НИРВАНА (учение Готамы Будды)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

НИРВАНА

(учение Готамы Будды)

Всякая телесность не моя, не я, не моя сущность: так должен поистине полагать тот, кто обладает познанием, кто полагает так, ученики, благородный слушатель слова, тот отречется от телесности, отречется от ощущения н представления, от формы н познания. Отрекшись от этого, он освободится от желания; уничтожив желание, достигнет он искупления; в искуплении он получит сознание своего искупления: уничтожено возрождение, закончено святое дело, исполнен долг, ист более возвращения к этому миру.

Будда

1

Учение Будды появилось в ситуации не менее драматической, чем учение Христа. Христос объявил скорый конец света, страшный суд над живыми и мертвыми, установление Царства Божия на земле. Будда открыл, можно сказать — изобрел, способ освобождения от страданий, преследующих людей по пятам в течение всей их земной и загробной жизни. Правда, одновременно это было освобождение от жизни вообще, от бытия как такового.

Для европейского сознания подобное решение — слишком дорогая цена, в конце концов, страдания — необходимый момент жизни. Более того, Достоевский, а за ним и другие мыслители считали, что страдания очищают, пробуждают уснувшую в человеке совесть, являются гарантом человечности и духовности. Но Будда и миллионы его соотечественников с ужасом воспринимали страдания, неотделимые от самой жизни и бесконечно повторяющиеся для каждого человека. Чередования жизней, смертей и сопутствующих им страданий теряются в прошлом и ожидают человека в будущем. Из этого зловещего круговорота непрерывных перерождений (круга сансары) нельзя было вырваться, как нельзя освободиться от самого себя.

В изречениях Джаммапады говорится: «Как вы можете шутить, как можете забавляться? Вечно пылает пламя. Мрак окружает вас. А вы не хотите искать света… Ни в воздушных слоях, ни посередине моря, ни взобравшись на вершины гор не найдешь ты места на земле, где бы не схватила тебя власть смерти».

«Странствование (сансара) существ, ученики, — говорит Будда, — имеет свое начало в вечности. Нельзя узнать того времени, начиная с которого блуждают и странствуют существа, погруженные в незнание, охваченные жаждою существования. Как вы думаете, ученики, что больше, вода ли, заключенная в четырех великих морях, или слезы, которые протекли и были пролиты вами, когда вы блуждали на этом широком пути и странствовали, и рыдали, и плакали, потому что давалось вам в удел то, что вы ненавидели, и не давалось то, что вы любили?.. Смерть матери, смерть отца, смерть брага, смерть сестры, смерть сына, смерть дочери, потерю родных, потерю имущества — все испытали вы за это долгое время. И пока вы испытывали все такое, за это долгое время больше слез пролито вами, когда вы блуждали на этом широком пути и странствовали, и рыдали, и плакали, потому что давалось вам в удел то, что вы ненавидели, и не давалось то, что вы любили, — больше пролилось слез, чем вся вода, заключенная в четырех великих морях… Мать, жалуясь на смерть дочери, зовет дорогое имя: «Джива! Джива!» Ей говорят: «Восемьдесят четыре тысячи девушек, все носившие имя Джива, были сожжены на этом погребальном костре. О которой из них плачешь ты?»«.

Удивляет здесь то, что индусы, объединившиеся в V–IV вв. до нашей эры в буддийские общины, считали, как само собой разумеющееся, что их жизнь вечна. И не конечность земного бытия пугала их, ведь оно повторится, и не раз (другое дело, в каком обличьи: человеческом — это большая удача, или животном, демоническом). Напротив, древних индусов приводила в ужас и глубокое уныние именно бесконечность человеческой жизни, означавшая для них непрекрашаемость перерождений и страданий. Если мечта (даже навязчивая идея) европейского человека — жить вечно, то мечта индуса — прервать жизнь и тем самым остановить колесо сансары, избавиться от страданий любой ценой, даже прекращением бытия как такового.

Будда своим примером и знанием указал путь к спасению от страданий. В древней рукописи «Четки из Драгоценных Самоцветов» (раздел «Десять великих радостных осознаний») мы читаем: «Это великая радость — осознать, что путь к Свободе, которым прошли все Будды, существует всегда неизменным и всегда равно открытым для тех, кто готов вступить на него».

Размышляя об отношении индусов к жизни и страданиям, исследователь учения Будды Г. Ольденберг пишет:

«Там, где народный дух не сумеет найти себе твердое основание, в прочной и ясной действительности исторического труда, где он без противовеса отдан действию мысли, там, разумеется, философия с ее действительными или мнимыми выводами имеет громаднейшее влияние при решении вопроса, стоит ли эта жизнь того, чтобы ее прожить. Но не одно мышление индуса является здесь решающим моментом, оно соединяется со всеми ужасами, наполняющими его робкое сердце, со всеми страхами перед грядущими бесчисленными бедами, перед неотвратимыми адскими муками; оно соединяется далее с несдержанностью его желаний и надежд, сообщающих ему характер какой-то необдуманности, не искушенной в школе реального опыта. Мысль, одним взмахом крыльев пролетающая через все отдельное к абсолютному, находит свое отражение в желании, презирающем и отвергающем все блага, кроме последнего вечного блага. Какое же это последнее благо? Как жар индийского солнца делает то, что усталому кажется величайшим благом отдых в прохладной тени, так и усталому духу покой, вечный покой является единственным, к чему он стремится».

Однако все эти размышления Ольденберга не убеждают. Индусы не менее трудолюбивы, чем европейцы, а философская (теологическая) мысль и страх перед грядущими бедами (так ярко и живо описанный в Апокалипсисе), как известно, оказывали на средневекового западного человека не менее сильное влияние, чем на индуса его собственные страхи.

