На краю бытия

На краю бытия

Когда Христос спустился в ад, ветхозаветные праведники — Авель, Енох, Ной — не признали его учения и не отозвались на его призыв. Они приняли его за посланца Искусителя, со стороны которого боялись подвоха. Лишь Каин и ему подобные примкнули — или же сделали вид, что примкнули, — к учению Христа, и последовали за ним, и вместе с ним вышли из ада… Так учил Маркион.

«Злодеям счастье» — кто лучше, чем этот ересиарх сумел подтвердить эту старую мысль, возражающую против идеи существования некоего милосердного или, по крайней мере, достойного уважения Творца, кто кроме Маркиона смог с такой остротой прозреть ее неопровержимость?

Палеонтолог-любитель, я несколько месяцев размышлял над скелетом. Результат — всего несколько страниц… По правде говоря, предмет не располагал к многословию.

Применение одинакового подхода к поэту и мыслителю свидетельствует, как мне кажется, о недостатке вкуса. Есть области, которых философы касаться не должны.

Нарушить стройность стиха, так же как кто-то порой нарушает стройность философской системы, — это преступление, даже святотатство.

Что любопытно: поэты необычайно радуются, когда не понимают того, что о них болтают. Тарабарщина льстит им и дает иллюзию повышения в чине. Эта слабость низводит поэтов до уровня их же собственных толкователей.

Небытие для буддизма (а по правде сказать, и для всего Востока в целом) не содержит в себе того довольно мрачного значения, какое придаем ему мы. Оно совпадает с последним опытом света или, если угодно, с состоянием вечного сияющего отсутствия, лучистой пустоты: это бытие, возобладавшее над всеми своими атрибутами, или скорее в высшей степени позитивное несуществование, которое излучает нематериальное, беспочвенное блаженство, не имеющее никакой опоры в каком бы то ни было из миров.

Я настолько исполнен одиночества, что любая встреча для меня — Голгофа.

Индийская философия стремится к освобождению; греческая — за исключением Пиррона, Эпикура и еще нескольких оригиналов — повергает в разочарование: она ищет лишь… истину.

Нирвана сравнивалась с зеркалом, которое перестало что-либо отражать. То есть с зеркалом вечно чистым, вечно бесполезным.

После того как Христос назвал Сатану «Князем мира сего», святой Павел, желая его перещеголять, попал прямо в точку, назвав его «богом мира сего».

Как мы можем разыгрывать из себя обиженных, когда такие авторитеты откровенно называют имя того, кто нами правит?

Человек свободен во всем и, однако зависит от того, что в нем подспудно таится. Со стороны кажется, будто он волен в своих поступках, но в потемках его души «воля» — это звук, лишенный смысла.

Чтобы обезоружить завистников, нам следовало бы выходить на улицу на костылях. Только наш беспомощный вид может пробудить в наших друзьях и недругах хоть какую-то человечность.

В каждую из эпох люди совершенно справедливо полагают, что именно на их глазах исчезают последние следы Земного Рая.

Опять о Христе. Как сказано в одном из гностических повествований, из ненависти к фатуму он якобы поднялся на небо и нарушил расположение сфер, чтобы люди перестали обращаться к звездам.

И что в таком кавардаке сталось с моей бедной звездой?

Кант дожил до глубокой старости и только тогда, заметив темные стороны бытия, объявил о «несостоятельности всякой рациональной теодицеи».

…Другие, более удачливые, поняли это еще до того, как начали философствовать.

Можно подумать, материя из ревности к жизни старается за ней подглядеть, чтобы отыскать ее слабые места и покарать за смелые начинания и вероломство. Потому что жизнь является таковой лишь в силу собственной неверности по отношению к материи.

Я существую отдельно от всех своих чувств. Я не могу понять, как это получается. Я даже не могу понять, кто их испытывает. Впрочем, кто этот я в начале каждого из трех предложений?

Только что пролистал одну биографию. Мысль о том, что все упомянутые в ней персонажи существуют уже только на страницах этой книги, показалась мне настолько невыносимой, что я лег, дабы не упасть в обморок.

По какому такому праву вы бросаете мне в лицо мои же истины? Вы присваиваете себе свободу, которую я отвергаю. Признаю: все ваши доводы справедливы. Но я не давал вам разрешения со мной откровенничать… (После каждого взрыва ярости меня охватывает чувство стыда, затем неизменно является гордыня: «Ну и что, так и надо отвечать», ее сменяет еще горший стыд.)

«Я трус, муки счастья мне невыносимы».

