Два исторических образа морали

Два исторических образа морали

Великие моралисты не ограничивались формулированием универсальных моральных принципов и общей стратегии жизни, делегируя самим действующим индивидам их конкретизацию применительно к единичным ситуациям. Они одновременно предписывали более детальные правила, вычерчивали (с разной степенью полноты) сам рисунок достойной (с их точки зрения) жизни человека. Они фактически брали на себя роль учителей морали. Это обстоятельство ставит под сомнение их статус и миссию, если учесть, что все они в той или иной форме намечали перспективу нравственного самосовершенствования индивидов. Получается: учителя морального самосовершенствования учат тому, чему научить нельзя, поскольку это — самосовершенствование и поскольку оно ни в одном индивиде (а, следовательно и в том, кто учит) не может получить завершения. Впрочем, они сознавали двусмысленность своего положения и пытались найти для него оправдания; так, пророки говорили, что они по непонятным им причинам призваны для своей миссии Богом и лишь передают его слова; Сократ полагал, что он словно, повивальная бабка, только помогает родиться добродетели, которая заключена в душе каждого человека, как ребенок во чреве матери; Толстой от обвинения, будто он принуждает людей к непротивлению злу силой, открещивается тем, что он просто свидетельствует истину, до которой дошёл.

Характер учений великих моралистов, заключающих развернутую программу нравственной жизни, а также сам факт их учительства позволяют заключить, что они принадлежат к традиционному обществу, которое среди прочего характеризуется тем, что люди во всей своей деятельной массе не обрели нравственной зрелости и потому нуждаются в духовной опеке. Такое заключение, хотя его нельзя назвать лишенным оснований, является всё же, в целом, слишком общим и неспецифичным. Оно слишком общее, так как не учитывает качественных различий внутри традиционного общества. Его неспецифичность состоит в том, что оно исходит не из собственной истории морали, а подверстывает ее под общесоциологические схемы, к тому же не совсем строгие.

На мой взгляд, ни историю нравственности и, даже более широко, культуры, ни место и роль в ней великих моралистов, нельзя правильно понять, если исходить из деления истории общества на современность (модерн), сформированную новоевропейской цивилизацией и именуемую в литературе также индустриальным обществом, буржуазным обществом, демократическим обществом, капитализмом, и традиционное общество, относя к последнему всё, что предшествует современности. Такое деление, несомненно, очень ценно и продуктивно для понимания и социологического описания исторического процесса на стадии непосредственного возникновения и распространения современности. Но оно совершенно недостаточно для осмысления предшествующей истории, в которой очевидным образом различаются два качественно различных (при том во всем важнейшим параметрам общественной жизни) состояния: а) дописьменная первобытность, существовавшая в форме общинной кровно-родственной организации и не осознававшая себя в исторической перспективе; б) цивилизованная история, базирующаяся на разделении труда, частной собственности, моногамной семье и существующая в форме государственно-территориальной организации. Это второе состояние, несомненно, намного ближе к современности, чем первобытности и может рассматриваться как её первая (начальная, подготовительная) стадия. Оно не только ближе к современности, но в некоторых существенных признаках однотипно с ней. Великие моралисты принадлежат к этому состоянию, которое тоже можно квалифицировать как традиционное общество, но в ином смысле, чем первобытный строй. Они обозначили переход от первобытного варварства к цивилизованной истории: заложили духовно-нравственные основы возникающих цивилизаций и стали их своеобразным олицетворением. Они знаменуют начало истории в собственном смысле слова, открывают её в человеке и для человека, как специфический способ существования человека. Они задают нравственную высоту, своего рода беспредельный предел человеческой истории (а чем иным еще, если не такой высотой и пределом являются буддистская нирвана, конфуцианский благородный муж, моисеева обетованная земля, христианско-мусульманский рай, сократово отождествление добродетели и знания, эпикурова атараксия?!). Великие моралисты являются предвестниками новоевропейской современности. В известном смысле они принадлежат ей.

