§ 7. Общее представление и слово

§ 7. Общее представление и слово

Все представляемое представляется или как отдельно существующее (как отдельная вещь или как свойство, деятельность, отношение отдельных вещей) соотносительно под условиями отдельного существования (как продукты создающей образы фантазии), или же оно представляется независимо от условий своего отдельного существования и постольку как представляемое, как оно дано чисто внутренне, может мыслиться существующим вообще в каком угодно числе отдельных вещей или случаев. Выражением для этого внутренне данного содержания представляемого служит слово как таковое.

Но слова, как они усваиваются из данного языка и употребляются в качестве выражения естественного индивидуального мышления, имеют индивидуально отличные и многократно видоизменяющиеся значения. Благодаря этому преобразованию свойственная их значению всеобщность получает различный смысл.

1. Какие представления предшествуют самому акту суждения в субъекте, совершающем этот акт, – это, в общем, указывается их грамматическим обозначением. Хотя самая цель языка требует, чтобы всякий под одним и тем же словом мыслил одно и то же, однако в действительной жизни цель эта отнюдь не достигается полностью. Напротив, для различных людей слова обозначают различное, а для одного и того же человека они обозначают различное в различные времена¹⁰. Когда мы хотим, следовательно, анализировать действительный акт суждения, то ни в каком случае не следует исходить при этом просто из общезначимого значения слова. Напротив, слово в этом случае всегда следует рассматривать лишь как знак того представления, какое имеется налицо в совершающем акт суждения индивидууме.

2. Отношение грамматических выражений к обозначаемым ими представлениям является различным. Часть слов (как имена существительные и глаголы) связана с определенным содержанием представлений, которое образует их значение, как оно дано для индивидуума. Другая часть – как местоимения и указательные слова – сама по себе, по своему точному смыслу не обозначает ничего определенного, а служит лишь для того, чтобы выражать отношение к мыслящему и говорящему субъекту (или к тому, что им сказано). Она может, следовательно, стать знаком определенного представления лишь в том случае, если отношение это знакомо благодаря самому наглядному представлению. «Я и ты», «это и то», «здесь и там» по своему смыслу выражают не представление об определенной личности, об определенном нечто, об определенном месте и т. д., хотя они и употребляются для того, чтобы обозначить определенное нечто, определенное место. В различных случаях, будучи употребляемы различными людьми, они обозначают совершенно различное. А что они обозначают – это выясняется из чего-либо иного.

3. Но все сами по себе полнозначные слова, поскольку они понимаются, – прежде всего и непосредственно суть лишь знаки представлений, внутренне данных и воспроизводимых из воспоминания. Слово может быть собственным именем, оно может обозначать нечто совершенно общее, но оно лишь тогда пригодно к употреблению, когда обладает способностью одним своим звуком, без помощи наличного наглядного представления вызывать в сознании определенное содержание представления. Наоборот, то, что мы представляем, лишь тогда является нашим верным и прочным достоянием, которое может быть использовано в мышлении, когда мы имеем для этого обозначающее слово. Отсутствие слова для представления мы всегда ощущаем как недостаток, как препятствие, которое мешает нам удержать его в его своеобразии и раздельности от других, мешает воспроизводить верно и предохранять от смешения. Ход нашего духовного развития, которое фактически совершается ведь лишь с помощью языка и под его могучим влиянием, сам по себе приводит к тому, что всякое приобретенное нами и внутренне усвоенное содержание представления ищет себе обозначающие слова. Поэтому мы прежде всего стараемся узнать имена, названия; и когда мы спрашиваем: «что это такое?» – мы удовлетворяемся тем, что в ответ нам называют какое-либо новое и никогда не слышанное имя. В этом случае мы легко поддаемся тому обману, словно изучение имен обогащает наше познание о вещах. Ведь если мы знаем, что это растение называется кирказаном, а то ломоносом, то от этого мы непосредственно ничего не выигрываем. Но, конечно, тем самым мы приобрели средство легче возвращаться к этой вещи, средство укрепить ее в нашей памяти и позднее расширить наше познание. Таким образом, всякий прогресс знания сопровождается изменением и расширением научной терминологии.

