Письмо Томаса Мора Уильяму Гонеллю

Я получил, дорогой Гонелль, твое письмо; оно такое же, как и всегда, то есть чрезвычайно изящное и полное любви. В этом письме я увидел твою преданность моим детям, из него же я узнал и о твоей заботе о них. Каждый из них мне премного нравится, но более всего меня радует, что Елизавета и без матери выказывает скромность своего нрава, хотя обыкновенно и при живой матери не всякая девица это делает. Скажи ей, что мне это милее всякой учености. Потому что всем королевским сокровищам я предпочитаю ученость, соединенную с добродетелью. Если отказаться от честности, то слава научная окажется не чем иным, как весьма известным и всем заметным бесславием. Особенно это касается женщин. Оттого что просвещение среди женщин – дело новое[447] и многие охотно увидят в нем упрек мужской лени, приписывая науке то, что на самом деле есть недостаток характера, полагая, что из-за пороков ученых людей собственное их невежество сойдет за добродетель. И, напротив, если женщина (я хотел бы этого для всех своих дочерей и надеюсь, что с твоей помощью они этого достигнут) к своим замечательным душевным достоинствам добавит скромные познания в науках, то, я полагаю, она обретет истинного блага более, чем если бы овладела она богатством Крёза и красотой Елены. Не по той причине, что ученость принесет ей славу (хотя ученость и сопровождает добродетель, как тень сопровождает тело), но по той причине, что награда за мудрость прочнее той, которая может исчезнуть вместе с богатством или погибнуть вместе с красотой, потому что такая награда зависит от действительного знания, а не от людской молвы, глупее и пагубнее которой ничего нет на свете. И подобно тому как честному человеку свойственно избегать бесславия, так полагаться на славу достойно человека не только заносчивого, но и смешного и жалкого. Ведь душа неизбежно будет неспокойна, если в зависимости от чужого мнения ей придется все время колебаться между радостью и печалью. Среди всех замечательных благодеяний, которые приносит людям ученость, клянусь Гераклом, лучше всего то, что, усердно занимаясь науками, мы думаем не о хвалах за это, а о пользе. Это рассказали нам, конечно, весьма ученые люди, особенно философы – наставники человеческой жизни, хотя некоторые употребляют ученость, наравне с прочими хорошими вещами, во зло и охотятся за одной лишь пустой славой да повсеместной известностью.

Дорогой Гонелль, я много пишу о том, что не надобно стремиться к славе, так как ты в своем письме сказал, что не следует унижать глубокий и в то же время возвышенный характер Маргариты. В этом я совершенно с тобой, мой Гонелль, согласен. Но мне кажется, не сомневаюсь, что и тебе тоже: благородные свойства души унижает тот, кто приучает восхищаться пустым и низким. Напротив, всякий, кто зовет к достоинству и к истинному добру, одобряет их; это делает всякий, кто размышляет о высоком, с презрением взирает на тени добра, которые почти все смертные, не ведая об истине, жадно ловят взамен истинного добра. Поэтому полагаю, дражайший Го нелль, нам надобно идти по этому пути. Я часто просил не только тебя – потому что знаю, что из-за твоей исключительной преданности моей семье ты сделаешь это по собственной воле, – просил не только свою жену, которую побуждает к этому много раз доказанная, поистине материнская любовь, но просто всех своих друзей я просил, чтобы они постоянно предостерегали моих детей избегать пропастей гордыни и высокомерия и побуждали вступить на путь скромности и не соблазняться видом золота, не вздыхать по поводу того, что у них нет чего-то, чем они по ошибке восхищаются у других, не гордиться от приобретения внешнего блеска и не страдать от потери его, не пренебрегать красотой, данной от природы, и не усиливать ее ухищрениями искусства, считать, что среди всех благ добродетель стоит на первом месте, а ученость – на втором. Прежде всего их надобно выучить благочестию по отношению к Богу, милосердию – по отношению ко всем людям, а по отношению к самим себе – скромности и христианскому смирению. В таком случае Бог их вознаградит, и в ожидании этого смерть им не будет страшна; кроме того, обладая подлинной радостью, они не станут чваниться от пустых людских похвал или падать духом от злословия. Вот что такое, по моему мнению, истинные и подлинные плоды учености; я думаю, ими обладают не все просвещенные люди, но те, которые посвятили себя им с таким намерением, я полагаю, легко справятся со всем и достигнут совершенства. Я не думаю, что для жатвы важно, кто сеял: мужчина или женщина. И тех и других, если называются они людьми, по самой их природе от животных отличает разум. И те и другие, говорю я, одинаково способны овладеть науками, которые развивают разум; если сеять семена добрых наставлений, то вырастут и плоды, подобно тому как это бывает на пашне. Если женщины по собственной их природе плохи и скорее способны породить чертополох, чем какой-нибудь иной плод (на этом основании многие удерживают женщин от занятий науками), то я, напротив, считаю, что тогда надобно с еще большим усердием развивать их ум благородными науками и занятиями, дабы трудом исправить этот природный недостаток. Так считали и древние мужи – люди не только в высшей степени мудрые, но и добродетельные. Не говоря об остальных, Иероним и Августин не только увещевали знатнейших матрон и благороднейших девиц, чтобы они занимались науками, но и, чтобы облегчить им это, даже старательно разъясняли им темный смысл Писания, писали нежным девушкам письма, полные столь великой учености, что в наше время старые люди, называющие себя докторами богословия, едва в состоянии хорошенько прочитать их и еще менее того понять.