Первобытность характеризовалась тем, что нравственность была непосредственно вписана в повседневность, составляла её нерефлектированную суть. Она прямо вытекала из четкого, самоочевидного и что, особенно важно, всепроникающего разделения индивидов на «своих» и «чужих», которое, по всей вероятности, воспринималось как разделение на людей и не людей (показательным для ценностного строя той эпохи являются зафиксированные у ряда доживших до наших времен древнейших народов совпадение их самоназвания со словом «человек»). Субъектом поведения являлась община, индивиды были лишь его органами. Соответственно поведение индивидов регламентировалось сугубо внешним образом (по преимуществу через табу), оценки принимали в расчет только фиксированные поступки при полном игнорировании их психологической составляющей. Это не означает, что поведенческие схемы навязывались индивидам вопреки их желаниям, скорее наоборот, сами желания, весь психический строй индивидов полностью совпадал с их поведенческим каноном. Психологические движущие силы поведения индивидов в рамках первобытной нравственности как особой программы жизненной активности отличались от инстинктов животных только тем, что это были осознанные инстинкты. Так, обычай кровной мести, который регулировал отношения между разными кровно-родственными объединениями, противостоящими друг другу в качестве «своих» и «чужих», был формой ограничения их первоначальной абсолютной враждебности. Воспитательно-педагогическая проблема состояла не в том, чтобы побудить индивидов к мести, а в том, чтобы сдерживать их мстительный порыв определенными рамками. Сама диспозиция индивида по отношению к норме в этом случае была совершенно иной, чем в последующие эпохи: не было опасности, что индивид будет увиливать от налагаемой нормой обязанности, опасность заключалась в том, что он может переусердствовать в следовании ей.

Великие моралисты обозначили качественно иную по сравнению с первобытностью стадию нравственного развития. Чем далее наш взгляд проникает в глубь истории, тем более человек предстает перед нами опутанным разнообразными правилами, запретами и предписаниями, соблюдение которых считается безусловно обязательным. Максимально клишированным и сакрализованным с этой точки зрения является самая седая древность. Не с великих моралистов начался процесс регламентации, табуирования поведения. Напротив, их усилия были направлены на детабуирование, высвобождение индивидов из паутины ограничений. Скажем, если Моисей и Мухаммед санкционируют некоторые (например, пищевые) запреты, то это не значит, что они вводят их. Они просто сохраняют эти запреты, отбрасывая массу других, которые практиковались до них. Они их минимизируют. Это — внешняя и, можно сказать, количественная сторона преобразований в общественных нравах, связанных с деятельностью великих моралистов. Суть же состоит в том, что они задали принципиально новый образ человека как особого, привилегированного существа, выделенного из ряда всех других живых существ и отличающегося от них тем, что он способен развивать, совершенствовать себя и условия своей жизни. В понимании поведения они сместили акценты с поступка на намерение и с коллективной ответственности на индивидуальную. Великие моралисты не просто сузили объём правил, жестко описывающих и предписывающих нравственный канон поведения в тех или иных сферах жизни (они это сделали, хотя и оставшаяся совокупность правил в некоторых случаях, как, например, в случаях тех же Моисея и Мухаммеда, является очень большой). Само выполнение этих правил они поставили в зависимость от доброй воли индивидов, меры их совершенства. Качественное отличие нравственности как ее понимали и культивировали великие моралисты от первобытной нравственности наглядно можно видеть на примере отличия золотого правила нравственности от талиона, резюмировавшего обычай кровной мести: золотое правило снимает общинные ограничения морального горизонта и апеллирует к доброй воле индивидов, талион исходит из деления людей на «своих» и «чужих» и обязывает принимать в расчет только внешние поступки.

Великие моралисты олицетворяют постпервобытную стадию духовнонравственного развития человечества, когда мораль выступает преимущественно в форме субъективной ответственности. При всех, иногда очень больших различиях, существующих между их моральными учениями, они могут быть интерпретированы как вариации персоналистской этики намерений. Мораль с точки зрения великих моралистов опирается на желание индивида быть моральным и его готовность к самодисциплине. Всё, что требуется от индивида для того, чтобы стать моральным, он находит в себе. Индивид, стремясь к наилучшему для себя, становится моральной личностью, и, становясь моральной личностью, добивается наилучшего для себя.