4. Если вникнуть в природу тех представлений, которые сопутствуют нашим словам, то прежде всего нужно вспомнить о том, что здесь мы имеем дело с тем же самым мышлением, которое совершается в отдельных индивидуумах путем естественного течения духовного развития. И то, что здесь для индивидуума связывается с одним и тем же словом, это же самое проходит целый ряд ступеней развития, и ни языковедение, которое хочет установить лишь общезначимый смысл слова, ни обыкновенное понимание слова в логике не могут непосредственно раскрыть перед нами пройденный путь развития.

5. Слова обыкновенно служат знаками понятий. Они изображают понятие в логическом смысле, как оно является искусственным продуктом сознательной обработки наших представлений, причем его признаки подвергаются анализу и фиксируются в дефиниции. Но такое положение вещей является идеальным состоянием, и задача логики – помочь его достижению. Фактически большинство наших слов находится лишь в стадии приближения к этому состоянию. Если иметь в виду самое начало нашего акта суждения, как он начинается вместе с первым усвоением наипростейших грамматических элементов, и то, что мыслится под словом, попросту обозначать как понятие, то кроме путаницы от этого ничего не получится. В таком случае выражение «понятие» нужно было бы брать, подобно Гербарту, в гораздо более широком смысле, чем это делается обыкновенно.

6. По-видимому, здесь необходимо различать двоякое отношение. Часть наших представлений – именно те, что покоятся на непосредственном наглядном представлении, до известного пункта образуются независимо от языка; и эти, в каждом индивидууме самостоятельно развивающиеся представления – суть то условие, при котором вообще становится лишь возможной речь. Так что последняя, с одной стороны, лишь присоединяется к готовому образованию. Но другая часть, например, вся область нечувственного, пробуждается в нас путем традиции, и образование этих представлений обусловливается и определяется тем кругом идей, который принадлежит обществу, как он находит себе выражение в услышанной речи. Слово идет впереди и лишь постепенно оно заполняется более богатым и более определенным значением – по мере того как индивидуум врастает в мышление целого. Но противоположность эта лишь кажущаяся. Ибо всякое понимание слова должно примыкать к чему-то самостоятельно произведенному и его индивидуальное содержание состоит именно из элементов, которые индивидуум действительно постиг и удержал с сознанием. Точно так же и непосредственное чувственное, наглядное представление ребенка рано начинает уже руководиться языком; и обратно, термины наивысшей абстрактности лишь в том случае не являются уже пустыми звуками, когда их содержание самостоятельно воспроизводится мышлением. Когда мы познаем сходство между самостоятельно произведенной мыслью и тем значением, какое слово имеет в языке, то это всегда является открытием. И всякое объяснение слов должно сводиться к тому, чтобы восстановить те условия, при которых должны производиться по психологическим законам соответствующие им представления. Действительное различие состоит лишь в том, что в естественном развитии чувственные представления предшествуют, и образуются они почти одинаковым образом. Тогда как по мере возрастания числа предпосылок, которых требуют более высокие и более абстрактные представления, возрастает также и многообразие путей, какими они образуются. А благодаря этому труднее становится показать индивидуальное различие продуктов. Но общий ход того, как совершается для индивидуума сочетание представлений и слов, в существенном один и тот же. Слово примыкает к впервые самостоятельно произведенному в известный момент содержанию и проходит ряд ступеней развития, в течение которых содержание это обогащается и видоизменяется.