Чтобы глубоко проникнуть в суть человека, по-настоящему узнать его, мне достаточно посмотреть, как он отреагирует на это признание Китса. Если он не понимает сразу же, продолжать бесполезно.

Ужасание — как жаль, что это слово ушло вместе с великими проповедниками!

Поскольку человек — животное болезненное, любые его высказывания или поступки равнозначны симптомам.

«Меня удивляет, что такой замечательный человек, как он, мог умереть», — написал я вдове одного философа. Только отправив письмо, я обнаружил, насколько оно нелепо. Посылая второе, я рисковал бы сморозить очередную глупость. Там, где дело касается соболезнований, все выходящее за рамки штампа граничит с неприличием или ненормальностью.

Семидесятилетняя леди Монтегю уверяла, что перестала смотреться в зеркало одиннадцать лет назад.

Эксцентричность? Возможно. Но только для тех, кому неведома мука мученическая от ежедневной встречи с собственной физиономией.

Я могу говорить только о том, что испытываю; однако в настоящий момент я не испытываю ничего. Все кажется мне ничтожным, все для меня остановилось. Я стараюсь не извлекать из этого никаких выводов, пробуждающих во мне горечь или тщеславие. «Как много жизней мы прожили, — читаем мы в „Сокровищнице высшей мудрости“, — и сколько раз мы напрасно рождались, напрасно умирали!»

Чем дольше живет человек, тем меньше у него возможностей переменить веру.

Лучший способ избавиться от врага — везде говорить о нем только хорошее. Ему это перескажут, и он уже не сможет вам вредить: вы сломили его дух… Он будет по-прежнему воевать против вас, но без особого рвения и упорства, потому что подсознательно он уже перестал вас ненавидеть. Он побежден, даже не зная о собственном поражении.

Как-то Клодель безапелляционно изрек: «Я за всех Юпитеров и против всех Прометеев».

Что толку в том, чтобы утратить всяческие иллюзии относительно бунтарства: подобный вздор пробуждает дремлющего в вас террориста.

Мы не питаем ненависти к тем, кому сами нанесли оскорбление; напротив, мы согласны признать за ними все мыслимые достоинства. Подобное великодушие, к сожалению, никогда не встречается у тех, кому это оскорбление нанесено.

Я не слишком высоко ставлю тех, кто обходится без первородного греха. Что до меня, то я прибегаю к нему в любых обстоятельствах и не представляю, как бы я без него жил, не впадая в бесконечное уныние.

Кандинский утверждает, что желтый — это цвет жизни…Теперь понятно, почему этот цвет так неприятен для глаз.

Когда необходимо принять какое-либо важное решение, опаснее всего — просить совета у другого, ибо за исключением нескольких чудаков нет никого, кто искренне желал бы нам добра.

По мнению мадам де Сталь, выдумывание новых слов — «верный признак идейного бесплодия». В наше время это замечание представляется еще более справедливым, чем оно было в начале прошлого века. Уже в 1649 году Вожла заявлял: «Создавать новые слова не позволительно никому, даже королю».

Пускай же философы — даже в большей степени, чем писатели — задумаются над этим запретом, прежде чем начать философствовать!

За одну бессонную ночь узнаешь больше, чем за год сна. Точно так же можно сказать, что побои гораздо поучительнее, нежели послеполуденный отдых.

Мизантропия Свифта отчасти была вызвана ушными болями, которыми он страдал.

Если я и проявляю такой интерес к физическим недугам других, то лишь затем, чтобы сразу же обнаружить между нами точки соприкосновения. Иногда у меня создается впечатление, будто я разделял со своими кумирами все их страдания.

Сегодня утром услышав, как какой-то астроном рассказывает о мириадах солнц, я не стал приводить себя в порядок: к чему теперь мыться?

Скука — это, несомненно, одна из форм тревоги, но тревоги, очищенной от страха. В самом деле, когда скучно, то не страшишься ничего кроме самой скуки.

Тот, кто пережил какое-либо испытание, смотрит свысока на тех, кому не довелось его пережить. Несносное самомнение со стороны подопытных…

На выставке «Париж — Москва». Испытал потрясение от портрета Ремизова в молодости, написанного Ильей Репиным. Когда я познакомился с Ремизовым, ему было восемьдесят шесть: он жил в полупустой квартире, которую консьержка хотела отобрать для своей дочери и строила козни, чтобы выжить его оттуда под тем предлогом, что эта квартира — рассадник заразы, крысиное гнездо. Вот до чего дошел тот, кого Пастернак считал величайшим русским стилистом. Контраст между жалким, истрепанным, всеми покинутым стариком и образом блистательного молодого человека поразил меня настолько, что у меня пропало всякое желание смотреть оставшуюся часть выставки.