Критикуя мораль в том виде, в каком она осмыслена и символизирована христианством и философами-моралистами от Сократа до Канта, Ницше характеризовал ее как мораль намерений и противопоставлял более древней морали поступков (себя Ницше, как уже говорилось, считал провозвестником новой эпохи нравственной истории, в которой намерения сливаются с поступками и мораль совпадает со всепоглощающей волей к власти). Ницше прав в том, что мораль, став моралью намерений, перестала быть моралью поступков. Она нашла прибежище в психологии, свернулась во внутренний душевный настрой («самоотравление души», говоря языком Ницше) не от силы, а от бессилия. Это явилось следствием и выражением того, что человек потерял контроль над поступками. Есть пословица: камень, выпущенный из руки, принадлежит дьяволу — это значит, что он может упасть не туда и попасть не в того, куда и в кого целился тот, кто бросил. Так, и поступок, раз совершенный, отрывается от лежащих за ними благих намерений, как правило, оборачивается совершенно иными, часто противоположными следствиями, чем те, на которые рассчитывал его автор. И чем менее индивид оказывался властен над своими действиями и судьбой, тем более автономным и категоричным оказывался его суд над миром. Но что значат намерения, оторванные от поступков, не проверяемые ими? Как установить их нравственное качество? Так возникает потребность в правилах, нормах поведения, которые заранее формулируются в качестве нравственных и призваны стать критерием, позволяющим идентифицировать моральность намерений действующего индивида. В этих же целях выделяются определенные лица и формы поведения в качестве достойных подражания моральных образцов. Тем самым складывается некая состоящая из образцов, норм и оценок идеальная модель поведения, своего рода астральная инфраструктура общественного сознания, позволяющая и совершенно необходимая индивидам для того, чтобы идентифицировать нравственное качество своих намерений.

Связь между внутренними моральными намерениями индивидов и внешними, общественно санкционированными формами поведения — одна из фундаментальных истин этики. Она, в частности, является основополагающей для Платона и, в особенности для Аристотеля, который рассматривал этику как важнейшую политическую науку. Такое же понимание реализовано и в учениях великих моралистов. Есть своя историческая и логическая последовательность в том, что, апеллируя к субъективной ответственности, исходя из убеждения, что мораль записана в сердце каждого человека, они в то же время создавали объективированный канон морального поведения, запечатленный в соответствующих внешне фиксированных нормах, оценках, образцах. Идея добродетельной, совершенной личности находит свое продолжение и воплощение в идее совершенного общества не только в том очень важном смысле, что совершенное общество представляет собой суммированный итог действий добродетельных индивидов. Не менее существенный аспект взаимодействия этих двух форм существования морали состоит в том, что личность осознает и уверяется в своей добродетельности только через посредство внешне схематизированного, нормативного образа такой добродетельности. Представления об идеальных формах общественного поведения и идеальном совершенном обществе — это своего рода зеркало, смотрясь в которое индивид только и может развить себя в добродетельную личность. Тем самым совершенное общество, будучи результатом добродетельности индивидов, является в то же время источником этой добродетельности. Совершенная личность и совершенное общество закольцованы друг на друга таким образом, что нельзя сказать, где здесь причина и где следствие, ибо они непрерывно меняются местами.

