VIII. Шекспир в «Капитале»

VIII. Шекспир в «Капитале»

Шекспир появляется в «Капитале» не часто. Но сравнительная редкость его выступлений подчеркивает их значительность. Это не мелкие, случайные появления на сцене суетливо снующего статиста, это крупное, значительное выступление большого героя.

Шекспир был одной из сильнейших литературных привязанностей Маркса. Он превосходно знал и много раз перечитывал его произведения. Столь же любим был Шекспир и в семье Маркса. «Дети постоянно перечитывают своего Шекспира»[158], – писал Маркс Энгельсу в письме от 10 апреля 1856 г. Образы героев Шекспира были так хорошо запечатлены, что легко возникали в памяти, являлись бытовыми ассоциациями: дочери Маркса давали прозвища знакомым, пользуясь именами шекспировских героев. Сам Маркс делал то же, преимущественно пользуясь именами героев комического типа. Чрезвычайно интересен образ Фальстафа в употреблении Маркса. Можно безошибочно сказать, что анализ этого образа в марксистском литературоведении много потеряет, если не использует соответствующих мест работ Маркса. Фальстаф для Маркса – своеобразный «персонифицированный капитал» эпохи «зари капитализма», рождающийся буржуа эпохи первоначального накопления. Беспардонный лгун, ограниченный, лишь о своей корысти думающий весельчак и забубенная голова, распутник, откровенно плюющий на всю феодально-религиозную поповскую кухню, грабитель с большой дороги и вместе с тем отчаянный трус, обманщик и веселый собутыльник, продающий все рыцарские добродетели за червонец, Фальстаф – яркий тип эпохи первоначального накопления. Обломки феодальных представлений – лишь строительный материал для его новой, буржуазной морали. Обманом спасая собственную шкуру в боевой схватке (Фальстаф, как известно, при первом нападении врага бросал меч на землю и притворялся мертвым), он рассуждает о том, что спасти собственную жизнь – первая рыцарская добродетель. Ограбить, отнять, украсть, взять в долг и не отдать и при этом клясться в противоположном, призывая всех феодальных святых и деву Марию, – в обычаях Фальстафа. Шекспир, со скорбью смотревший на крушение старого феодального мира, насмешливой характеристикой Фальстафа отрицал грядущий буржуазный мир. Его виндзорские проказницы смеются над Фальстафом, зарывая его в корзину с грязным бельем. Фальстафа выкидывают в залив Темзы. Фальстафа бьют, когда он переоделся в платье толстой кумы; Фальстаф толст, как бочка, его живот мешает ему видеть собственные колени; наконец, в «Генрихе V» Фальстаф непристойно умирает на руках вдовы Куикли. Но, несмотря на все это, историческое будущее осталось за Фальстафом. Фальстафы промышленного капитала лишь слегка похудели, пустили награбленное в оборот, научились правильно считать и выжимать прибавочную стоимость. В переписке Маркс называет Фальстафом агента Наполеона III, «господина Фогта», разоблаченного и просмеянного в известном памфлете Маркса[159]. Появится Фальстаф и в «Капитале» – об этом дальше. Есть образы Фальстафа не только в переписке Маркса и в «Капитале», но и в других работах Маркса. Так, в статье «Морализующая критика и критизирующая мораль», направленной против филистера Карла Гейнцена, Маркс смеется над утверждением последнего, что монархии являются «главной причиной горя и нищеты». Иронизируя над аргументами Гейнцена, он замечает, что рабство южных штатов Североамериканской республики, существующее благополучно без монархических форм, «могло бы воскликнуть словами Джона Фальстафа: „Ах, если бы аргументы были так же дешевы, как ежевика!“»[160]. Нередки и другие шекспировские образы. В работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» Маркс говорит о своем «герое»: «Старый, прожженный кутила, он смотрит на историческую жизнь народов и на все разыгрываемые ею драмы, как на комедию в самом пошлом смысле слова, как на маскарад, где пышные костюмы, слова и позы служат лишь маской для самой мелкой пакости. Так, в походе на Страсбург прирученный швейцарский коршун играл роль наполеоновского орла. Во время своей высадки в Булони он на нескольких лондонских лакеев напялил французские мундиры; они представляли армию. В своем Обществе 10 декабря он собирает 10.000 бездельников, которые должны представлять народ, подобно тому как ткач Основа собирался представлять льва»[161]. Тот же лев – по другому поводу, но в том же смысле – приходит на память Марксу в работе «К критике гегелевской философии права». Критикуя понимание Гегелем правительственной власти, Маркс замечает: «Здесь приходит на память также и лев в шекспировской комедии „Сон в летнюю ночь“, восклицающий: „Я – лев, и я – не лев, а Снаг“. Точно так же и здесь каждая крайность является то львом противоположности, то Снагом опосредствования»[162].