На первый взгляд, буддизм и христианство имеют одни и те же религиозные корни, и их исторические старты мало чем различаются. Так, ветхозаветный Бог, создавший мир, единый и неделимый, не имеет лица и обличья. Похоже, что в «Гимне неизвестному богу», одном из древнейших памятников ведийской поэзии, описывается именно такой бог, создавший все и вся:

Дарующий нам жизнь, дающий силу,

Тог, чьим веленьям боги все внимают,

Чья тень — и смерть, и вечное бессмертье,

Кто этот бог, чтоб принесли мы жертву?

Кому послушны горы снеговые

И океан, всемирных вод вместитель,

Кого рука — небесное пространство?

Кто этот бог, чтоб принесли мы жертву?

Кто небо сделал крепким, землю твердой,

Кто солнце утвердил и свод небесный,

Измерил кто воздушные пределы,

Кто этот бог, чтоб принесли мы жертву?

Кто обозрел могучих вод потоки,

Обильные, что жертву поливают, —

Он бог один, он бог между богами,

Кто этот бог, чтоб принесли мы жертву?

Ригведа, X, 121

2

Из этого текста уже видно, какая исключительная роль отводилась понятию жертвы, и неясно, что для авторов гимна более важно — найти истинного Бога или определить, кому же нужно принести жертву. Для древних индусов жертва и жертвоприношение, пожалуй, играют роль не менее важную, чем для народа нагуа. Именно жертва, считают индуистские мыслители, связывает человека с Богом. Однако они идут еще дальше, утверждая, что Создатель, Бог (Праджапати) и есть жертва. Если христианский Бог создал по своему образу и подобию только одно избранное существо — человека, то Праджапати создал по своему подобию еще и жертву. «Праджапати (создатель), — читаем мы в гимнах Ригведы, — создал по подобию своему то, что есть жертва. Поэтому говорят: жертва есть Праджапати. Ибо по своему подобию создал он ее». Но одновременно Праджапати весьма похож и на ветхозаветного Бога: он создает и мир, и людей. «Вначале Праджапати был один, пока не пожелал: «стану я множеством, произведу я создания», и в жару желания, полный творческой муки, он произвел из себя миры с богами и людьми, пространством и временем, мыслью и словом». И все же Праджапати скорее из одной семьи с Ометеотлом:

«… то, что там горит, — солнце; и то, что там горит, есть смерть. Так как оно есть смерть, то и умирают создания, живущие под ним; живущие по ту сторону его суть боги: посему боги бессмертны. Его лучи — узды, которыми впрягаются люди в жизнь. Кого захочет оно, жизнь того оно притягивает и подымает в себе: тот умирает. Но мудрец знает слово и приношение, которые подымают его выше области катящихся дней и ночей и выше того мира, в котором солнце своим жаром имеет власть над жизнью и смертью. У него день и ночь не отнимают благословения его дел: он освобождает свою жизнь от смерти. Это есть освобождение от смерти, совершающееся в жертве Агниготры».

Поразительное сходство: бог нагуа — солнце, дающее людям жизнь, однако в обмен на кровавые жертвоприношения; бог древних индусов — тоже солнце, правда, несущее не жизнь, а смерть. Но именно от солнца в конечном счете зависит жизнь индуса. И еще одно совпадение: знание (слово мудрого) и приношение (жертва) поддерживают жизнь и спасают от смерти. Однако, как видно из текста, у индусов появляется мысль, отсутствующая у нагуа: жертва и слово не просто поддерживают жизнь и мироздание, а освобождают человека от смерти (мудрец освобождает свою жизнь от смерти, поднимаясь туда, где «солнце не имеет власти над жизнью и смертью»). Запомним это обстоятельство, оно нам еще пригодится.

Нарисованная картина у западного человека, естественно, должна вызывать недоумение: Праджапати — это и солнце, и Создатель мира, и жертва; однако мудрец, владеющий словом и жертвоприношением, может уйти от него в некий мир, бытие, где оказывается ему неподвластным. Как все это понять?

3

Понять, конечно, можно, только при этом нужно учесть природу индуистского мышления, существенно отличающегося от европейского, осмыслить то различие мировоззрений Востока и Запада, о котором так много говорили и писали. Ольденберг замечает по этому поводу: «Дело в том, что индийский ум не воспринимает отдельное явление в его отдельном существовании, заключенное в границах своих очертаний и живущее своею, ему одному свойственною, жизнью. У индуса одно явление сливается с другим; линии стушевываются в нечто неопределенное. Таким образом, мысль то схватывает одну область сущностей и воспринимает всякое отдельное явление из этой области как идентичное с одной и тою же центральной потенцией или как зависящее от этой потенции, ею одушевленное, из нее рождающееся, то перелетает через все преграды отдельных явлений и говорит: это и то суть все».

Здесь исследователь буквально наткнулся на характерную особенность индуистского мышления, однако понял и истолковал ее, на наш взгляд, не совсем верно. То, что ему кажется неопределенным, непоследовательным, нелогичным, расплывчатым, неоднородным, на самом деле просто другой способ осознания, другой тип смыслообразования и объяснения.