Исключительно важная особенность моральной инфраструктуры общественного сознания состоит в том, что она носит автономный характер по отношению к прагматическим целям и интересам. Даже заявляемая мыслителями зависимость моральных канонов от изначальных онтологических структур, будь то бог пророков или вечный закон философов, призвана была среди прочего обосновать особый статус морали среди прочих благ, её первичность по отношению к ним. Такая выделенность морали, её замкнутость на саму себя или на нечто более высокое, чем она сама, не только давала индивиду критерий для самоидентификации в качестве моральной личности, но и позволяя ему сохранять сознание своего морального достоинства даже в условиях полного краха его усилий в прагматическом аспекте. Ибо в рамках моральной логики значение имеет только моральная безупречность усилий индивида не зависимо от того, сопряжена ли она с их прагматическим успехом или нет. Эту особенность морального отношения к миру специально исследовали и сделали центральным пунктом своей этической теории стоики. Они утверждали, что абсолютную моральную ценность имеет только определенное, а именно внутренне свободное, отношение человека к жизненным благам, на достижение которых направлена его активность, но не сами эти блага, будь то здоровье, богатство, власть и т. п., которые с нравственной точки зрения безразличны. Так, для стоика важна не жизнь друга, которому угрожает смертельная опасность, а его усилия, направленные на то, чтобы спасти её. Конечно, лучше, если эти усилия увенчаются практическим успехом и друга удастся спасти. Но стоик не будет отчаиваться, впадать в моральное уныние и сомнение и в том случае, если, несмотря на все его старания, друг погибнет. Мораль в этом смысле выступает в качестве средства, помогающего человеку сохранять внутреннюю силу и уверенность при внешнем бессилии и растерянности. Великие моралисты каждый на свой манер учили людей этому искусству опираться на самих себя и сохранять внутреннее достоинство независимо от стечения внешних обстоятельств. Одни призывали сохранять надежду, уповая на конечный праведный суд, когда благо будут раздаваться по моральным заслугам, а не зависеть от случайных перипетий судьбы. Мораль в обеих формах своего существования — и как совокупность душевных качеств и как система норм поведения — находится в пределах возможностей индивида, которые он может реализовать в своей сознательной деятельности. Она, собственно говоря, и есть то единственное в поведении человека, что в полной мере подконтрольно ему. Разумеется, прежде чем быть моральным, надо просто быть; однако само бытие становится человеческим только в качестве морального. Для того, чтобы культивировать мораль, надо иметь некие внешние условия, тем не менее она не выводится из этих условий. Мыслители, создававшие свои учения и образы морали, не только замыкали мораль на саму себя и отождествляли с субъективной ответственностью, они вместе с тем рассматривали её в качестве самого надежного путеводителя жизни. Согласно их убеждениям, добродетельность поведения ведет к его успешности. Помимо того, что сама добродетельность нередко осмысливалась в утилитаристских категориях как самое полезное, нужное человеку, она рассматривалась также в качестве необходимой предпосылки для того, чтобы быть успешным во всех других областях жизни. Даже стоики, решительно отрицавшие зависимость добродетельности индивида от предметных форм его деятельности, тем не менее вполне признавали её обратное и весьма благотворное воздействие на них.

Мудрец в своей добродетельности, считали они, не проницаем для болезней, бедности, рабства, любых иных превратностей судьбы, из-за которых убиваются обычные люди. Никакие земные стоны, даже сполохи всемирного пожара, если бы таковой случился, не доходят до той моральной высоты, на которой находится стоический мудрец, и в то же время как воплощенная добродетель и именно в силу своей добродетельности мудрец особенно искусен в земных делах, даже чечевичную похлебку он будет варить иначе, чем прочие люди.

Такое понимание морали, когда она отождествлялась с добродетельностью индивидов и рассматривалась одновременно как основа внешней благоустроенности человека и общества, было соотнесено со второй, постпервобытной, стадией традиционного общества, которая является в то же время первой, доиндустриальной, стадией цивилизации. Маркс в качестве характерной, исторически существенной черты этой эпохи выделил отношения личной зависимости.

Отношения личной зависимости нельзя сводить к отношениям господства и подчинения типа рабства или крепостного права, хотя последние были основополагающими и самыми показательными. Речь идет о более общей характеристике, согласно которой общественные отношения имеют лично окрашенный и лично опосредованный характер. Так как «производительность людей развивается лишь в незначительном объеме и в изолированных пунктах»[147], то есть крайне ограниченна, то общественные отношения оказываются как бы скрытыми за личными отношениями, являются продолжением последних. Экономика в точном соответствии с этимологией слова функционирует по преимуществу как домашнее хозяйство. В политике огромную роль играют родственные связи, отношения личной преданности, индивидуальные качества правителей; политика привязана к определенным лицам, понимается как персональное дело тех, кто её делает, а в значительной мере и является таковой. Культура выступает как совместный досуг людей одного сословия и круга. Не экономика, политика и культура сами по себе структурируют отношения людей. Наоборот: естественно складывающиеся личные отношения людей задают нормы и пределы всем сферам общественной жизни. Философскую идеализацию этой зависимости общественных структур от личных качеств индивидов, в том числе и прежде всего от их моральных качеств, мы находим в утопии Платона (соответствие трех функций и трех сословий государства трем основным добродетелям души). На этом этапе этика, рассматривающая мораль как форму субъективной ответственности индивидов и выступающая как этика добродетелей, является основной наукой в системе знаний о человеке и государстве. Словом, благополучие общества зависит от личных качеств индивидов, их доброй воли, от того, в какой мере общественно важные формы деятельности возвышаются до уровня нравственных обязанностей.

Дело коренным образом меняется в Новое время, с переходом от отношений личной зависимости к отношениям вещной зависимости. Суть изменения состоит и том, что теперь общественные отношения людей чем дальше, тем больше задаются объективной логикой самой предметной среды.