7. Обратим внимание на то, как ребенок приобретает – почти исключительно чувственные – представления, которые принадлежат к его первым словам и делают возможными его первые суждения. Представления ребенка относятся всегда к тому единичному наглядному представлению о вещи или о событии, которое называется ему. В отдельных случаях возникает первое понимание. Но чем менее искусно его понимание, чем менее подготовлено оно богатством уже имеющихся налицо представлений, тем менее наглядный образ, входящий в воспоминание и позднее воспроизводимый вместе со словом, может быть верной и исчерпывающей копией самой чувственно данной вещи, тем менее может он содержать все то, что могло бы быть воспринято в объекте. Даже то, что взрослый обыкновенно видит в действительности в данном ему объекте, что он включает в свое наглядное представление, а затем и в свое воспоминание, – даже это, если он не опытный наблюдатель, остается далеко позади самого объекта. Тем более то, что остается от отдельного увиденного объекта в начале изучения речи, может быть лишь грубой, неясной копией вещи, в которой, как в неотделанном рисунке, обозначаются лишь наиболее выпуклые черты. Так что в большинстве случаев мы не может даже знать, какой, собственно, образ связывает теперь ребенок с услышанным словом. Если появляется наглядное представление, сходное с тем, какое он действительно удержал, то тут вовсе нет тех условий, при которых можно было бы воспринять разницу между прежним и теперешним объектом; слияние происходит непосредственно и выражается в том, что новое наименовывается заученным именем. Привычка детей называть тем же самым именем даже отдаленно сходное, если только оно сходно в верно схваченных чертах или в той или другой из них, – этой привычкой объясняется их искусство обходиться немногими словами. Этим объясняются, с одной стороны, часто поразительное остроумие детского языка, с другой – те бесчисленные смешения, какие, по нашему мнению, постигают их. Совершаемый ими прогресс заключается не в том, что новое они подводят под уже знакомые представления, а в том, что они научаются более совершенному пониманию и более точному разграничению¹¹.

8. Итак, для нашего индивидуального мышления в начале его развития значение всякого слова связывается с единичным наглядным представлением; тем более что между единичным представлением и общим представлением нет даже никакой разницы. Образ воспоминания, остающийся от первого несовершенного схватывания объекта, не лежит в душе, словно какой-то неизменный оттиск; его воспроизведение есть новая деятельность. И там, где мы говорим об образах и представлениях как о неизменных вещах, покоящихся в руднике нашей памяти, – там мы должны были бы, собственно, говорить о приобретенных и заученных привычках и навыках акта представления. И привычки, и навыки эти не исключают того, что при всяком воспроизведении могут происходить более легкие или более глубокие изменения деятельности, а следовательно, и ее продукта. Как часто случается нам убеждаться на опыте, когда после сравнительно долгого времени мы вновь видим знакомый предмет, дом или пейзаж и т. д., что все это выглядит совершенно иначе, чем это было у нас в памяти. Эта ненадежность образа воспоминаний наряду с тем общим законом, который Бенеке удачно назвал законом притяжения однородного, достаточна для того, чтобы образ воспоминания соединялся с целым рядом новых образов и приобретал, таким путем, функцию общего представления. Процесс непрестанного наименования новых вещей – остановимся прежде всего на именах существительных – с одной стороны, укрепляет выдающиеся и общие черты, а с другой – самый образ в этом процессе становится текучим и подвижным. Так что на первый план может выступать то одна, то другая его черта, которая и определяет новые ассоциации. Поэтому в естественном течении мышления все слова стремятся расширить свою область; их границы неопределенны, и всегда они готовы распахнуться для новых родственных представлений. И расширению этому непрестанно благоприятствует то обстоятельство, что в новых предметах всегда легче всего наблюдается и схватывается то, что оказывается сходным с какой-либо уже знакомой схемой. Мы всегда, так сказать, как бы накладываем на вещи свои готовые образы и тем закрываем для себя в них новое и отличное.