Европейский человек со времен античности и Нового Завета рассуждает, умозаключает, опираясь на отношения тождества и различия. Он исходит из твердых оснований, начал, которые выглядят однородными и непротиворечивыми (истинными). Каждый предмет и явление для европейского сознания отличны от других, а их сходство (тождество) или различие может быть установлено только в специальном рассуждении при приведении их обоих к одному основанию. В этом смысле «мир сознания» европейского человека, оформленный в античной философии Платоном и Аристотелем, есть мир явлений, связанных между собой отношениями тождества, различия, непротиворечивости. У индуса реальность принципиально иная. Он не устанавливает тождества и различия, не приводит разные явления к непротиворечивым основаниям (т. е. не гомогенизирует бытие), а напротив, ищет аналогии, сходства и подобия между явлениями, которые при этом считает принципиально различными, индивидуальными. Понятно, что эта процедура не менее эффективна, чем та, которую применяет европеец: любую группу предметов можно организовать как в отношении тождества и различия (т. е. приведения к основаниям), так и в отношении сходства, аналогии, подобия. Поэтому там, где европейское сознание обнаруживает отдельные семейства и ряды тождественных (сводимых друг к другу) явлений (собственно предметов, наук), индуистский ум видит длинные цепи аналогичных, сходных явлений, каждое из которых тем не менее отличается от всех других. И самая длинная цепь аналогий, охватывающая и пронизывающая все, что только можно помыслить, — это сам Бог, единое существо, не имеющее никаких положительных определений, только «не это, не это». Действительно, чем более широкий круг предметов и явлений охватывается аналогией, тем меньше положительных определений остается у качества, общего у всех этих явлений. Наконец, явления самого широкого круга, т. е. всего мыслимого и сознаваемого мира, имеют лишь одно общее свойство — «ничто». «Вначале было несуществующее, — читаем мы в одном из главных ведических памятников «Брахмане ста тропинок», — из него родилось Существующее, оно само создало себя (произвело творение из себя самого)». «Единое-сущее, — пишет Ольденберг, — есть ens realissimum; его отражение суть слог утверждения «ОМ». Но в то же время у него есть и другое имя «Не это, не это», ибо он выше и глубже всякого предиката, который можно было бы приставить к нему; оно ни велико, ни мало, ни длинно, ни кратко, ни скрыто, ни открыто: «Лишь кто не думает о нем, подумал о нем; кто же думает о нем, не познает его, непонятное понимающему, понятное тому, кто не понимает».

Но не только особенности смыслообразования отличают, выделяют индуистский ум, сознание. Не менее существенно понимание роли жертвы и мудреца (Брахмана), владеющего ритуалами жертвоприношения. Аналогия между жертвой и Богом (Праджапати), установленная еще в глубокие ведические времена («жертва есть Бог»), предопределила в более позднее время два важных момента ого умозрения. Жертва стала пониматься в естественном, космическом залоге — как сама природа, а жертвоприношение как год, жрецы — времена года, жертвенные приношения — месяцы. В то же время Бог и жертва — это само бытие, жизнь, судьба, а следовательно, знание жертвы и жертвоприношения суть знание бытия, судьбы, жизни. Но аналогии идут еще дальше: природа, ее закон, жертва были усмотрены в Браме (означающем жреческое сословие и Бога одновременно; опять же действие «закона аналогии»), в его слове и знании, «в гимне, изречении, песне» («тройном знании» Вед). О жреце, совершающем жертвоприношение, в «Брамане ста тропинок» говорится: «Он делает Браму главою этой вселенной». В древней ведийской песне есть такие выражения: «На истине основана земля, на солнце основаны небеса. Благодаря праву существуют adityas (высочайшие боги, сыновья Адити, бесконечности)» и далее: «Брама есть слово, истина в слове есть Брама. Брама есть право. Брамою держатся небеса и земля».

Но ведь создатель всего — Праджапати? Да, вначале, а затем на первое место среди богов выходит Брама. Ольденберг отмечает, что «победа» Брамы была завоевана не сразу. Если говорили: «Брама — благороднейший между богами», то встречались и выражения: «Индра и Агни — благороднейшие между богами». Брама еще недостаточно силен, чтобы столкнуть с престола прежнего создателя и владыку миров Праджапати, но он стоит уже ближе всех к этому престолу. «Дух, Праджапати, — сказано в «Брамане ста тропинок», — возжелал: если бы я стал множеством, если бы я расплодился. Он затратил силу, превратился в желание. И когда он затратил силу, превратился в желание, он создал сначала Браму, троякое знание, и оно стало его опорой, поэтому и говорят: «Брама есть опора этой вселенной»«.

Но Брама не только Бог, но и жрец, мудрый, тот, кто владеет тройным знанием. А Бог не просто Создатель, дающий, созидающий жизнь, но и природа, космический закон. Получается (естественно, не в европейской логике, а в индуистском умозрении), что мудрый, Брама, не только регулирует в форме жертвоприношений природные, космические процессы (в частности, жизни и смерти), но и создает, опираясь на знание Вед, саму жизнь, бытие. (Вот куда закономерно привели индуистское сознание, закон аналогии и «религия жертвы».) Теперь становится понятной и фраза «мудрец знает слово и приношение, которые поднимают его выше области катящихся дней и ночей и выше того мира, в котором солнце своим жаром имеет власть над жизнью и смертью… он освобождает свою жизнь от смерти». Действительно, Брама, с одной стороны, совпадает с природой, космосом, подчиняется их законам, с другой же — сам созидает, творит (в качестве Бога) и закон, и бытие, а следовательно, стоит над ними. Для европейского ума все эти аналогии и построения или чистая поэзия, или сплошные парадоксы, но для ого — стройный и законосообразный мир. С точки зрения ого умозрения, мудрый (Брама), если он владеет Знанием, может не только регулировать природные, космические процессы, но и творить само бытие (жизнь), не совпадающее (что существенно) с тем, в котором пребывают обычные люди. Запомним и этот вывод, он нам также пригодится.

