ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СОЦИАЛИЗМ И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КАПИТАЛИЗМ

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СОЦИАЛИЗМ И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КАПИТАЛИЗМ

Ну вот, позвольте мне обратиться наконец к третьей и четвертой исходным позициям: большевизму – т. е. государственному социализму – и государственному капитализму. Как я пытался предположить, у них есть точки пересечения, и в некоторых интересных отношениях они расходятся с классическим либеральным идеалом и его поздней формой – либертарианским социализмом. Поскольку я интересуюсь нашим обществом, позвольте мне высказать несколько простейших соображений о роли государства, его вероятной эволюции и идеологических предпосылках, которые сопровождают и иногда искажают восприятие этого феномена. Для начала стоит разделить две системы власти: политическую систему и экономическую систему. В принципе первая состоит из народных представителей, которые определяют общественную политику, а вторая является системой частной власти – системой частных империй – свободной от общественного контроля, за исключением отдаленного и опосредованного, как это бывает, например, когда тоталитарные диктаторы и феодалы вынуждены реагировать на общественное мнение. Такая система организации общества имеет неизбежные последствия. Во-первых, авторитарная психология незаметно накладывает отпечаток на массовое сознание – сознание людей, вынужденных подчиняться приказам сверху. Думаю, что этот фактор влияет и на характер культуры в целом: представление о подчинении властям, о необходимости диктата. И меня восхищает и радует то, как современная молодежь на протяжении последних лет пытается разрушить эти авторитарные шаблоны мышления.

Во-вторых, спектр решений, которые подпадают под общественный демократический контроль, достаточно узок. К примеру, в него не входят, и по закону и по существу, некоторые ключевые элементы развитого индустриального общества: коммерческая, промышленная и финансовая система в целом.

И в-третьих, в сфере, на которую распространяется демократическое принятие решений, центры частной власти оказывают очевидное и неограниченное влияние – контролируя СМИ, контролируя политические организации или просто обеспечивая парламентскую систему кадрами, что, несомненно, делается. Недавнее исследование Ричарда Барнета, сравнившего биографии 400 высших чиновников, ответственных за принятие решений в послевоенной национальной системе безопасности, показало, что большинство из них «пришло из управленческих структур и адвокатских контор, расположенных в пределах пятнадцати кварталов Нью-Йорка, Вашингтона, Детройта, Чикаго и Бостона»⁴¹. И каждое новое исследование подтверждает эту картину.

Вкратце демократическая система при капиталистической демократии ограничена в лучшем случае узкой сферой полномочий. И даже в пределах этой узкой сферы на нее огромное влияние оказывает концентрированная частная власть и авторитарная, пассивная модель мышления, навязанная автократическими институтами, например предприятиями. Это трюизм, но я не устану раз за разом повторять, что капитализм и демократия в конечном итоге несовместимы. Внимательный разбор этого вопроса, думаю, лишь подкрепит такой вывод. Процесс централизации власти идет уже давно как в политической, так и в индустриальной системе. Если рассматривать политическую систему, то во всех парламентских демократиях – не только в нашей с вами, – роль парламента в формировании политики ослабевала и шла на убыль со времени окончания Второй мировой войны. Иными словами, могущество исполнительной власти постоянно растет по мере того, как функции планирования в государстве становятся все более важными. Комитет по делам вооруженных сил[6] пару лет назад, говоря о роли конгресса, сравнил его с «вечно недовольным, но добрым в душе дядюшкой, который время от времени негодует, яростно попыхивая своей трубкой, но в конце концов, как все и ожидали, сдается… и поднимает руки вверх, одобряя принятое решение»⁴².

Внимательный анализ государственных и военных решений после Второй мировой войны показывает, что этот образ довольно точно передает сложившуюся ситуацию. Сенатор Ванденберг двадцать лет назад выражал опасение, что глава исполнительной власти Америки со временем станет «главнокомандующим номер один на Земле»⁴³. Он был прав. Наиболее четко это проявилось в феврале 1965 г., когда решение о полномасштабном военном вмешательстве во Вьетнаме было принято с циничным пренебрежением к ясно выраженной воле избирателей. Этот случай со всей очевидностью раскрывает роль общественности в решениях, касающихся мира и войны, равно как и в решениях по основным направлениям государственной политики в целом; он демонстрирует отсутствие связи между электоральной политикой и ключевыми решениями по национальной политике.