Общества, сложившиеся в пространстве новоевропейской цивилизации, настолько усложнились, что оболочка личных или лично окрашенных отношений стала для них крайне узкой. Они переросли эти отношения. Развитие этих обществ оказывается таким же объективным, как и развитие природы, оно имеет форму естественноисторического процесса. Более того, на основе взрывного роста народонаселения, углубляющегося разделения труда и дифференциации функций в обществе стали складываться особые, вполне самостоятельные, автономные системы, существующие по своим, объективным, исключительно строгим и, что в рамках нашего рассуждения особенно важно, безличным законам и критериям. Формирование таких систем — исторический процесс, и их точное описание — непростая научная задача. Нам достаточно подчеркнуть, что речь идет о таких социальных комплексах, как политика, хозяйство, наука, право и др. Каждая из этих социальных практик, помимо всего прочего, функционирует тем успешнее, чем менее она зависит от личных связей и привязанностей.

Словом, современные общества стали массовыми и технологичными; они приобрели такой вид, когда уже не могут быть сколько-нибудь адекватно осмыслены в рамках этической теории. Они стали предметом изучения ими же порожденной науки социологии. Если Платон и Аристотель исходили из убеждения, что благо отдельного человека и благо государства есть одно и то же, то современные мыслители от Маркса до Сартра считают, что это — разные вещи. Общество становится такой же самостоятельной и грозной силой, как и природа. Оно перемалывает действия людей в такие безличные результаты, которые противостоят им в качестве мощных и неумолимо враждебных сил. Отношения человека с обществом характеризуются глубоким отчуждением, в результате чего индивиды свои моральные амбиции, связанные с потребностью в индивидуально-ответственном существовании, могут удовлетворять только по ту сторону социальности, в противостоянии ей.

Функционирование общества и отдельных его сфер в режиме социальных систем обнаруживает две особенности, связанные с личностными качествами включенных и них индивидов (работников). Во-первых, знания и умения, которые требуются от работников, предполагают специальную подготовку, получаемую в процессе многолетнего образования. Они связаны больше с качествами ума и тела, чем души, прямо не соотнесены с их этическими добродетелями. Типичным примером здесь является расхождение профессиональных и моральных качеств. Аристотелевская ситуация, передаваемая крылатым выражением «Платон мне друг, но истина дороже» и воспринимавшаяся античным сознанием скорее как исключение, чем распространенная норма, стала в современном мире вполне типичной. Профессиональные решения часто оказываются для личности тяжелой, порой невыносимой моральной нагрузкой, а этическая взыскательность не дает гарантии и даже не требуется для профессионального успеха. Любой из нас предпочтет летать на самолете, сделанном первоклассным конструктором со злобным человеческим характером, чем добрым человеком, не имеющим инженерных дарований и подготовки. Словом, те личностные качества и умения, на которых держится сложнорасчлененная, глубоко специализированная структура современных обществ, не являются прямым продолжением, выражением или дополнением моральной мотивации. Пожалуй, самым наглядным примером раздвоенности моральных и деловых качеств человека является довольно типичная для нашего времени ситуация, когда он в качестве гражданина вынужден бороться против того, что он делал в качестве работника, как это случилось с великими физиками-атомщиками XX века.

Во-вторых, общество в целом и его субсистемы в отдельности представляют собой столь тонко организованную и взаимосвязанную сеть, что она не может выдержать нагрузки, связанной с расхождением намерений и действий, с прямым давлением нравственно порочных мотивов. К примеру, средневековый аптекарь, использующий свое искусство для тайного изготовления ядов, или рыцарь, злоупотребляющий своим оружием, тоже представляли для общества опасность. Но эти опасности имели все-таки ограниченные следствия, не выходившие далеко за рамки личного участия и, кроме того, они блокировались массой внешне контролируемых нормативных ограничений, связанных с цеховой порукой, детальной расписанностью поведения и т. д. Иное дело их современные аналоги — работник фармацевтической промышленности или офицер при ядерном оружии. Если они будут в своей профессиональной деятельности руководствоваться злыми умыслами, то возможные отрицательные последствия могут многократно превысить масштабы личного участия и стать катастрофическими для общества в целом. Нормальное функционирование современного общества требует того, чтобы оно было застраховано от злых умыслов. А это можно сделать только в том случае, если оно вообще не будет зависеть от моральных мотивов личности, ее добродетелей и пороков.