Древние с недоверием относились к успеху не только потому, что боялись ревности богов, но и потому, что опасались того внутреннего дисбаланса, которым всегда сопровождается любой успех. Поняв эту опасность, как высоко они поднялись над нами!

Невозможно проводить бессонные ночи и при этом заниматься какой-то профессией: если бы родители не финансировали моей бессонницы, я бы в молодости несомненно покончил с собой.

В 1849 году Сент-Бёв писал, что молодежь отвращается от романтического зла, дабы, по примеру сенсимонистов, мечтать о «безграничной победе индустрии».

Эта мечта, полностью осуществившись, бросает тень на все наши начинания и на само понятие надежды.

Все эти дети, которых я не захотел иметь, — если бы только они знали, каким счастьем мне обязаны!

Пока дантист терзал мои челюсти, я думал о том, что Время — единственное, о чем стоит размышлять, что именно благодаря ему я сижу в этом роковом кресле и что все трещит по швам, включая остатки моих зубов.

Если я всегда относился к Фрейду с недоверием, то виноват в этом мой отец: он рассказывал свои сны моей матери и тем самым каждый раз портил мне утро.

Поскольку вкус к злым поступкам является врожденным, нет нужды прилагать усилия для его приобретения. Ребенок сразу же проявляет свои дурные наклонности, но как ловко, умело и напористо он это делает!

Педагогической науке, достойной своего имени, следовало бы ввести такую меру наказания, как отсидку в смирительной рубашке. Для всеобщего блага стоило бы, пожалуй, не ограничиваясь детством, распространить эту меру на людей любого возраста.

Горе писателю, который не культивирует в самом себе манию величия, а спокойно наблюдает за ее угасанием. Вскоре он заметит, что нельзя стать нормальным человеком безнаказанно.

Я был охвачен тревогой, от которой никак не мог отделаться. Вдруг звонок в дверь. Открываю. Входит немолодая дама, которую я вообще-то не ждал. Три часа подряд она донимала меня такими глупостями, что моя тревога переплавилась в гнев. Я был спасен.

Тирания ломает или закаляет личность, свобода ее размягчает и превращает в марионетку. У человека больше шансов спастись благодаря аду, нежели раю.

В одной из стран Восточной Европы живут две подруги-актрисы. Одна уезжает на Запад и становится там богатой и знаменитой, другая остается дома, прозябая в бедности и безвестности. Полвека спустя бедная актриса путешествует и навещает свою удачливую приятельницу. «Раньше она была на голову выше меня, а теперь ее скрючило и парализовало». Далее следуют еще кое-какие подробности, а затем, как бы в заключение, она мне говорит: «Я не боюсь смерти, я боюсь умереть при жизни».

Нет лучшего способа, чтобы скрыть свой запоздалый реванш, чем прибегнуть к философским рассуждениям.

Вы говорите — обрывки, мимолетные мысли. Разве можно назвать их мимолетными, если речь идет о мыслях навязчивых, то есть о мыслях, сущность которых в том и состоит, что они никак не хотят улетать?

Только что написал необычайно сдержанное, вежливое письмо человеку, который этого ни капельки не заслуживает. Прежде чем отправить, я добавил в него несколько намеков, пронизанных туманной желчью. Наконец, в тот самый момент, когда я опускал письмо в почтовый ящик, меня охватила ярость, а вместе с ней презрение к собственному благородному порыву и жалкому приступу изысканной утонченности.

Кладбище Пикпюс. Молодой человек с увядающей дамой. Смотритель объясняет, что на этом кладбище хоронят исключительно потомков людей, казненных на гильотине. Дама его перебивает:

— Мы и есть потомки! С каким видом это было произнесено! В конце концов, может быть, она сказала правду. Но этот вызывающий тон тут же заставил меня стать на сторону палача.

Раскрыв в книжном магазине «Проповеди» Мастера Экхарта, я прочел, что страдание невыносимо для того, кто страдает за себя, но легко тому, кто страдает за Бога, потому что это ярмо несет на себе Бог, даже если на нем лежит тяжесть страданий всех людей.

Этот отрывок попался мне на глаза не случайно, ведь он так подходит тому, кто никогда не сможет переложить свою ношу на плечи другого.