К несчастью, вы не сможете отозвать этих негодяев, поскольку вы их и не избирали. Руководители корпораций, корпоративные юристы и т. п., составляющие подавляющее большинство в исполнительной власти, которая обслуживается преимущественно классом чинуш с университетским образованием, остаются у власти независимо от вашего голосования. Интересно, что эта правящая элита довольно ясно осознает свою социальную роль. В качестве примера приведу Роберта Макнамару, человека, которого часто превозносят в либеральных кругах за гуманизм, блестящие технические познания и за его кампанию по контролю над военно-промышленным комплексом. Его взгляды на социальную организацию, я полагаю, говорят сами за себя. По его словам, «жизненно важные решения… особенно в вопросах политики, должны приниматься в верхах». Он идет дальше и предполагает, что это является божественным императивом:

Бог… безусловно демократ. Он раздает мозги всем поровну, но при этом не без оснований ожидает, что мы с пользой применим этот дар. Вот в чем заключается управление. <…> Искусство управлять в конечном счете является наиболее созидательным из всех умений, поскольку имеет дело с человеческим талантом. Реальная угроза демократии исходит… от недостатка управления. <…> Плохое управление не означает большей свободы. Оно просто позволяет формировать реальность не здравому смыслу, а другим силам. Если человек отрекается от здравого смысла, ему не дано реализовать свой потенциал⁴⁴.

Таким образом, здравый смысл можно определить как централизацию принятия решений в верхних эшелонах управления. Участие народа в принятии решений угрожает свободе и противоречит здравому смыслу. Разум воплощен в автократических, жестко управляемых институтах.

Укрепление этих институтов, в рамках которых человек может функционировать наиболее эффективно, является, по мнению Макнамары, «величайшей задачей для человека нашего времени»⁴⁵.

Знакомые рассуждения – это и есть

подлинный глас технической интеллигенции, либеральной интеллигенции, технократической корпоративной элиты современного общества. Параллельный процесс централизации идет и в экономической жизни. Недавний доклад Федеральной комиссии по торговле (ФТК)[7] свидетельствует, что «к концу 1968 г. двести крупнейших промышленных корпораций контролировали более 60 % всех промышленных активов». К началу Второй мировой войны то же количество власти приходилось на более чем тысячу корпораций. В докладе говорится, что малочисленная индустриальная элита огромного конгломерата компаний жадно захватывает американский бизнес и по существу разрушает свободную конкуренцию⁴⁶.

Более того, эти двести корпораций частично связаны между собой и с другими корпорациями таким образом, что могут влиять на принятие бизнес-решений игроками рынка или вообще лишить их независимого выбора.

Если в этой информации и есть что-то удивительное, то это ее источник: ФТК. Сами по себе эти данные хорошо известны леволиберальным обозревателям американского общества и в какой-то мере уже превратились в клише.

Централизация власти также имеет международный размах. Есть данные – я привожу цитату из Foreign Affairs, – что «по объему валового продукта американские предприятия США за рубежом в совокупности составляют третью крупнейшую экономику… в мире, уступая лишь США и Советскому Союзу»⁴⁷.

Всего через десять лет, учитывая текущие тенденции, более чем половина британского экспорта будет производиться компаниями, принадлежащими американцам. Более того, американские предприятия за рубежом отличаются высококонцентрированными капиталовложениями. 40 % прямых инвестиций в Германии, Франции, и Великобритании осуществляется тремя фирмами, и все они американские. Джордж Болл объяснял, что проект создания интегрированной мировой экономики во главе с американским капиталом – иными словами, империи – не идеалистическая фантазия, а трезвый прогноз. К этой роли, говорит он, «нас подталкивают потребности нашей собственной экономики». Главным инструментом этой политики станет транснациональная корпорация. Посредством таких транснациональных корпораций, считает Болл, можно использовать мировые ресурсы с «максимальной эффективностью». Эти транснациональные корпорации извлекают выгоду из мобилизации ресурсов федеральным правительством, а их международные операции и рынки сбыта по всему миру в конечном итоге находятся под защитой американских вооруженных сил⁴⁸.