Но наряду с этим процессом совершается другой процесс. С возрастающей практикой понимания мы начинаем обращать внимание не только на разительные черты, но также и на менее выдающиеся. Благодаря этому образы становятся более определенными, более богатыми содержанием – и в той же мере, с одной стороны, ограничивается область их применения к новому, а с другой – вместе с возрастающей способностью различать их увеличивается их число. Различение это сравнивает целое с целым. Тут нет того, чтобы сперва мы давали себе отчет в том, к чему сводится в единичном различие, и мы не отделяем сознательно особо сходные, особо отличные признаки. Напротив, мы непрестанно совершенно точно различаем незнакомых людей от знакомых, и в то же время мы не сознаем, чем, собственно, они отличаются друг от друга. Именно благодаря такому не проанализированному сложному впечатлению, обладающему характером непосредственности чувствования, мы получаем возможность признавать знакомое как таковое и о незнакомом высказывать суждение, что оно не есть-де что-либо знакомое.

Внимание и точность схватывания у человека меньше определяются многочисленностью наблюдений, нежели его интересами. Образы того, что его радует или страшит, что связано с его потребностями и побуждениями, отпечатываются в его памяти со всеми своими деталями. То, что для него безразлично, – этого он не старается даже точно схватить, это оставляет в нем лишь неясное впечатление о наиболее выпуклых чертах, и впечатление это в самых широких пределах может сливаться с подобным ему.

Так объясняется то, каким образом человек может быть одновременно заполнен и более определенными, более богатыми содержанием образами, и образами менее определенными, сравнительно легко исчезающими; каким образом могут они сочетаться с его словами. Он дает имя, например, курице, которая несет ему яйца; воробью, который досаждает ему в его саду; аисту, который свивает себе гнездо на его крыше. Все остальное есть птица, и он не заботится о различиях отдельных видов. Но столь же мало сознает он, что представление «птица» в своей неопределенности охватывает также и специально известные виды. «Это не птица, это курица», – так говорят не одни только дети. Там, где нет никакого интереса различать вещи, – там оказывается достаточным менее определенный, более бедный образ, который заимствован лишь от главных черт формы и полета. Образ этот распространяется на летающего жука и на бабочку.

История языка показывает совершенно сходное с этим развитие. Его корни имеют очень общее значение. И причина этому не та, что наиболее общее фиксировалось будто бы тотчас же, с первых же шагов, путем объемлющего процесса абстракции. Причиной здесь служит то, что удерживаются и получают наименование только те явления, которые менее отличны, которые легко схватываются, в особенности выдающиеся явления. Отдельные вещи в большинстве случаев получают наименование от какого-либо из этих явлений: река – от ходьбы, петух – от кукарекания и т. д. Когда затем в вещах схватываются различные стороны и они наименовываются соответственно последним, тогда возникают многочисленные синонимы, благодаря которым вещи располагаются в различные ряды однородных явлений. Лишь дальнейшее развитие языка ведет за собой более детальную специализацию, благодаря тому что от первоначальных синонимов производятся новые и первоначальные в то же время употребляются для различных специальных классов вещей и событий. Но более общее продолжает существовать наряду с более специальным. Совершенно вопреки обычному учению об образовании общих представлений общее как в индивидууме, так и в языке является раньше, нежели специальное. Это так же достоверно, как то, что менее совершенное и менее определенное представление является раньше совершенного, которое предполагает более детальное различение.

Такой же процесс наблюдается и относительно представлений о свойствах и деятельностях. Также и здесь первоначальное понимание носит самый общий характер и касается лишь крупных, легко различимых черт. Мы видим, что как дитя, так и язык начинают с немногих неопределенных представлений о цветах. Лишь постепенно взор научается различать то, что раньше попросту признавалось как сходное. Самые обычные формы движения схватываются и без дальнейших рассуждений переносятся на все сходное. Лишь позднее привлекают к себе внимание и получают обозначение многообразные различия. Сколько различных движений должно обозначать такое слово, как «ходить» или «бегать»!

9. Итак, мы можем предположить, что связанное таким путем со словом представление возникает первоначально из наглядного представления об единичном предмете, несовершенный и подвижный образ которого образует первое значение слова. Отсюда ясно также, в каком смысле такому связанному со словом представлению может быть свойственна всеобщность.