Согласно учению Каббалы, Бог допускает, чтобы его сияние стало менее ярким, так что ангелы и люди смогли бы его переносить. Стало быть, Творение равнозначно ослаблению божественного света и шагу в сторону тьмы, на который пошел Создатель. Достоинство гипотезы о сознательном затмении Господа состоит в том, что она открывает нам наш собственный мрак, который является причиной нашей невосприимчивости к определенному типу света.

Наверное, идеал состоит в возможности повторяться, как… Бах.

Величественная, неземная скупость стиля: как будто я вступил в иную жизнь на другой планете, никогда не знавшей слова, в мире, не покоренном языком и не способном породить его.

Человек живет не в стране, он живет внутри языка. Родина — это язык и ничего больше.

Прочитав в одной книге психоаналитического толка, что в молодости Аристотель явно испытывал ревность к Филиппу, отцу своего будущего ученика Александра, я не могу удержаться от мысли, что философская система, которая мнит себя методом терапии и внутри которой рождаются столь фантастические предположения, может вызывать лишь подозрение, поскольку она выдумывает тайны только ради того, чтобы иметь удовольствие выдумывать способы их объяснения и лечения.

В любом, кто хоть в чем-то преуспел, есть нечто от шарлатана.

Стоит один раз посетить больницу, и через пять минут человек становится буддистом, если раньше им не был, или же снова становится буддистом, если когда-то перестал им быть.

Парменид. Ни разу не видел человека, кого бы он вдохновлял, и с трудом представляю себя внутри его сферы, где нет ни единой щелочки, ни единого места для меня.

В купе поезда моя соседка напротив, неподобающе уродливая дама, храпела с открытым ртом — безобразное зрелище агонии. Что делать? Как снести подобный спектакль? Мне на помощь пришел Сталин. В молодости, проходя сквозь строй солдат тюремной охраны, которые избивали его прикладами, он с головой окунулся в чтение книги и таким образом отвлек свое внимание от наносимых ударов. Вдохновленный этим примером, я тоже погрузился в книгу, с крайним усердием вчитываясь в каждое слово, пока чудовище не перестало агонизировать.

На днях я сказал одному другу, что, даже утратив веру в писательство, я не пожелал бы от него отказаться; что работа — заблуждение, которому можно найти оправдание; и что после того, как я накропал страницу или хотя бы одну фразу, мне всегда хочется свистеть.

Религии, равно как и идеологии, унаследовавшие от них все пороки, сводятся к крестовым походам против юмора.

Философы, которых я знал, все без исключения были людьми импульсивными.

Похоже, что печать западной цивилизации отметила даже тех, кто должен был остаться невредимым.

Быть как Бог, а не как боги — такова цель истинных мистиков, ставящих перед собой слишком высокие цели, чтобы снизойти до политеизма.

Меня пригласили участвовать в одном зарубежном коллоквиуме, так как, по-видимому, им не хватает моих сомнений.

Дежурный скептик в угасающем мире.

В чем моя сущность — этого я не узнаю никогда. В чем сущность Бога — по правде говоря, об этом нам известно не больше; ибо какой смысл сочетание «внутренняя сущность» имеет для нас, не находящих опоры ни внутри себя, ни извне?

Я злоупотребляю словом «Бог», я использую его часто — слишком часто. Я пользуюсь им всякий раз, когда подхожу к какой-то грани и мне необходимо слово, обозначающее то, что находится за ней. Бог мне нравится больше, чем Непостижимое.

Некая благочестивая книга утверждает, что неспособность принимать решения является признаком того, что человек «не освещен божественным сиянием».

Другими словами, нерешительность — то есть полнейшая объективность — это якобы путь к погибели.

У всех тех, чьи интересы совпадают с моими, я неизменно обнаруживаю некий изъян…

Пролистал книгу о старости только потому, что меня привлекла фотография ее автора. Эта смесь гримасы и мольбы, этот застывший на лице оскал — какая реклама, какая гарантия успеха!

«Этот мир был создан не по воле Жизни», — сказано в «Гинзе», гностическом тексте одной мандеистской секты в Месопотамии.

Стоит вспоминать об этом всякий раз, когда нет лучшего аргумента, чтобы побороть в себе разочарование.

Я встретился с ней снова — по прошествии стольких лет, по прошествии целой жизни.

«Почему ты плачешь?» — спросил я ее сразу же.

«Я не плачу», — ответила она.

