяся державно-имперская идентичность, которая долгое время подпитывалась новыми военными победами и расширением страны, стала главным источником легитимации самодержавной власти в изменившихся условиях. Этот источник не был единственным. Однополюсная модель властвования могла воспроизводиться лишь потому, что в жизненном укладе населения по-прежнему доминировала «отцовская» культурная матрица. Кроме того, новая династия, утвердившись на престоле как выборная, постепенно стала восприниматься как «природная». Но без опоры на державно-имперскую идентичность устойчивая легитимность самодержавия, а тем более – возвращение ему поколебленного смутой сакрального статуса были бы проблематичны. Об этом свидетельствуют последние десятилетия царствования Романовых: военные поражения и исчерпание возможностей для территориальной экспансии постепенно подрывали и, в конце концов, окончательно подорвали легитимность монархически-самодержавного принципа правления. Однако падение династии не должно заслонять те непреходящие исторические результаты, которые были при ней достигнуты.

Легитимировав европейскую науку и европейскую образованность, Романовы частично продвинули Россию во второе осевое время – при всем том, что большая часть ее населения еще не успела закрепиться и в первом. Освобождение научной истины от религиозного контроля и признание ее универсального статуса вывели страну, а точнее – ее элиту, из средневекового состояния. С опозданием, по сравнению с Европой, на полтысячелетия в России возникли университеты, а также начала складываться система школьного образования. Всеобщей, охватывающей все население страны, система эта при Романовых так и не стала. Но до них ее в России не было вообще.

3. Движение во второе осевое время осуществлялось и по Другим направлениям. Наметившееся еще при первых Романовых отчленение абстрактной идеи государства от личности правителя сопровождалось универсализацией принципа законности – он начинал распространяться на те сферы жизни, которые раньше регулировались религиозно освященным обычаем. Если до Петра I закон использовался главным образом для восполнения ослабленной силы обычая (Алексей Михайлович, напомним, поставил под юридическую защиту власть и неприкосновенность царя), то в руках Петра закон стал и транслятором реформаторской воли власти в самые разные сферы жизнедеятельности и человеческих отношений.

При этом универсальность юридического принципа подчеркивалась как тем, что самодержавная власть начала легитимировать себя не от имени Бога, а от имени закона, так и декларациями – не очень, впрочем, громкими и частыми – о том, что законопослушание обязательно не только для подданных, но и для самого царя.

Разумеется, при сохранении неограниченной самодержавной власти это были всего лишь декларации: вплоть до Октябрьского Манифеста 1905 года самодержец был вправе менять юридические нормы по своему усмотрению, а его полномочия в отношении подданных законодательно не регламентировались вообще. Это оставляло широкие возможности для произвола, которыми Петр пользовался сполна. Однако в светском государстве игра без правил еще меньше совместима с упорядоченностью жизни, чем в государстве религиозном, где действия правителя воспринимаются как имеющие божественную санкцию. Тем более если речь идет не о милитаризованной петровской государственности, а о государственности демилитаризованной, каковой она становилась при преемниках Петра. Поэтому при сохранении формально неограниченной самодержавной власти происходило ее реальное постепенное самоограничение, что наиболее наглядное выражение получило в постоянных и неотменимых («на вечные времена») законах Екатерины П. Показательно и то, что попытки Павла I отменить их стоили ему жизни и что в дальнейшем отечественные правители юридического произвола старались не допускать.

Умерщвление Павла стало и последним противозаконным смещением с престола. Убиенный император оставил после себя утвержденный им закон о престолонаследии, который не только упорядочивал процедуру получения верховной власти, но и частично эту власть ограничивал, лишая царя права назначать себе преемника по своему усмотрению. Движение от произвола к законности было медленным и зигзагообразным, но оно тем не менее просматривается достаточно отчетливо.

Можно сказать, что к XIX веку синтезирование разнородных принципов – самодержавного и юридического – в России Романовых состоялось. Оно заключалось в том, что самодержец, оставаясь монопольным субъектом законодательства и не будучи в своих полномочиях юридически ограниченным, действовал в сложившемся правовом поле, очерченном при Николае I в Своде законов. Случались при этом и отклонения, самое известное из которых – передача крестьянам части помещичьих земель при отмене крепостного права, что нарушало неотчуждаемое право помещиков на их земельную собственность, провозглашенное в екатерининской жалованной грамоте дворянству. Однако это отступление от законодательной нормы под понятие самодержавного произвола не подпадало и таковым мало кем из современников воспринималось: крестьянская реформа была проведена после многолетних согласований с помещиками, получившими за утраченные земли немалые деньги.