4

Двуединая сущность Брамы (как природы и творца ее) особенно укрепилась в результате еще одной аналогии. Дело в том, что на роль главного Бога претендовал не только Брама, но и Атман atman, что значит «дыхание», «жизнь», в европейском понимании — «субъект», «Я»), По ведическим представлениям, Атман — это средоточие, центр, корень жизни, главенствующий над прочими жизненными и дыхательными (prana) силами. В «Брамане ста тропинок» мы читаем: «Воистину десятерное дыхание дано человеку; Atman — одиннадцатое; на нем основываются дыхательные силы. В середине помещается Atman, вокруг него дыхательные силы». В «Органоне» Аристотель отмечает, что в определенном смысле в уме содержится все, весь космос, все рода бытия. Но то, что для Аристотеля было лишь постановкой проблемы, исходным пунктом для истинных умозаключений, для ого умозрения явилось широкой и плодотворной аналогией. Ольденберг пишет: «Что индийский мыслитель узнал в себе самом, переносится им с роковою необходимостью во внешний мир; для него микрокосм неизбежно сливается с макрокосмом, и с обеих сторон аналогичные образы многозначительно указывают друг на друга».

Как человеческий глаз подобен космическому глазу, солнцу, и по смерти человека соединяется с этим последним, как боги уподобляются дыхательным силам человека, действуя во вселенной в качестве дыхательных сил мирового целого, так и Атман, центральная субстанция «Я», переступает пределы человеческой личности и становится творческой силой, двигающей великое тело целого. Он, властитель дыхательных сил, есть в то же время властитель богов, создатель существ, произведший миры из своего «Я»; Атман есть Праджанати. Известны выражения: «Атман есть все»; «Атман есть весь этот мир».

Но ведь эти же характеристики можно отнести и к Браме — тем легче, следовательно, индуистским мыслителям было усмотреть полную аналогию между Брамой и Атманом. В результате Атман и Брама совпали, как единое, вечное, как Бог, оставаясь тем не менее самостоятельными существами и сущностями.

«… Оно было и будет, — гласит писание, — славлю его, великое Брама, единое, вечное, широкое Брама, единое, вечное. Чтите Атмана духовного, тело которого — дыхание, вид которого — свет, сущность которого — эфир. Атмана, который принимает вид, какой хочет, быстрого, как мысль, полного правого хотения, полного правого держания, исполненного всякого благоухания, богатого всякими соками, простирающегося во все страны света, наполняющего всю вселенную, безмолвного, вседовольного. Малый как зерно рисовое, или ячменное, или просяное, или как пшено, так пребывает этот дух в «Я», золотой как свет бездымный — такой он; шире неба, шире эфира, шире этой земли, шире всех существ; он есть «Я» дыхания, он есть мое «Я» (Атман); с этим Атманом соединяюсь «Я», когда уйду отсюда. Кто усвоил себе это, поистине тот не питает никакого сомнения. Так говорил Шандилия».

Что же получилось? Опять отождествление, но отнесенное теперь уже к собственному «Я» человека, к его средоточию, дыханию, жизни: Бог не только вся природа, весь космос (порядок, закон), но и творец, созидатель бытия, жизни, и, что важно, эта творческая божественная потенция принадлежит самому человеку его — Атману. В «Брамане ста тропинок» рассказывается, как архаический Атман создает людей, животных, огонь (Агни), влагу (Сому), и далее делается вывод: «Это и есть самопересоздание Брамы. Так как он создал более высоких богов чем он сам, и так как он, смертный, создал бессмертных, вот почему это называется пересозданием. В этом пересоздании участвует тот, кто знает о нем». Конечно, в этом отрывке смертный уподоблен Браману, ведь только он может быть одновременно человеком и Богом. Это построение приоткрывало широчайшие перспективы, воодушевляло, подымало человека над обыденным существованием. «Кто так видит, так мыслит, так познает, наслаждаясь «Я», играя с «Я», сливаясь с «Я», забавляясь с «Я», тот — самодержец; свободно шествует он через все миры». Наконец, из представления об Атмане-Брамане постепенно начинает выкристаллизовываться и такая странная для европейского ума мысль, что все положительные определения (части) человека — телесность, ощущения, эмоции, мысли не образуют его «Я», так как все они подвержены изменению и страданию, как железо ржавчине, и лишь его «Я» — Атман, управляющий этими частями, вечен и неизменен, пребывает в покое, не имея никаких положительных определений. Только на первых этапах формирования представлений об Атмане, когда он ничего не ведал о своем родстве с Брамой, а скорее напоминал одновременно Праджапати и Адама, ему давали положительные и вполне человеческие (но и божественные) определения. В «Брамане ста тропинок» можно прочесть почти библейский эпизод:

«Атман вначале был подобен мужу; он огляделся кругом и ничего не увидел, кроме себя самого; он сказал первое слово: «Я есть»; отсюда происходит имя «Я»; поэтому теперь еще всякий на вопрос о своем имени скажет сначала «Я», а потом уже назовет другое имя, которое он носит… Он испугался; вот почему пугается тот, кто остается один. Тогда подумал он: «Так как ничего нет на свете кроме меня, чего же я боюсь?» И eгo страх прошел. Чего бы он мог бояться? Страх чувствуют перед кем-нибудь другим. Но он почувствовал недовольство; вот почему чувствует недовольство тот, кто остается один. Он пожелал кого-нибудь другого. Оп заключал в себе сущности женщины и мужчины, сплетенные между собой. Он расколол эту свою сущность на две части: так возникли супруг и супруга; вот почему каждый из нас подобен половине куска, говорит Яджнавалкья; вот почему этот пробел (в мужской природе) заполняется женщиной. Он соединился с нею; так возникли люди».