Один из известных современных социологов рассматривает людей «как внешнюю среду социальных систем»[148]. Люди становятся элементами социальной системы не сами по себе, а в той лишь мере, в какой они порождаются или воспроизводятся этими системами — в их специальных знаниях и умениях. Социальные системы в этом смысле сами производят свои человеческие предпосылки. Степень зрелости социальных систем определяется их возможностью воспроизводить самих себя, а это, помимо всего прочего, означает, что они должны обладать способностью успешно функционировать независимо от характера мотивов, которыми руководствуются вовлеченные в них индивиды. Политика становится самостоятельной системой тогда, когда она не зависит от доброй воли политиков, а ее институты могут успешно функционировать даже в том случае, если бы, как выразился Кант, на месте людей оказались дьяволы. Наука становится автономной тогда, когда ее результаты не зависят от этоса честности, когда вырабатываются такие критерии истины, которые будут эффективны даже при невероятном допущении, что все ученые вдруг стали бы сознательно лгать друг другу. Современное общество, рас- смотренное сквозь призму этики, характеризуется тем, что здесь социальный эффект и в этом смысле (поскольку общее благо есть моральная ценность) нравственно значимый результат все менее зависят от моральных мотивов, меры добродетельности и порочности индивидов в классическом значении этих понятий. Первым эту ситуацию, применительно к политике, описал Макиавелли. Впоследствии, применительно к экономике, ее исследовал Адам Смит.

Проиллюстрируем на конкретном примере мужества изменение роли моральной мотивации в социальной деятельности. Начиная с античности, мужество считается одной из четырех кардинальных добродетелей. Оно представляет собой нравственную меру поведения человека в бою. В своей сути это воинская добродетель. Мужество как качество личности соотнесено с войной как общественным явлением. Одно обусловливает другое. Общество предпринимало колоссальные усилия для культивирования мужества, поскольку это в значительной степени было условием его самосохранения. Известны решающие битвы, которые выигрывались благодаря мужеству и проигрывались из-за трусости отдельных лиц. Моральный дух, который наряду с вооружением и тактикой всегда считался решающим фактором успеха в войне, был прежде всего связан с мужеством воинов. Сопоставим теперь эту картину с новым обликом войны, продемонстрированным США во время кампании против Ирака в 1991 году, получившей название «Буря в пустыне», а также последующих агрессий США и его союзников против Югославии, Афганистана, вновь против Ирака. Со стороны Америки и его союзников это — война сложных и точных расчетов, что-то вроде компьютерной игры; ведется она практически заочно — без непосредственного соприкосновения тех, кто стреляет, с теми, в кого стреляют. Все дело организовано таким образом, что солдаты и офицеры редко и, скорее, в порядке исключения попадают в ситуации, когда от них могло бы потребоваться личное мужество. Война приобрела характер, когда ее могут выиграть и трусы. А если взглянуть на дело глазами средневекового рыцаря, то можно даже сказать: только подлые трусы и могут вести и выигрывать такие войны.

Таким образом, традиционное противоречие, состоящее в том, что благие намерения не получают адекватного воплощения во внешних результатах, дополняется новым, согласно которому благой нравственный результат вовсе не требует адекватных мотивов. Впору перевернуть парадокс Овидия и сказать: «Дурное вижу, хвалю, но к благому влекусь». Моральная мотивация теряет прямое воздействие на функционирование сложившихся социальных систем. Благой результат, совпадающий с отлаженностью социальной системы, в этом случае гарантируется самой логикой, внутренним механизмом её функционирования и развития. Он объективно запрограммирован. Нравственность в традиционном значении этого понятия как индивидуальная мораль оказывается излишней не потому, что система враждебна ей. Совсем наоборот: система структурируется в соответствии со своей собственной логикой, задавая в том числе жесткие и строго контролируемые действия вовлеченных в нее индивидов, и обеспечивает свое функционирование более надежно и гарантированно, чем если бы это зависело от доброй воли отдельных индивидов. Тем самым этики добродетелей, замкнутая на мотивы и обнаруживающаяся в непосредственном общении, дополняется системной или институциональной этикой, которая не зависит от содержательных мотивов, воплощена в правилах функционирования систем, совпадает с их объективной логикой.