Синтезирование изначально разнородных самодержавного и юридического принципов имело, однако, свою историческую границу: оно не могло быть доведено до законодательного ограничения полномочий самодержавия, т.е. до универсализации принципа законности в строгом и полном смысле этого слова. Тем не менее под давлением обстоятельств такое ограничение в 1905 году произошло, что означало фактическое завершение политической биографии русского самодержавия еще до формального отречения Николая II от престола. То, что Романовы довели принцип законности до универсальности, поставившей под сомнение универсальность самодержавия, – это тоже результат их трехсотлетней государственной деятельности. Но необратимым он, как вскоре выяснится, не станет и от попятного движения после падения династии страну не застрахует.

4. За три столетия своего правления Романовы продвинули Россию во второе осевое время и в отношении гражданских прав населения. Завершив милитаризацию жизненного уклада страны посредством окончательного закрепощения крестьян в XVII веке и фактического распространения его на все сословия при Петре I, обеспечив благодаря этому ее военно-технологическую конкурентоспособность, Романовы начали медленно, на ощупь осуществлять ее демилитаризацию: большой демилитаризаторский цикл растянулся на весь послепетровский период. То было освобождение не только от петровской, но и от старомосковской традиции: максимально использовав милитаризацию для решения прежде неразрешимых проблем, Романовы впервые в отечественной истории начали ее преодоление. То было диктовавшееся внутренними и внешними вызовами движение от узаконенного Петром тотального бесправия к узакониванию прав – сначала как сословных привилегий, а потом и как универсальных, т.е. всеобщих и равных.

Романовым не удалось завершить эту историческую работу. Но они продвинулись в ней достаточно далеко, учредив внесословный суд (при Александре II), избираемые населением институты земского самоуправления (при нем же), а потом (при Николае II) и парламентское представительство в виде Государственной думы. Во всех этих случаях принцип универсальности прав не был воплощен сколько-нибудь последовательно: права, в том числе и избирательные, распространялись на все сословия, но – не в одинаковой степени. Однако реализация самого принципа тем не менее происходила, что закладывало новую для страны традицию правовой государственности.

Да, традиция эта не успела укорениться настолько глубоко, чтобы заблокировать, как и в случае с законностью, попятное движение. Но, во-первых, попятное движение в советский период заключалось в выхолащивании принципов законности и права, а не в отказе от них. Если избранный маршрут исторического развития стратегически верен, то обратимость исторических результатов может быть только относительной. А во-вторых, даже слабая традиция при этом рано или поздно актуализируется и возрождается, в чем мы могли убедиться после падения коммунистического режима.

5. В России Романовых произошел коренной сдвиг в отношении самодержавия к личностным ресурсам подданных и способам их мобилизации. Местничество, при котором занятие гражданских и военных должностей определялось не столько индивидуальными способностями и заслугами, сколько происхождением, было отменено еще в XVII столетии. Петровская «Табель о рангах» пошла еще дальше, открыв доступ в элиту представителям низших слоев населения. Принцип личных достоинств и заслуг не размывал жесткие сословные перегородки, но он позволял людям недворянского происхождения претендовать на получение дворянства, и они такой возможностью старались воспользоваться.

Этот принцип не оставлял места для старомосковской идеологии и практики «беззаветного служения», при котором частные интересы считались нелегитимными, а индивидуальные достижения растворялись в достижениях общих, объяснявшихся, в свою очередь, благоволением небес к государю и к богоспасаемому «Третьему Риму». В милитаристской государственности Петра I принцип личной заслуги сочетался еще с обязательностью государевой службы: за ее границы легитимация частного интереса не распространялась. «Рабы государевы», в отличие от «государевых холопов» Московской Руси, получили право (речь, разумеется, идет только о дворянстве) на признание и вознаграждение персональных заслуг и личную славу, оставаясь подневольными и всецело зависимыми от воли самодержца. Но уже через несколько десятилетий, во времена Петра III и Екатерины II, само служение государству или отказ от него стали частным делом каждого дворянина. И эта возможность выбора при поощрении индивидуального самоутверждения не сопровождалась ни снижением качества государственной элиты, ни оттоком из нее личностных ресурсов. То и другое могло иметь место, но было не следствием дворянских прав, а результатом кадровой политики того или иного самодержца.

Раскрепощенное дворянство, постепенно приобщаясь к европейской культуре и образованности (из принудительного это приобщение довольно быстро превратилось в добровольное и сознательное), выдвинуло из своей среды крупных государственных деятелей и полководцев, под руководством которых Россия одержала целый ряд военных побед, в том числе и над сильнейшей в Европе армией Наполеона. Вместе с тем освобожденное от обязательной службы дворянство нашло себе новое, неслужебное поприще для самовыражения. В результате отечественная культура – благодаря широкому притоку в нее личностных ресурсов – приобрела мировое значение и влияние.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.