Будь добр, просвещеннейший Гонелль, позаботься, чтобы мои дочурки изучили эти сочинения святых мужей. Из них они лучше всего узнают, как надобно наметить цель своих занятий, и поймут, что плод их трудов состоит в свидетельствовании Божием и в чистой совести. Так и получится, что обретут они мир и покой, не будет их волновать хвала льстецов, не подействуют на них укусы невежественных насмешников над науками. Но я уже слышу, как ты кричишь мне, что хоть эти наставления и правильны, но из-за нежного своего возраста мои дочери не в состоянии их уразуметь! Где и когда ты сыщешь какого-нибудь преуспевающего в науках человека преклонного возраста, дух которого был бы настолько тверд и стоек, чтобы нисколько не щекотал его зуд славы?!

Я думаю, мой Гонелль, чем труднее избавиться от чумы гордыни, тем более, считаю я, надобно этого добиваться, тем важнее каждому готовиться к этому с младенчества. Это неизбежное зло столь прилипчиво к нашим сердцам, оттого что оно присуще нам почти с рождения, его прививают к детским податливым душонкам с колыбели, его поддерживают учителя, родители вскармливают его и доводят до совершенства. Потому что никто ничему, даже доброму, не выучивает без приказания ждать в награду похвалы, ждать платы за добродетель. Поэтому в течение долгого времени, привыкнув к тому, что похвал становится все больше, люди, наконец, доходят до того, что они стараются нравиться все большему числу, то есть худшим, и стыдятся быть хорошими. Чтобы отогнать эту чуму подальше от моих детей, и ты, мой Гонелль, и мать, и все прочие друзья должны трубить, долбить, до хрипоты говорить, что хвастовство презренно… что нет ничего выше той смиренной скромности, которую столько раз восхвалял Христос. Мудрое милосердие подтвердит, что лучше учить добродетели, чем упрекать в пороках, лучше давать наставления любить ее, чем уговаривать ненавидеть их. Для этого нет ничего более подходящего, чем чтение древних Отцов Церкви. Мои дети понимают, что те не могли на них гневаться, и если они почитают их за святость, то на них непременно весьма подействуют их наставления. Если ты кроме Саллюстия почитаешь что-нибудь в этом роде Маргарите и Елизавете, которые, кажется, более зрелы, чем Джон и Цецилия, ты премного этим обяжешь и меня, и их… Кроме этого, моих детей, которые дороги мне по закону природы, вдвойне дороги из-за просвещенности и добродетельности, ты сделаешь для меня втройне более дорогими, так преумножив их ученость и доброту.

Прощай.

При дворе в канун Пятидесятницы. (22 мая 1518 г.)

Из книги: Томас Мор. Утопия. М., С. 311–317.

Пер. Ю. М. Каган