Мораль дает человеку сознание своего достоинства. Она формулирует основания, по которым люди могут ценить себя и друг друга. По этим основаниям мужественный человек выше, чем трус, щедрый человек выше, чем скупой, самоотверженный человек выше, чем себялюбец. Что касается социальных систем, то каждая из них имеет свои критерии, определяющие ценность индивидов, и свои знаки отличия, фиксирующие эту ценность в рамках соответствующих систем. В науке — это одни критерии, они связаны с научными открытиями и получают отражение в разного рода званиях и премиях, в экономике — другие, связанные с успехом в конкурентной борьбе и выражающиеся в величине банковских счетов, в политике — третьи, состоящие в искусстве соразмерять разные интересы, умении добиваться успехов на выборах и т. д. В каждой из этих социальных систем мораль действует не сама по себе, не прямо, не через собственно моральные мотивы, а опосредованно, косвенно, через дисциплину и жесткие формы деятельности, которые специфичны именно для данной системы. Вполне естественно, что человек, который хочет быть полезным и заслужить уважение в науке, должен практиковать совершенно иные качества и умения, чем человек, который хочет быть полезным и заслужить уважение в бизнесе. Столь же естественно, что эти разные, быть может даже противоположные, качества и умения нельзя оценивать сами по себе, на основе абстрактных моральных принципов, вне их системного контекста. Они ценны и оправданны своей функциональностью, их общественная значимость выявляется только в рамках соответствующих социальных систем и в качестве элементов этих систем. Более того, сами по себе они противоречат традиционному каталогу добродетелей: мораль культивирует скромность — наука всей своей организацией толкает ученых к тому, чтобы выделиться, достичь результатов, достойных высших наград; мораль ориентирует на альтруизм и призывает богатеть в бога — рыночная экономика держится на стремлении людей к собственному интересу и гонит их к земным богатствам. Получается: то, что сомнительно с точки зрения абстрактной чистоты моральных мотивов — и тщеславие ученого, и жажда богатства предпринимателя, — морально вполне оправданно в конкретных контекстах делового поведения.

Назначение и пафос морали состояли в том, чтобы искать такое наполнение деятельности, которое целиком зависит от самого действующего индивида, и наполнить эту деятельность таким смыслом, который не исчезнет вместе с бренной частью человеческого существа. Соответственно моральная позиция, согласно которой личное благо совпадает с общественным и человек реализует свой духовный максимализм в служении людям, по определению является, и традиционно считалось областью субъективной ответственности, делом индивидуального выбора. В современном обществе как будто бы все меняется и общее благо обеспечивается помимо специальных морально мотивированных усилий индивидов, автоматически, простой эффективностью делового поведения в рамках системно организованных, жестко отрегулированных процессов. Означает ли это, что мораль и моралисты стали исторической архаикой, что в современном управляемом обществе им не остается места? Нет. Это не так. По крайней мере, трижды не так.

Во-первых, социальные системы, включая и общество в целом, отрегулированное в качестве четко работающей социальной системы, функционируют в рамках сознательно учреждаемых правил. Среди факторов, на основании которых вырабатываются эти правила, существенную роль играют господствующие в обществе моральные установки. Так, например, правовая система предполагает, что принятая шкала наказаний за правонарушения действует безотказно и, как говорится, невзирая на лица, т. е. независимо от моральных качеств правонарушителя; однако, сами наказания и способ их исполнения (например, наличие или отсутствие смертной казни, телесных наказаний и т. п.) уже являются морально нагруженными, отражают свойственную обществу меру гуманности. Рыночная экономика функционирует по своим законам, столь же далеким от морали, как смена времен года, но функционирует она только в тех пределах, которые предписаны ей, среди прочего, представлениями о морально допустимом. И если, скажем, запрещена эксплуатация детского труда, торговля людьми, вводится вертикальная шкала доходов и т. п., то делается это исходя не из экономических, не только из экономических, а из этических, прежде всего из этических соображений о достоинстве человека, справедливости. Наука как общественная подсистема построена таким образом, чтобы быть максимально эффективной с точки зрения производства знаний, но при этом есть внешние ограничения сугубо морального характера, связанные, например, с экспериментами над людьми, отчасти над животными, которые запрещено переступать, даже если они сильно мешают росту знаний.