Способность какого-либо представления становится общим, т. е. применимым к какому угодно числу единичных представлений, обусловлена уже его природой как воспроизводимого представления. Она отнюдь не зависит от того, что представление это уже произведено множеством таких единичных представлений. Как только оно отделилось от первоначального наглядного представления и от его пространственных и временных связей и стало внутренним образом, который может свободно воспроизводиться, – так вместе с тем оно получает способность сливаться с целым рядом новых наглядных представлений или просто представлений и служить предикатом последних в суждении. Если иметь в виду только содержание представления, то этого рода всеобщность без дальнейших рассуждений принадлежит не только образам солнца, луны и т. д., но также и образам определенных лиц. Всякий раз как на небе восходит солнце или показывается луна, имеется налицо новое единичное наглядное представление, которое объединяется в одно целое с оставшимся от прежнего представлением. Познание материального тождества всех этих солнц и лун есть нечто позднейшее и отнюдь не необходимое тем, где нет непрерывности наглядного представления. Точно так же зеркальное отражение человека или его портрет попросту отождествляются с образом воспоминания. И опять-таки познание того, что это простые образы, а название собственно принадлежит лишь одному, есть нечто привходящее вторично, и оно снова уничтожает начатую попытку рассматривать представление как в полном смысле общее. Для самого представления это случайность, что оно не становится действительно общим.

Итак, ни особенная природа того, что представляется, ни его происхождение не являются причиной того, становится оно общим в обычном смысле или нет. Причиной здесь служит то, что представление действительно применяется к множеству единичных наглядных представлений, которые имеют значение копий реального множества вещей, что множество это доходит до сознания как таковое, что единственное число заключает в себе множественное.

10. Множество это прежде всего есть только численное. Когда в пространстве одновременно или последовательно дается ряд сходных или неразличимо одинаковых вещей, то не только каждая единичная вещь отождествляется с образом воспоминания, но и самое сходство содержания представления создает потребность в счете. Благодаря этому внешнее пространственное или временное различие посредствуется при помощи сходства образа. Лишь таким путем обнаруживается противоположность единственности и множества.

11. Однако не эта численная всеобщность обыкновенно имеется в виду, когда речь идет о том, что слова имеют общее значение. Напротив, всеобщность должна заключаться в том, что она охватывает собой различные – по своему содержанию различимые и действительно отличные – объекты. Так, представление дерево должно быть общим для дубов, буков, елей и т. д.; представление цвета должно быть общим для красного, голубого, зеленого и т. д.

Но здесь необходимо точно разграничивать между всеобщностью представления и всеобщностью слова. Если оставаться в той области, где действительное индивидуальное значение слов проистекает из единичных наглядных представлений, то способность представления находит себе применение не только к пространственно и временно отличному, но и к отличному по содержанию; она дается прежде всего вместе с его неопределенностью. Как для видимой вещи существует бесконечное число ступеней внешнего изображения, начиная с нескольких штрихов, какими школьники рисуют в своих тетрадях лошадей и людей, и кончая совершенной фотографией; такая же аналогичная постепенность существует и для представлений, которые, возможно, заимствуются одно за другим от одного и того же объема, обладают все более и более возрастающей определенностью и продолжают существовать друг возле друга. Чем неопределеннее, тем легче применение. Но пока не доходит до сознания разница отдельных объектов, к которым однажды возникший образ применяется всегда вновь и вновь, – до тех пор такое представление ведет себя не иначе чем представление о солнце или представление о просто численной всеобщности. Если словом «трава» воспроизводится лишь несколько стоящих рядом зеленых узких и заостренных листьев и при этом не обращается никакого внимания на отличия отдельных трав, то мы всюду находим тогда известное количество трав; одно и другое одинаково есть трава. Но как только отдельные схватывания становятся более определенными, как только начинают обращать внимание на различия тех вещей, которые на первый взгляд совпадают с данным представлением, тогда наступает двоякое: общее имя остается и вместе тем образуются имена для более определенных представлений. Но с течением времени более определенные представления вытесняют менее определенное; последнее в своей неопределенности не может уже быть оживлено. Ботаник не имеет уже образного представления, которое соответствовало бы слову «трава» или «дерево». Подобно тому, как в зрительном поле существует борьба между различными образами, которые даны обоим глазам, – так возникает борьба и между различными более определенными формами, которые могли быть приравнены одна к другой менее искусным пониманием. Тем самым в качестве общего осталось лишь слово. Слово постольку имеет общее значение, поскольку оно объединяет различное и обозначает ряд различимых образов по тому, что во всех них есть сходное. Лишь теперь возникает потребность уяснить себе, что же такое есть общее наряду с отличным, т. е. возникает потребность образовать путем абстракции понятие в обычном смысле слова.