Но более развитое представление об Атмане совершенно иное: Атман — покой, отсутствие всех положительных определений, нечто, напоминающее смерть, как полнейшее отсутствие сознания, а, следовательно, и возможностей для утверждений и различений. Эту стадию иллюстрирует замечательный диалог об Атмане, имевший место между великим браманом Яджнавалкья и его женой Мантрейей. Яджнавалкья говорил: «Никакого сознания нет после смерти, слушай, так говорю тебе я»; Тогда отвечала Мантрейя: «Твое слово, возвышенный, сбивает меня с толку: никакого сознания нет после смерти». Тогда сказал Яджнавалкья: «Не бестолковое говорю я тебе, но, конечно, надо понять это. Где есть два существа, там может один другого видеть, один другого обонять, один с другим говорить, один другого слышать, один о другом думать, один другого познавать. Но если для кого-нибудь все сделается его «Я» (Атманом), через кого и кого будет он тогда видеть, через кого и кого будет он тогда обонять, через кого и кого будет он тогда слышать, представлять, узнавать? Через кого он узнает того, кто узнавал для него все это? Познающего, через которого он мог бы узнать его».

5

Но откуда все-таки возник индуистский пессимизм и страх перед страданием и самой жизнью? Из представления о перерождении души или особенностей национального характера? Вероятно, он проистекал также из идеи Атмана-Брамы. Раз Атман вечен, то человек не может умереть, он вынужден без конца вовлекаться в поток жизни, участвовать в перерождениях души. Однако Атман не совпадает ни с одной из «частей» человека (телом, ощущением, эмоциями, умом), подверженных изменениям и страданиям. Следовательно, человек не только неумолимо вовлекается в поток жизни, но и столь же неумолимо погружается в трясину страданий (т. е. не совпадает с Атманом). А какое страдание может быть большим, чем смерть?

Почему же для древних индусов смерть — страдание, и за смертной чертой их не ждет, как христиан, встреча с Богом и вечная идеальная жизнь? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить о действии космического закона и Карме. «Браман ста тропинок» говорит:

«… как вязальщик распускает кусок пестрой ткани и создаст другую, новую, еще более красивую, так и наш дух сбрасывает (при смерти) это тело, и оно погружается в незнание, а он изготовляет себе другой, новый вид, вид Манов или Гандгарвов, природы Брамы или Праджапати, или божеский вид, или вид других существ… Как он действовал, как он странствовал, таким и делается он; кто делал доброе, делается добрым существом, кто злое — злым; очищается он чистым поступком, оскверняется — скверным».

Что такое смерть для индуистского умозрения? Конец одного цикла жизни и переход в начало другого. И не в этом ли переходе Атман более всего оказывается повязан изменением и страданием (сожалением о прожитом и страхом перед будущим), не там ли он вынужден принимать на себя положительные качества (определения), которые ему чужды по самой природе. Если Бог — идеал христианской (и вообще религиозной) жизни, то «чистый Атман» (покой как таковой, нечто как ничто, как «не это, не это») является идеалом индуистского брамина. Только придя к чистому Атману, отбросив изменения и незнание, человек может рассчитывать на окончательное избавление от страданий и смерти. «Как солнце, глаз вселенной, — читаем мы в «Брамане ста тропинок», — удален и свободен от всякой болезни, поражающей (человеческий) глаз, так Единый Атман, живущий во всех существах, удален и свободен от страданий мира». Однако как этого достичь, как вырваться из бесконечного потока жизни на бесконечный простор покоя и бессознательности? К тому моменту, как возник этот кардинальный вопрос (спасения или искупления человека), налицо уже было все необходимое для ответа. Чтобы спастись, надо вспомнить, осознать, что человек не только Атман, но и Брама, а следовательно, тот, кто владеет тройным знанием и жертвоприношением, кто сам творит свободное от страданий и смерти — бытие, жизнь. Обратимся опять к «Браману ста тропинок»:

«Кто, не освободившись от смерти, перейдет в тот мир, тот делается и в том мире все повой и новой добычей смерти, подобна тому, как и на этом свете смерть не знает никакого закона и убивает человека как хочет… Воистину, во всех мирах господствуют силы смерти; если он не принес им никаких жертв, от мира и до мира станет постигать его смерть; если он приносит жертвы силам смерти, он отвращает от себя смерть от мира и до мира… Те, которые это знают гак и совершают эту жертву, возрождаются после смерти: они возрождаются к бессмертию. Но те, которые это знают не так пли не совершают этой жертвы, возрождаются после смерти и делаются все повою и повою пищей смерти».

И наконец, последний шаг — к вопросу, что практически удерживает человека в жизни, мешая ему обрести «чистый покой». Вообще говоря, опыт подсказывает, что в жизни удерживает сама жизнь, но индусы осознают ее как «желание».

«… как тот, кто объят желанием. Но кто не желает? Кто без желаний, кто свободен от хотения, кто желает только Атмана, кто достиг своего желания, из тела того не уходят дыхательные силы (в другое тело), но соединяются здесь в одно: он — Брама и идет к Браме. Об этом говорит стихотворение:

Если он освободился от всякого желания своего сердца,

Входит здесь смертный бессмертно в Браму…»

«… На желании основывается природа человека. Каковы его желания, таково его стремление; каково его стремление, таково и дело, которое он делает; какое дело делает он, такого существования достигает он».