Нетрудно догадаться, кто будет пожинать плоды, т. е. доходы от интегрированной мировой экономики, представляющей собой поле деятельности международных организаций, создаваемых в Америке.

Итак, на этой стадии дискуссии следует упомянуть призрак коммунизма. Чем угрожает коммунизм этой системе? За ясным и убедительным ответом на этот вопрос обратимся к обширному исследованию Фонда Вудро Вильсона и Национальной ассоциации планирования под названием «Политическая экономия американской внешней политики». Это очень важная книга. Она была подготовлена представителями той самой крошечной элиты, которая во многом определяет государственную политику независимо от того, кто находится у власти. Это практически манифест американского правящего класса. Угроза коммунизма, согласно книге, состоит в экономической трансформации власти коммунистов «таким образом, что они не будут стремиться или не смогут дополнять индустриальные экономики Запада»⁴⁹. В этом и состоит изначальная угроза коммунизма. Коммунизм, если излагать коротко, ослабляет готовность и способность экономически слаборазвитых стран функционировать в мировой капиталистической экономике подобно, например, Филиппинам – стране, развившей после семидесяти пяти лет американской опеки и доминирования колониальную экономику классического типа. Именно по этой причине британский экономист Джоан Робинсон охарактеризовала американский крестовый поход против коммунизма как войну против развития.

Идеология холодной войны и международный коммунистический заговор действуют в важном направлении – по сути, как инструмент пропаганды для мобилизации поддержки в определенный исторический момент этого долговременного имперского предприятия. На самом деле, я уверен, что это, возможно, и есть главное назначение холодной войны: она служит в качестве полезного инструмента для администраторов американского общества и их противников в Советском Союзе и дает им возможность контролировать свое собственное население в их имперских системах. Я полагаю, что столь упорная продолжительность холодной войны объясняется отчасти еe полезностью для правителей этих двух величайших мировых систем.

Итак, здесь нам следует добавить к этой картине еще одну, последнюю составляющую, а именно – непрерывную милитаризацию американского общества. Как она сюда вписывается? Чтобы это понять, нужно обратиться к истории, вернуться к Второй мировой войне и вспомнить, что до ее начала наше общество переживало глубокую депрессию. Вторая мировая война преподала важный экономический урок: она научила, что в централизованно контролируемой экономике стимулированное правительством производство может преодолеть депрессию. Я думаю, что именно это имел в виду Чарльз Уилсон, когда заявил в 1944 г., что мы имеем «перманентную военную экономику» в послевоенном мире⁵⁰. Беда в том, что в капиталистической экономике есть лишь несколько ситуаций, при которых может осуществляться вмешательство государства. Государственное управление не конкурентоспособно, например, в сравнении с частными империями, которые могут заявить, что в данном случае никакой выгоды от производства не будет. На самом деле конкурентоспособным может быть лишь производство предметов роскоши, а не средств производства или полезных предметов потребления. К сожалению, существует только одна категория предметов роскоши, которые могут производиться до бесконечности, быстро морально устаревать и изнашиваться, причем без каких-либо ограничений или разумных пределов. Мы все знаем, что это за категория: военное производство.

Все это хорошо описал историк бизнеса Альфред Чандлер. Вот что он говорил об экономических уроках Второй мировой войны:

Государство потратило гораздо больше, чем мог бы предположить даже самый ярый последователь Нового курса. Большая часть продукции, на производство которой были потрачены эти средства, была уничтожена или оставлена на полях сражений в Европе и Азии. Но возросший в результате этого спрос принес нации период процветания, подобного которому мы никогда прежде не знали. Более того, обеспечение огромных армий и военно-морского флота, сражавшихся в самой масштабной войне за всю историю человечества, требовало жесткого, централизованного контроля над всей национальной экономикой. Это привело руководителей корпораций в Вашингтон, где они выполняли одну из наиболее сложных задач экономического планирования в истории. Этот опыт уменьшил идеологические страхи по поводу роли государства в стабилизации экономики⁵¹.