В работе «Морализующая критика и критизирующая мораль» Маркс приглашает Гейнцена поближе приглядеться к типу Аякса, выведенному Шекспиром в «Троиле и Крессиде», и приводит длинный диалог Ахилла и Терсита[163]. Этот же диалог вспомнился Марксу в 1864 г., когда он изумился поведению Гарибальди, побратавшегося с Пальмерстоном, – и это в то время, когда конгресс революционеров в Брюсселе в сентябре 1863 г. возлагал на Гарибальди надежды как на вождя революции. «Храброе» братание с «Памом»[164] возмутило Маркса, и он вспоминает по этому случаю восклицание шекспировского Терсита, которым кончается упомянутый выше диалог: «Я предпочел бы быть вошью в овечьей шерсти, чем таким отважным дураком»[165].

Интересно одно замечание Маркса о Шекспире как историке. В 1861 г. Маркс «отдыха ради» перечитывал в греческом подлиннике «Гражданские войны в Риме» древнего историка Аппиана и заметил в письме к Энгельсу от 27 февраля, что Аппиан «старается докопаться до материальной подкладки гражданских войн». Историк этот развенчивал Помпея как военного стратега, и Маркс, соглашаясь с этим мнением, замечает в письме: «Шекспир, когда писал комедию „Бесплодные усилия любви“, по-видимому, имел уже некоторое представление о том, чем Помпей был в действительности»[166].

Заметим, что и Энгельс был большим поклонником и знатоком Шекспира. Еще в одном из ранних произведений – в статье «Ландшафты», помещенной в 1840 г. в «Telegraph f?r Deutschland», Энгельс пишет такие строки: «О, какая дивная поэзия заключена в провинциях Британии! Часто кажется, что ты находишься в golden days of merry England и вот-вот увидишь Шекспира с ружьем за плечом, крадущимся в кустарниках за чужой дичью, или же удивляешься, что на этой зеленой лужайке не разыгрывается в действительности одна из его божественных комедий. Ибо где бы ни происходило в его пьесах действие – в Италии, Франции или Наварре, – по существу перед нами всегда – merry England, родина его чудацких простолюдинов, его умничающих школьных учителей, его милых, странных женщин; на всем видишь, что действие может происходить только под английским небом. Только в некоторых комедиях, – как, например, „Сон в летнюю ночь“ – в характерах действующих лиц чувствуется влияние юга с его климатом так же сильно, как в „Ромео и Джульетте“»[167]. А в письме к Марксу от 26 октября 1847 г. Энгельс советует непременно прочесть статью О’Коннора, указывая на то, что она напоминает Шекспира[168].

Умение пользоваться в научной работе художественными образами мировой литературы – большое дело. Если проследить, как и в каких случаях появляется Шекспир в «Капитале», мы увидим значение поясняющих шекспировских образов в окружающем экономическом контексте.

Первый образ Шекспира, появляющийся в «Капитале», комический. Вдова Куикли, подруга Фальстафа, появляется в первой главе, посвященной стоимости. Как известно, Куикли – содержательница таверны и любительница выпить – чрезвычайно веселая вдова. Миссис Куикли – очень стойкий образ шекспировских произведений: она фигурирует в обеих частях «Генриха IV», в «Генрихе V» (1-я часть) и в «Виндзорских проказницах». Всюду – она боевая баба, посредница, сводня, проныра, бойкая болтунья, отлично знающая цену деньгам и готовая на все ради них.