Она действительно не плакала, она улыбалась мне, но радость уже не могла отразиться на ее лице, черты которого были искажены возрастом и на котором с тем же успехом можно было прочесть: «Любой, кто не умер в молодости, рано или поздно будет в этом раскаиваться».

Тот, кто переживает самого себя, губит свою… биографию. В конечном счете, только разбитые судьбы можно признать удавшимися.

Беспокоить друзей следовало бы не иначе как ради собственных похорон. Да и то навряд ли…

Скука, имеющая дурную репутацию легкомысленной особы, тем не менее заставляет нас заглянуть в ту бездну, из которой рождается потребность в молитве.

«Бог не сотворил ничего, что было бы ему более ненавистно, чем этот мир; и с самого дня творения он ни разу на него не взглянул — так сильна его ненависть».

Не знаю, кем он был — тот мусульманский мистик, написавший это; я никогда не узнаю имени этого друга.

Неоспоримое преимущество умирающих: возможность произносить банальности, не компрометируя себя.

Удалившись в деревню после смерти своей дочери Туллии, охваченный скорбью Цицерон писал самому себе утешительные письма. Как жаль, что они не найдены, но еще больше жаль, что этот метод терапии не вошел в обиход! На самом деле, если бы он стал применяться, религии давно уже потерпели бы крах.

Чего у нас не отнимешь, так это тех часов, когда мы были совершенно ничем не заняты… Именно они нас формируют, придают нам индивидуальность, делают нас непохожими друг на друга.

Один датский психоаналитик, страдавший упорными мигренями и безрезультатно лечившийся у своего собрата, пришел к Фрейду, который вылечил его за несколько месяцев. Так утверждает Фрейд, и в это легко поверить. Ученик, как бы он ни был болен, не может не почувствовать себя лучше, пребывая в ежедневном контакте со своим Учителем. Нет лучшего лечения, чем видеть, как человек, которого вы почитаете больше всех на свете, так долго занимается вашими болячками! Не много отыщется недугов, которые бы не отступили перед таким вниманием к себе. Не стоит забывать, что Учитель обладал всеми чертами основателя секты, скрывающегося под маской ученого. Если он добивался выздоровления пациентов, то не столько благодаря своему методу, сколько благодаря своей вере.

«Старость — самое неожиданное из всего, что происходит с человеком», — пишет Троцкий за несколько лет до смерти. Если бы в молодости он обладал этим точным, глубоким интуитивным знанием истины… какой бы из него получился никудышный революционер!

Великие деяния могут вершиться лишь в те времена, когда самоирония еще не лютует.

Такова была его участь — реализовывать себя лишь наполовину. Все в нем было обрывочным: и его образ жизни, и его образ мыслей. Человек, состоящий из обрывков, сам становится обрывком.

Уничтожая время, сон уничтожает смерть. Покойники пользуются им, чтобы нам досаждать. Прошлой ночью мне явился отец. Он был таким, каким я его знал всегда, и тем не менее я на миг заколебался. А вдруг это не он? Мы обнялись по румынскому обычаю, но — как всегда бывало с ним — без сердечных излияний, без горячности и бурных проявлений чувств, свойственных экспансивному народу. Именно благодаря этому сдержанному, холодному поцелую я понял, что это действительно мой отец. Я проснулся с мыслью о том, что человек воскресает лишь как непрошеный гость, как нарушитель сна и что это докучливое бессмертие — единственное, которое существует.

Пунктуальность — разновидность «мании скрупулезности». Ради того, чтобы не опоздать, я мог бы пойти на преступление.

Выше досократиков мы порой бываем склонны ставить тех ересиархов, чьи книги были искажены или уничтожены и от которых осталось лишь несколько обрывков фраз, как нельзя более загадочных.

Отчего, совершив добрый поступок, мы стремимся встать под чьи-то знамена — неважно какие?

Наши благородные порывы таят в себе некую опасность: они заставляют нас терять голову. Но возможно, что мы великодушны как раз потому, что уже потеряли голову, и само наше великодушие — лишь разновидность опьянения.

Каждый раз, когда будущее представляется мне постижимым, мне кажется, что на меня снизошла Благодать.

Если бы было возможно определить производственный дефект, следы которого столь явным образом несет на себе мир!

Я всегда удивляюсь, до какой степени живыми, нормальными, неуязвимыми выглядят низменные чувства. Испытывая их, человек ощущает бодрость, причастность к обществу, равенство с себе подобными.

Если человек так легко забывает о том, что он проклят, то это потому, что он был проклят всегда.