Я хочу подчеркнуть, что это мнение консервативного комментатора. К этому надо добавить, что последующая холодная война привела к еще большей аполитичности американского общества и создала такую психологическую среду, в которой государство имеет возможность вмешиваться в экономику – отчасти через финансовую политику, отчасти посредством общественных работ и государственных служб, но в огромной степени, разумеется, через военные расходы.

Таким образом, используя слова Альфреда Чандлера, государство действует как «распорядитель последнего средства», когда «менеджеры не способны поддерживать высокий уровень совокупного спроса»⁵².

Как пишет другой историк бизнеса, Джозеф Монсен, «хорошо информированный корпоративный руководитель, отнюдь не опасающийся государственного вмешательства в экономику, рассматривает новую экономику как механизм укрепления корпоративной жизнеспособности»⁵³.

Наиболее циничное использование этих идей осуществляется руководителями отраслей военной промышленности, субсидируемых государством. Примерно год назад в Washington Post была замечательная серия статей Бернарда Носситера. В частности, он цитировал Самуэля Даунера, вице-президента LTV Aerospace – одного из крупных новых конгломератов, который объяснял, почему послевоенный мир должен опираться на военные заказы. «Это основа основ», – заявил он.

Такая политика пропагандируется под лозунгом защиты родины. Это излюбленный прием политиков, отстаивающих какую-либо систему. Если вы президент, вам необходим фактор контроля в экономике и вам нужно убедить в необходимости этого фактора, вы не сможете рекламировать Гарлем и Уоттс, но вы можете пропагандировать самосохранение, новую среду. Мы будем увеличивать расходы на оборону до тех пор, пока не догоним и не обгоним этих ублюдков в России. Американский народ прекрасно это понимает⁵⁴.

Разумеется, «эти ублюдки» ни в коей мере не опережают нас в этой смертоносной и циничной игре, но это не особенно мешает таким утверждениям. Во времена крайней нужды мы всегда можем последовать за Дином Раском, Хьюбертом Хамфри и другими светилами и ссылаться на миллиард китайцев, которые вооружены до зубов и собираются покорить мир. И вновь я хочу подчеркнуть роль холодной войны в этой системе. Это способ внутреннего контроля, инструмент насаждения паранойи и психоза, когда налогоплательщики охотно обеспечивают колоссальный, нескончаемый поток субсидий для технически развитых отраслей американской промышленности и корпораций, доминирующих в этой все более централизованной системе.

Подчеркнем то, что и так очевидно: российский империализм, безусловно, не является выдумкой американских идеологов. Он вполне реален, например, для венгров и чехов. А вот что действительно выдумка, так это то, как идеологи используют его в своих целях. Например, Дин Ачесон в 1950 г. или Уолт Ростоу десятилетие спустя выдавали войну во Вьетнаме за образец русского империализма. Или позиция администрации Джонсона в 1965 г., когда она оправдывала интервенцию в Доминиканскую Республику, ссылаясь на угрозу со стороны китайско-советского военного блока. Или позиция интеллектуалов Кеннеди, которые, как пишет Таунсенд Хупс в своей статье в Washington Monthly в прошлом месяце, были введены в заблуждение «напряженностью долгих лет холодной войны» и не смогли понять, что триумф национальной революции во Вьетнаме не будет «триумфом для Москвы и Пекина»⁵⁵. Это был наиболее примечательный образец заблуждений среди предположительно образованных и грамотных людей. Или возьмем, к примеру, Юджина Ростоу, который в недавно опубликованной книге, всячески превозносимой либеральными сенаторами и академическими интеллектуалами, обозначил ряд испытаний для мирового порядка в современную эру: Наполеон, кайзер Вильгельм II, Гитлер и уже после Второй мировой войны «всеобщие забастовки в Италии и Франции… гражданская война в Греции и вторжения в Южную Корею и Южный Вьетнам». Россия «подвергла нас суровым испытаниям, подобным тем, что были в Корее и Вьетнаме», в ее «попытках распространить коммунизм по всему миру огнем и мечом». «Силы зла безмерно велики», и наш долг – отважно им противостоять⁵⁶.