6

Интересно сравнить жизнь Будды и Христа; в некотором смысле они противоположны. Христос родился в бедной семье. Будда происходит из знатного рода Сакьев. Однако Христос — Бог, а Сакьи, хотя и ведут свою родословную от сказочного царя Оккака, все же вполне земные люди. Тем не менее «гордость Сакьев» вошла в поговорку, а сам Будда неоднократно подчеркивал, что открытым им путем искупления могут идти не только люди, но и боги. Будда осознает себя как бы стоящим над людьми и богами (недаром его называли «Учителем искупления для богов и людей»). Христос же всецело отождествляется с людьми, принимая на себя грехи мира. Мы не знаем, что послужило психологическим мотивом подвижничества Христа, почему он покинул семью и ушел проповедовать, но можем догадаться, что это было осознание своей божественной сущности и миссии, а также сострадание к людям. Зато предание сохранило причину, по которой Будда покинул свой дом и отправился на поиск искупления. Эта причина крайне любопытна и характерна. Буддой двигала отнюдь не любовь к людям, к ним он был достаточно равнодушен, его глубоко уязвила подверженность его собственной личности старости, болезням и смерти. Все это показалось Будде несовместимым с его «Я»: «не подобает мне это», — подчеркивает он. Вот как сам Будда повествует ученикам об этом важном решении:

«Таким богатством, ученики, был я наделен, в таком чрезмерном великолепии жил я. Тогда пробудилась во мне эта мысль: Невежественный средний человек, хотя он сам подвержен старости и от власти старости несвободен, чувствует неудовольствие, отвращение и омерзение? когда другого видит в старости: отвращение, которое он испытывает при этом, обращается на него самого. И я, подверженный старости и несвободный от власти старости, буду чувствовать неудовольствие, отвращение и омерзение, когда другого увижу в старости? Не подобает мне это. Когда я так, ученики, думал сам про себя, исчез во мне весь юношеский пыл, свойственный юности»,

Не должны ли мы видеть в этом эпизоде ту же гордость Сакьев или же, что, может быть, более основательно, отнесенное к себе представление об Атмане, которому чужды и старость, и смерть.

И в дальнейшем жизненные пути Христа и Будды не совпадают. Христос сразу обретает свой путь и божественное предназначение. Будда же долгие годы ищет и не находит его, проходит ученичество, но остается неудовлетворенным своими учителями. Однако чему он учится? Оказывается, он пытается овладеть как раз тем самым состоянием, которое мы назвали «чистым Атманом», что на языке того времени именовалось «высочайшим местом благородного покоя», «Невозникшим, Нирваной, Вечным местом». Не менее интересен метод, с помощью которого учились овладевать этим состоянием. Доктрина чистого Атмана требовала освободить «Я» от всех изменений, всех положительных качеств и определений, всех «частей» человека, т. е. телесности, ощущений, эмоций, ума. Можно уже догадаться, что для этой цели идеально подходила техника йоги: ее-то, судя по преданию, и осваивает Будда. Он учится путем сохранения известных положений тела освобождать свой ум от всякого определенного содержания, от всякого представления, включая также отсутствие самих представлений. Таким образом, налицо оба необходимых для искупления момента — соответствующее умозрение (доктрина чистого Атмана) и чувственное удостоверение реальности, отвечающей этому умозрению. И тем не менее Будда остается неудовлетворенным, он продолжает искать. Спрашивается, почему? Возможно, что такая личность, как Будда, не могла удовлетвориться чужим знанием, он должен был все осмыслить сам. Кроме того, судя по дальнейшему, в его голове еще не сложилась стройная система. Так это или не так, но Будда, пройдя семь лет ученичества, уходит от учителей и проводит многие годы в лесах Урувелы, ведя аскетический образ жизни, подвергая себя суровым самоистязаниям, неустанно размышляя. Он ожидает озарения, знания, просветления. Но оно не приходит. И лишь разочаровавшись в самоистязаниях он внезапно обретает то, что так долго искал: его внутренняя жизнь мгновенно меняется, дух просветляется, обретая знание. Будда, по преданию, так рассказывал об этом моменте своей жизни:

«Когда я узнал это, и когда я увидел это, освободилась моя душа от нечистоты желания, освободилась от нечистоты бывания, освободилась от нечистоты суеверия, освободилась от нечистоты невежества. В искупленном пробудилось сознание искупления: уничтожилось возрождение, совершилось святое дело, исполнена обязанность, не вернусь уже я к этому миру, — это познал я»

Ольденберг отмечает, что вообще в тот период поиски искупления были широко распространены в определенных эзотерических кругах. «Искали искупления от смерти» и со светлым лицом сообщали друг другу, что искупление от смерти найдено. Спрашивали, как много времени пройдет, пока стремящийся к спасению достигнет цели, и давали друг другу понять путем образов и сравнений (и без них), что, конечно, день и час, когда получает человек искупление, не в его власти, но что учитель обещал ученику, что, если он будет идти правильным путем, «в скором времени ему то, ради чего благородные юноши покидают родину для чужбины, высочайшее исполнение святого стремления, дано будет, что он еще в этой жизни узнает истину и с глазу на глаз увидит ее».

Открыв знание, пробудившись, Будда пребывает несколько дней на том же месте, под деревом, где произошло озарение, «наслаждаясь блаженством познания». При этом в его душе возникает сомнение: сообщать ли людям то, что он открыл, поймут ли его они. Судя по преданию, сначала он решает этого не делать:

«В душе Возвышенною в то время, когда он пребывал в одиночестве, возникла следующая мысль: «Я познал эту глубокую истину, которую так трудно увидеть, трудно понять, успокоительную, возвышенную, витающую над всякой мыслью, полную смысла, постигаемую только мудрым. В земных стремлениях влачится человечество, в земных стремлениях имеет оно свое место и находит свою радость. Человечеству, которое влачится в земных стремлениях, в земных стремлениях имеет свое место и находит свою радость, трудно понять эту вещь, закон причинности, сцепление причин и действий; и даже эта вещь с большим трудом будет понята им — успокоение всех форм, отступление от всею земною, погашение желания, прекращение стремления, конец, Нирвана. Если я возвещу теперь учение и не поймут меня, я только истощу свои силы, я только истомлюсь понапрасну!» И пришло в голову Возвышенного, не поразив его, это изречение, которого до тех пор никто не понимал: «Зачем возвещать миру то, чего я достиг в тяжкой борьбе? Истина остается скрытой для того, кого наполняет желание и ненависть.