Словом, общие рамочные условия социальных систем включают в себя моральную компоненту, не говоря уже о том, что само существование и развитие социума в режиме объективных систем, гарантирующих бесперебойное выполнение его важнейших функций, является величайшим общественным благом. Только поэтому деловое (профессиональное) поведение индивидов, детерминированное логикой системно организованной предметной деятельности, само по себе является в то же время нравственно ценным. Это тот случай, когда эффективность может считаться мерой нравственности. Профессионализм и деловая эффективность тогда оказываются мерой нравственности, когда они обнаруживают себя в нравственно санкционированной деятельности.

Во-вторых, сколь бы управляемой, рационально упорядоченной, схематизированной жизнь общества ни была, в ней всегда остаются огромные зоны личностного присутствия — зоны, где решающую роль играют индивидуально-ответственные решения. Иначе не может быть, поскольку речь идет о разумных существах человеческого типа.

В рамках социальных систем и делового поведения к таким зонам относятся ситуации, где решения принимаются голосованием и где ответственность персонифицирована, закреплена подписью конкретного лица. Но и в тех случаях, когда деловое поведение является анонимно-серийным, имеет механическую природу, вполне допускающую замену работника роботом, и в таких крайних случаях работник не становится роботом; он остается живым индивидом со сложным внутренним миром, нравственным строем души и даже в узких рамках профессиональной деятельности не может полностью отвлечься от моральной аргументации. Неслучайно поэтому рациональная организация труда пытается утилизовать моральную мотивацию поведения, что выражается, в частности, в культивировании корпоративной этики.

Наряду с системно-организованными формами деятельности, в отличие, а часто и в противовес им в обществе есть такие сферы, для которых личностное присутствие и нравственная мотивация поведения имеют решающее значение. К ним относятся область межличностных отношений, а также публичное пространство политики, понятое в аристотелевском смысле как общение свободных граждан в связи с их стремлением к высшему благу и добродетельной жизни. Давно и хорошо известно: жить в обществе и быть независимым от общества нельзя. Общество навязывает индивидам свои законы в качестве неотвратимого условия их существования. Однако это подчинение обществу не является тотальным. Не говоря о том, что человек вообще может противостоять обществу, оно, это подчинение, охватывает необходимое время его жизни. Наряду с этим существует также досуг (по объему в современном обществе вполне сопоставимый с необходимым временем), в рамках которого соотношение индивидов и общества меняется коренным образом и теперь уже индивид сам или в свободном союзе с другими формирует общество, культивируя такие практики, которые он находит наилучшим для себя, более соответствующим человеческому назначению. Ничуть не идеализируя возможное наполнение свободного времени, понимая его связанность, а в значительной степени и зависимость от необходимого времени, признавая опасную для человеческого существования тенденцию выхолащивания, обессмысливания досуга, следует тем не менее признать тот существенный в рамках нашего рассуждения факт, что решающей основой досужего поведения является свободный выбор личности, осуществляемый ею в соответствии со своей индивидуальной структурой ценностных предпочтений. Насколько деятельность индивидов в сфере необходимого труда оказывается автономной от их моральных качеств, настолько же их поведение в пространстве свободного времени зависит от последних. И применительно к досужему поведению современного человека теоретические обобщения этики добродетелей вполне сохраняют свою познавательную ценность. Так, основные типы досужего поведения вполне укладываются в классическую схему трех образов жизни, один из которых нацелен на чувственные удовольствия (вино, секс, дискотеки, курорты и прочие соблазны потребительского общества), другой — на общественную активность (участие в гражданских инициативах, политической борьбе, благотворительной деятельности и т. п.), третий — на созерцание (духовные практики, интеллектуальные увлечения и т. п.).

В-третьих, сохраняет полную силу исконная функция морали, состоящая в том, чтобы очертить предельные параметры человеческой деятельности (ограничить пространство человечности) через посредство безусловных запретов, первым среди которых остается запрет на насилие. Условием её деятельности в этом качестве могут быть только морально цельные и стойкие индивиды, но никак не безличные структуры и эффективные технологии.

Таким образом, хотя функционирование и развитие современных обществ протекает в режиме управляемых объективных процессов, тем не менее сохраняется, а отчасти и возрастает значение морали в личностной выраженности — как индивидуально-ответственного способа существования в мире. Это значит, что сохраняют актуальность образы и образцы морали, заданные великими моралистами.