Посмотрите, какой интересный ряд испытаний для мирового порядка: Наполеон, кайзер Вильгельм, Гитлер, всеобщие забастовки во Франции и в Италии, гражданская война в Греции и русское наступление на Южный Вьетнам. Если об этом задуматься, можно прийти к весьма интересным выводам о современной истории.

Причем продолжать можно до бесконечности. Например, можно предположить, что холодная война весьма целесообразна как для американской элиты, так и для ее советских противников, которые точно так же эксплуатируют западный империализм – не ими выдуманный – в своих интересах, например, когда посылают армии в Чехословакию.

В обоих случаях холодная война важна в плане обеспечения идеологии для империи, в данном случае субсидируемой правительством системы, и для милитаризированного государственного капитализма. Весьма предсказуемо, что угрозы для этой идеологии встретят серьезное сопротивление – с помощью силы, если так будет нужно. Во многих смыслах американское общество и в самом деле открыто, и либеральные ценности в нем сохраняются. Тем не менее, как это прекрасно известно беднякам и чернокожим и другим этническим меньшинствам в этой стране, либеральный слой крайне тонок. Марк Твен однажды сказал, что «милостью Божьей мы в Америке получили три неоценимых дара: свободу слова, свободу совести и – благоразумие, удерживающее нас от того, чтобы ими пользоваться»⁵⁷. Не исключено, что тем, кому не хватает такого благоразумия, придется за это платить.

Грубо говоря, думаю, я не ошибусь, если скажу, что корпоративная элита управленцев и собственников по-прежнему правит как экономикой, так и политической системой – по крайней мере в очень большой степени. А так называемый народ делает случайный выбор из тех, кого Маркс однажды назвал «соперничающими кликами и авантюристами из правящих классов»⁵⁸. Те, кто сочтет эту характеристику слишком грубой, могут обратиться к формулировкам современного демократического теоретика Йозефа Шумпетера, который описывает сегодняшнюю политическую демократию как систему, при которой «решение текущих вопросов избирателями вторично по отношению к избранию людей, которые должны принимать решения». Политическая партия, утверждает Шумпетер, это «группа людей, объединяющих усилия и действующих сообща в конкурентной борьбе за политическую власть. В противном случае разные партии не принимали бы одинаковые или почти одинаковые программы»⁵⁹. Таковы преимущества политической демократии, с точки зрения Шумпетера.

Это программа, которую практически полностью принимают обе партии. Отдельные люди, конкурирующие в борьбе за власть, выражают узконсервативную идеологию, как правило – интересы той или иной части корпоративной элиты, с некоторыми видоизменениями. Вполне очевидно, что здесь нет никакого заговора. Я полагаю, что это изначально заложено в системе корпоративного капитализма. Эти люди и институты, которые они представляют, стоят у власти, и их интересы – «национальные интересы». Именно эти интересы обслуживаются, в первую очередь и в подавляющей степени, заморскими империями и крепнущей системой военного государственного капитализма внутри страны. Если бы мы перестали соглашаться c тем, что нами управляют (что, я думаю, мы и должны сделать), мы перестали бы позволять этим людям и интересам, которые они представляют, и управлять американским обществом и навязывать нам их концепцию миропорядка и представления о правильном политическом и экономическом развитии. Несмотря на огромные усилия пропаганды и стремление скрыть или фальсифицировать эти факты, они все равно остаются фактами.

На сегодняшний день у нас есть технические и материальные ресурсы, удовлетворяющие все животные потребности человека. Но мы не развили культурные и нравственные ресурсы или демократические формы социальной организации, которые дали бы нам возможность гуманно и рационально использовать наше материальное благосостояние и власть. Понятно, что классические либеральные идеалы, как они выражены и развиты в их либертарианской социалистической форме, достижимы. Но они достижимы только через народное революционное движение, уходящее корнями в широкие слои населения и ставящее себе цель упразднить репрессивные и авторитарные институты, как государственные, так и частные. Создать такое движение – вот задача, которая стоит перед нами и которую надо решить, если мы хотим спастись от современного варварства.

В основе этой книги лежит выступление в Центре поэзии, Нью-Йорк, 16 февраля 1970 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.