Трудно это, таинственно, глубоко, сокрыто от грубого чувства.

Не может на это смотреть тот, у кого земное влечение тьмою окутало чувства».

Когда подумал это Возвышенный, склонилось его сердце к тому, чтобы пребывать в покое и не проповедовать учения».

Однако подобное решение явно входило в противоречие со вторым аспектом Атмана — Брамой. Брама — Бог, а Бог требует от людей поклонения и служения (жертвы). В ответ он покровительствует людям, несет им жизнь и спасение. Поэтому для восстановления равновесия, нарушенного решением Будды (ведь жертва взаимна), Брама должен был воздействовать на Будду, склоняя его помочь людям. В конце концов достигается компромисс: круг посвященных должен быть ограничен теми, у кого чистые помыслы. Но посмотрим конкретно (читая предание), как Брама (одно лицо Атмана) убеждает Будду (представляющего в данном случае другое лицо Атмана) изменить свое решение:

«Тогда узнал Брама Сагампати мыслями своими мысли святого и так сказал самому себе: «Воистину погибнет мир, воистину пропадет мир, если сердце совершенного, святого, высочайшего Будды склонится к тому, чтобы пребыть в покое и не проповедовать учение».

Тогда покинул Брама Сагампати браманское небо так быстро, как сильный муж выпрямляет свою согнутую, руку или сгибает выпрямленную, и он предстал перед Возвышенным. Тогда обнажил Брама Сагампати свое одно плечо от верхней одежды (знак почтения), преклонил правое колено, поднял свои сложенные руки к Возвышенному и так сказал Возвышенному: «Пусть, господин, Возвышенный проповедует учение, пусть Совершенный проповедует учение. Есть существа чистые от праха земного, по если они не услышат проповеди учения, они погибнут; пусть узнают они учение». Так говорил Брама Сагампати; когда он это сказал, говорил он дальше следующее:

В земле Магадге появились раньше

Нечистые нравы, учение грешных людей.

Открой ты, мудрый, двери вечности,

Поведай, безгрешный, что ты узнал.

Кто стоит высоко на гранитной вершине горы,

Глаза того широко обозревают весь народ.

Так поднимись и ты, мудрый, туда,

Где высоко над страной возвышаются вершины истины,

И посмотри вниз, блаженный, на страдающее человечество,

Мучимое рождением и страстью.

В добрый час, в добрый час, воинственный, победоносный

Герой, иди в мир, безгрешный путеводитель.

Возвысь свой голос, господин; многие поймут твое слово».

Будда в ответ на требования Брамы выставляет сомнения и заботы, благодаря которым ему кажется бесцельным предприятием проповедовать истину. Брама трижды повторяет свою просьбу; наконец, исполняет ее Будда:

«Подобно тому, как в лотосовом пруде одни водяные розы, голубые лотосы, белые лотосы, в воде родившись, в воде выросши, из воды не выдвигаются и цветут в глубине, другие водяные розы, голубые лотосы, белые лотосы, в воде родившись, в воде вырастают, пока не достигают зеркала воды, третьи водяные розы, голубые лотосы, белые лотосы, родившись в воде, выросши в воде, подымаются над водою, и вода не мочит их цвета: так же и Возвышенный, окинув мир взором Будды, заметил существа, души которых были чисты, и существа, души которых не были чисты от праха земного, от острых чувств и тупых чувств, от благородного нрава и от неблагородного нрава, хороших слушателей и дурных слушателей, иных, живущих в страхе пред тою жизнью и пред грехами. Когда он увидел это, сказал он Браме Сагампати следующее изречение:

Да будет всем открыта дверь вечности;

Кто имеет уши, да слышит слово и верует.

Чтобы избежать напрасного труда,

Я еще не поведал миру благородного слова.

Тогда подумал Брама Сагампати: «Возвышенный внял моей просьбе; он будет проповедовать учение». Тогда он преклонился перед Возвышенным, обошел его почтительно и исчез».

Весь этот эпизод замечателен и поэзией, и умозрением, но как разнятся нравственные позиции Будды и Христа. В сходной ситуации, узнав свое божественное предназначение, Христос не колеблется, он берет на себя грехи мира не потому, что исполняет закон «обмена жертвы», а в силу сострадания и любви.

Наконец, интересно сравнить и смерть обоих учителей. Христос, практически непонятый, умирает мучительной смертью на тридцать третьем году жизни, а Будда доживает до 80-летнего возраста, окруженный учениками и почитателями. Лишь в одном отношении уход из жизни Будды сходен со смертью Христа. Открыв в возрасте 36 лет путь к искуплению, Будда отказывается (несмотря на увещевания и соблазны злого бога Мары) уйти в Нирвану; еще 44 года он публично распространяет открытое им знание и просвещение. И даже тяжело заболев, он усилием воли отодвигает на несколько месяцев свой конец. «Не подобает мне, — говорит Будда, — войти в Нирвану, не дав поучения тем, которые заботились обо мне, не поговорив с общиной учеников. Я пересилю эту болезнь своею властью и удержу во мне жизнь». А вот и само поучение, данное Буддой ученикам:

«Так изучайте же, ученики, хорошо то познание, которое я открыл и поведал вам, и подвизайтесь в нем, упражняйтесь в нем и умножайте его, чтобы могло продолжаться и долго длиться это святое дело для благословения многих народов, на радость многих народов, ради сострадания к миру, на благо, на благословение, на радость богов и людей. Какое же эго, ученики, познание, которое я открыл и поведал вам, которому вы должны учиться и подвизаться в нем, и упражняться в нем, и умножать, чтобы могло продолжаться и долго длиться это святое дело для благословения многих народов, на радость многих пародов, ради сострадания к миру, на благо, на благословение, на радость богов и людей?. Это четвероякое бодрствование, четвероякое правое стремление, четыре части святой силы, пять органов, пять сил, семь членов познания, святая восьмеричная стезя. Таково, ученики, то познание, которое я открыл и возвестил вам…».