Тот же самый процесс повторяется и с более определенными представлениями. По мере того как схватывание становится более острым и память вернее сохраняет мелкие различия, также и здесь первоначально единый образ начинает распадаться на ряд отличных образов. Но язык со своими производными и сложными словами, со своими атрибутивными определениями и т. д. не в состоянии следовать за этой специализацией. Точно так же и память не в состоянии одинаковым образом удержать все, а сила воображения не в состоянии в одинаковой мере оживить все образы. Итак, в конце концов всякое слово получает свой круг различных представлений, которые оно в состоянии обозначать. Но представления эти ведут себя не одинаково, и более определенный образ оказывается связанным со словом преимущественно, как центр группы, вокруг которого сосредоточиваются остальные. Житель местности, покрытой хвойным лесом, связывает с «деревом» прежде всего образ ели или сосны. Остальные формы, которые он может знать, стоят поблеклые на заднем плане. Со словом «красный» связывается прежде всего особенно резкое и от всех других легко различимое впечатление. По мере того как оно начинает применяться ко все более и более далеким оттенкам цвета, оно перестает обозначать нечто определенное. Когда мы слышим слово, то у нас воспроизводится при этом прежде всего то этот, то тот оттенок. Но в то же время здесь является для нас возможным ряд других оттенков, который и пробегается нами. Утратив определенное значение и воспроизводя прежде всего не отграниченный определенно ряд оттенков, слово становится общим. Каждый из этих оттенков является общим представлением, поскольку оно снова применяется к многообразию единичных наглядных представлений. Но его обозначение («кроваво-красный», «вишнево-красный» и т. д.) снова напоминает о том первоначальном процессе, путем которого слова производят свои значения от единичных наглядных представлений.

12. От этого естественного хода развития отношений между словом и представлением необходимо отличать по существу некоторый другой процесс. Последний обусловливается тем, что наименование производится непрестанно под влиянием уже данного языка и наличное словоупотребление перекрещивает те комбинации, которые могли бы возникнуть сами собой, и навязывает другие, которые сами по себе не могли бы возникнуть. Указать, что есть общего во всех тех вещах, которые язык обозначает одним и тем же словом, – это совершенно иное дело, нежели показать, что именно определенный индивидуум подводит под данное представление и полагает сходным с ним. Для индивидуального мышления имеется известное число простых омонимов, при которых внутреннее сходство представления вовсе не доходит до сознания. Омонимы эти возникли первоначально благодаря одинаковому наименованию. В то же время известное число сходств между вещами доведено до сознания впервые языком, и предоставленный самому себе индивидуум никогда не пришел бы путем сравнивания к этим сходствам. С другой стороны, словоупотребление налагает запрет и разрушает известные сходства и навязывает такие различия, к которым не могло бы придти индивидуальное мышление. В последнем случае представление вынуждается стать более определенным, тогда как в первом случае невозможно даже решить, сколько именно из взаимно не связанных представлений могут соответствовать одному и тому же слову. Этимология языка с полным основанием пытается осуществить самые отдаленные комбинации. Но ее задача совершенно иная; выяснение действительного процесса мышления, как он совершается в отдельных индивидуумах, не входит в ее задачу.