Литературная критика противна здравому смыслу: читать нужно не для того, чтобы понять другого, а чтобы понять самого себя.

Тот, кто видит себя таким, каков он есть, поднимается выше того, кто воскрешает мертвых. Это высказывание принадлежит одному святому. Незнание самого себя — закон для каждого, и нельзя нарушить его без риска. Истина в том, что ни у кого нет смелости нарушить этот закон, и этим объясняется преувеличение в словах святого.

Проще подражать Юпитеру, чем Лао-цзы.

Стремление быть современным есть признак колеблющегося ума, который не преследует никаких внутренних целей и не способен к одержимости — этому бесконечному тупику.

Видный церковный деятель шутил по поводу первородного греха: «Этот грех кормит вас. Не будь его, вы умерли бы с голоду, потому что ваш священнический сан утратил бы всякий смысл. Если человек не был падшим изначально, тогда зачем явился Христос? Чтобы искупить чью вину и за что?»

В ответ на мои возражения он лишь снисходительно улыбнулся.

Религия прекращает существовать, когда одни только ее противники стараются сохранить ее целостность.

Немцы не замечают, что валить в одну кучу Паскаля и Хайдеггера смешно. Между ними примерно такая же разница, как между Schicksal и Beruf — судьбой и профессией.

Внезапное молчание посреди разговора вдруг напоминает нам о главном: оно показывает нам, какую цену мы вынуждены платить за изобретение слова.

Не иметь больше с людьми ничего общего, кроме того, что я — человек!

Как низко должно пасть чувство, чтобы превратиться в идею.

Вера в Бога избавляет вас от необходимости верить во что-либо другое — что является неоценимым преимуществом. Я всегда завидовал тем, кто в Него верит, хотя поверить в то, что я — Бог, мне кажется легче, чем верить в Бога.

Слово разъятое перестает что-либо значить, обращается в ничто. Как тело, которое после вскрытия — уже меньше, чем труп.

Любое желание вызывает во мне противоположное желание, а значит, что бы я ни делал, для меня важно лишь то, чего я не сделал.

Sarvam anityam, все преходяще (Будда).

Фраза, которую следовало бы повторять про себя ежечасно, рискуя — восхитительно рискуя — от этого околеть.

Не знаю, какая дьявольская жажда мешает мне расторгнуть договор с жизнью.

Бессонница и переход на другой язык. Два испытания: одно от тебя не зависит, другое — осознанное. Ты один на один с ночью и со словами.

Здоровые люди лишены реальности. У них есть все, кроме бытия — которое дается только сомнительным здоровьем.

Из всех древних, наверное, именно Эпикур лучше всего сумел выразить свое презрение к толпе. Лишний повод его прославить. И что за нелепая мысль — так высоко превозносить шута, подобного Диогену! Я бы, несомненно, был завсегдатаем в Саду Эпикура, а вовсе не на агоре и, уж конечно, не в бочке…

(Тем не менее сам Эпикур наверняка разочаровал бы меня не однажды. Разве не он назвал Феогнида из Мегар глупцом за то, что тот заявил: лучше не родиться вовсе или, если уж родился, как можно раньше переступить порог Гадеса?)

«Если бы меня попросили классифицировать человеческие несчастья, — пишет молодой Токвиль, — я расставил бы их в таком порядке: болезнь, смерть, сомнение».

Сомнение как бедствие — подобное мнение я ни за что не мог бы поддержать, но понимаю его так, как будто высказал его сам… в другой жизни.

«Конец человечества наступит тогда, когда все станут такими, как я», — заявил я однажды в каком-то порыве, оценить который надлежит не мне.

Выхожу из дома и тут же восклицаю: «Сколько совершенства в этой пародии на Ад!»

«Это боги должны приходить ко мне, а не я к ним», — ответил Плотин своему ученику Амелию, который собирался отвести его на какую-то религиозную церемонию.

У кого в христианском мире найдешь подобную степень гордыни?

Надо было давать ему волю, позволяя говорить о чем угодно, и пытаться вычленить искрометные слова, вырывавшиеся у него. Это было бессмысленное словоизвержение, сопровождаемое жестикуляцией помешавшегося святого, желающего привлечь к себе внимание. Чтобы встать на один уровень с ним, приходилось разглагольствовать, как и он, изрекая напыщенные и бессвязные фразы. Загробный разговор одержимых страстями призраков.

В церкви Сен-Северин, слушая «Искусство фуги» в органном исполнении, я неустанно повторял себе: «Вот то, что ниспровергает все мои проклятия».