И далее говорил Возвышенный монахам: «Так вот, монахи, говорю вам я: все земное подвержено тленности; боритесь непрерывно. В скором времени настанет Нирвана для Совершенного; через три месяца от сегодняшнего дня перейдет Совершенный в Нирвану».

Но на сей раз Будда ошибся, он умер через несколько дней. Предание рисует его конец так:

«Когда настала ночь, сошлись в саловый лес Маллы дворяне Кусипары с женами и детьми, чтобы в последний раз воздать поклонение умирающему учителю. Субгадда, иноверческий монах, пожелавший говорить с Буддой, обратился в его веру последним из тех верующих, которые видели учителя лицом к лицу.

Незадолго до своей кончины Будда сказал Анаиде: «Быть может, Анаида, Вы станете думать гак: слово потеряло учителя, у нас нет больше учителя. Вы не должны так думать, Ананда. Учение, Анаида, и устав, которому я научил Вас и наставил, будут вашими учителями, когда я уйду».

И ученикам он сказал: «Итак, ученики, говорю я вам, проходит всякая форма, боритесь непрерывно». Это были его последние слова. Тогда стал восходить его дух от одного созерцания к другому, все выше и дальше — через все ступени восхищения; затем перешел он в Нирвану. Тогда сотряслась земля и грянул гром. В то мгновение, когда Будда входил в Нирвану, бог Брама сказал следующее изречение:

Все существа в мирах когда-либо скинут телесность,

Как теперь Будда, князь победы, высший учитель всего мира».

7

Вспомним, как неприятно поразила Будду подверженность человека старости, болезням, смерти. Всему этому имя — страдание, так учила индуистская мудрость, и с избавлением от страданий связывалась цель искупления. «А что поведал я вам, ученики? — говорил Будда. — То, что есть страдание, ученики, поведал я вам. То, что есть прекращение страданий, поведал я вам. То, что есть путь к прекращению страданий, ученики, поведал я вам».

Мы не ошибемся, если скажем, что в поисках спасения и просвещения Будда задался двумя основными вопросами: отчего страдания и как от них избавиться. На первый вопрос Будда вслед за брахманами отвечает двояко: с одной стороны, страдания вызываются желанием, жаждой жизни и удовольствий (это, так сказать, психологическая причина); с другой же — космическим законом «сцепления причин и действий» (естественная причина). В своей проповеди в Бенасере Будда учил:

«Это, монахи, священная истина о страдании: рождение — страдание, старость — страдание, болезнь — страдание, смерть — страдание, с немилым быть соединенным — страдание, с милым расстаться — страдание, не получить, чего желаешь, — страдание; короче, все объекты восприятия — страдание.

Эго, монахи, священная истина о происхождении страдания; это — жажда, ведущая от возрождения к возрождению, вместе с радостью и вместе с желанием, которое находит здесь и там свою радость: жажда наслаждений, жажда бытия, жажда тленности».

«Жажда, ведущая от возрождения к возрождению» — здесь указание на действие космического закона. «Странствование существ, ученики, — говорил позднее Будда, — имеет свое начало в Вечности. Нельзя узнать того времени, начиная с которого блуждают и странствуют существа, погруженные в незнание, охваченные жаждой существования». В речи монаха Нарада, утешавшего царя Мунду, звучит близкая мысль:

«Если бы не было в мире трех вещей, ученики, не явился бы в мир Совершенный, святой высочайший Будда, не светили бы миру учение и устав, поведанные Совершенным. Какие же это три вещи? Рождение, старость, смерть. Закон тленности действует с неизбежной силою естественной необходимости. Есть пять вещей, которых не может достигнуть никакой самана, и никакой браман, и никакой бог, ни Мара, ни Брама, и никакое существо в мире:

… чтобы то, что принадлежит старости, не старилось; чтобы то, что принадлежит болезни, не болело; чтобы то, что принадлежит смерти, не умирало; чтобы то, что принадлежит изнашиванию, не изнашивалось; чтобы то, что принадлежит тленности, не истлело: этого не может достигнуть никакой самана, и никакой браман, и никакой бог, ни Мара, ни Брама, и никакое существо в мире»,

Задумаемся над тем, что говорит Будда. Первое утверждение, что страдания вызываются желаниями — чисто эмпирическое наблюдение: чем больше человек хочет и жаждет, тем вероятнее его ожидают страдания; если человек ничего не хочет, нет и страданий. В определенном смысле, мудрый человек — это тот, кто уже не жаждет, потому что он знает цену всякому хотению. Однако по европейским стандартам такой мудрец — почти мертвец; неясно, зачем он живет и живет ли он. Впрочем, и на европейской почве принцип отказа от желаний имеет определенный смысл: речь идет о желаниях, разрушающих человека или человечность. В наше же время уяснение этого принципа особенно актуально: цивилизованный мир не хочет отказываться ни от чего: ни от привычных игр, ни от власти, ни от богатств, ни от комфорта, ни от прогресса любой ценой, ни от пагубных для человечества привычек (агрессивности, угнетения, обмана). Или другой случай — отказ от желаний по мере приближения человека к смерти. Разве не должен человек постепенно свернуть свои желания, приближаясь к роковой черте?