Для отдельного индивидуума значение слова определяется не этимологией, а представлением о тех объектах, к которым оно применяется в словоупотреблении. Никто из нас до исторического обучения не думает о том, что петух на бочке, петух на ружье и петух на птичьем дворе могут заключать в себе один общий элемент, который опосредствован обозначением при помощи одного и того же слова. Эти три значения лишены для нас всякой взаимной связи, слова стали простыми омонимами. Точно так же и в большинстве выражений для духовных деятельностей для нас совершенно исчез первоначальный смысл тех слов, какими мы обозначаем их. В таких словах, как «понятие», «суждение», «умозаключение» никто не ощущает уже образного, метафорического выражения.

13. Итак, слова в живом употреблении суть лишь знаки определенного содержания представлений, которое, будучи отрешено от наличного наглядного представления, приобрело себе самостоятельное существование в способности внутренне воспроизводиться какое угодно число раз. Отсюда следует поэтому, что сами по себе, при помощи одного своего звука слова никогда не в состоянии обозначать единичное как таковое, как оно дано в наглядном представлении. Наоборот, тут требуются такие особые вспомогательные средства, как притяжательное, указательное местоимения или указательные жесты; только тогда может быть понято общее слово в применении к определенному единичному объекту. Или же тут необходимо предположить, что отношение к определенному единичному может правильно выполняться слушающим, даже если оно остается невысказанным. Но единичное лишь потому может обозначаться посредством слова, что познается его сходство с общим представлением, которое выражается словом. Лежащую передо мною вещь я могу обозначить как «эту книгу» или как «мою книгу» лишь потому, что общее значение слова «книга» применимо здесь¹².

Конечно, известная часть слов обозначает единичные вещи как таковые, или потому, что соответствующая представлению вещь фактически дана в мире лишь однажды, как солнце и месяц, небо и земля; или потому, что путем ясного соглашения единичному как таковому дано было имя, дабы отличать его тем ото всех других подобных объектов, как это имеет место в собственных именах лиц, городов, гор и т. д. Там, где значение этих имен можно еще распознать, – там оно сводится к общим словам, как Монблан, Нейстадт, Эрленбах[3] и т. д. Но значение это, объясняющее дачу имени, в большинстве случаев позабыто, и то представление, какое пробуждают эти сами по себе ныне лишенные значения имена, есть лишь представление об определенном единичном объекте. Но и в таком случае они могут функционировать в качестве понятых слов лишь тогда, когда наглядное представление этого объекта заняло свое место в воспоминании. Но по отношению к мгновенному наглядному представлению лица, горы и т. д. значение имени занимает еще такое же положение, какое общее слово занимает по отношению к отдельной вещи; для того чтобы оно могло применяться к чувственно данному теперь, – для этого всегда требуется еще познание тождества наличного наглядного представления с внутренне представленным. То, что отличает собственно имя от общего слова, – это есть лишь сопутствующее сознание, что соответствующее ему действительное есть единственное и реально всегда одно и то же.

Наконец, той же функцией находить себе применение лишь в отношении к единственному обладают и некоторые выражающие отношение слова, которые имеют общее содержание. Но в их значении заключается отношение к некоторому единственному объекту. Таковы все настоящие превосходные степени, порядковые числа и т. д. Поскольку лишь из всякой данной связи вытекает, что именно сравнивается и что исчисляется, постольку они родственны указательным местоимениям, которые свой определенный объект точно так же выражают лишь при помощи отношения. Первое января 1871 года есть единственный день. Но он является определенным лишь при предположении совершенно определенного исчисления. Для русского календаря день этот иной, нежели для нашего. И значение выражения покоится опять-таки прежде всего на представлении о лишь мыслимом ряд лет и дней.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.