Миссис Куикли появляется в первой главе «Капитала», посвященной анализу товара. Маркс говорит о субстанции стоимости и подводит читателя к известному выводу, «В прямую противоположность чувственной грубой субстанции товарных тел ни один атом естественного вещества не входит в субстанцию их стоимости». Подведя к этому чрезвычайно важному и сложному выводу, Маркс смешит читателя замечанием: «Субстанция стоимости товаров тем отличается от вдовицы Квикли, подруги Фальстафа, что неизвестно, где она находится»[169]. Субстанция стоимости – сложная абстракция, и реальнейшая миссис Куикли – в контрастном столкновении! Подруга Фальстафа (а тот – постоянный образ капиталиста у Маркса!) находилась в Лондоне, в Истчипе, в харчевне «Свиная голова», пребывая в чрезвычайно прочных отношениях со своим возлюбленным. «Прощай, прощай! – кричит она ему после очередной попойки в „Свиной голове“ и добавляет: Когда зазеленеет горох, исполнится двадцать девять лет, как я с тобой знакома. Уж такой честный, верный человек…»[170].

Первая глава «Капитала», глава о товаре, кончает анализ товарной формы очень важным моментом – вопросом о взаимоотношении вещественных свойств товара, потребительной стоимости и стоимости меновой. В момент этого-то объяснения и появляется Шекспир. «До сих пор еще ни один химик не открыл в жемчуге и алмазе меновой стоимости. Однако экономисты – изобретатели этого „химического“ вещества, обнаруживающие особое притязание на критическую глубину мысли, находят, что потребительная стоимость вещей не зависит от их вещественных свойств, тогда как стоимость присуща им как вещам. Их укрепляет в этом убеждении то удивительное обстоятельство, что потребительная стоимость вещей реализуется для людей без обмена, т.е. в непосредственном отношении между вещью и человеком, тогда как стоимость может быть реализована лишь в обмене, т.е. в известном общественном процессе. Как не вспомнить тут добряка Догберри, который поучает ночного сторожа Сиколя, что „приятная наружность есть дар обстоятельств, а искусство читать и писать дается природой“»[171]. Разговор сторожей в комедии «Много шума из ничего», кстати сказать, – одна из удачнейших комических сцен у Шекспира. Он играет в пьесе значительную композиционную роль. Только что перед этим закончилась напряженно-трагическая сцена: Дон-Жуан приходит в комнату Леонато и сообщает Клавдио о неверности его невесты Геры. Как известно, это ложное сообщение – основной тематический узел в комедии. Клавдио в отчаянии, Дон-Жуан берется ему доказать правильность страшного сообщения. Вслед за этим третья сцена третьего акта – срыв в комическое: добряк Догберри (Клюква) инструктирует ночных сторожей, советуя не связываться с ворами и поэтому не задерживать и не останавливать подозрительных лиц без их собственного на то разрешения, словом, дает понять своими объяснениями, что делать сторожам, собственно, нечего, и заканчивает многозначительными словами: «Вот и все ваши обязанности». В этом разговоре сторожей и находится приведенное Марксом изречение Догберри о приятной наружности и умении читать и писать.

Дважды призвав Шекспира для пояснения теории стоимости, Маркс прибегает к нему и в главе третьей – «Деньги, или обращение товаров». И тут Шекспир введен для пояснения очень важного положения, касающегося момента исторического развития значения денег: «С расширением товарного обращения растет власть денег, этой абсолютно общественной формы богатства, всегда находящейся в состоянии боевой готовности… Все делается предметом купли-продажи. Обращение становится колоссальной общественной ретортой, в которую все втягивается для того, чтобы выйти оттуда в виде денежного кристалла»[172].

Эту мысль поясняет знаменитая трагедия Шекспира «Тимон Афинский», – одно из его философских по существу произведений. Трагедия посвящена власти золота над человеком. Ею увлекались Кольридж и Шиллер, считавшие необходимым приспособить ее к немецкой сцене. В третьей сцене четвертого акта в уста Тимону Афинскому Шекспир вкладывает знаменитый монолог о власти золота. Драматическая обстановка такова: оставленный и осмеянный друзьями, которые были осыпаны благодеяниями во время богатства Тимона и которые предают его осмеянию, когда богатство это иссякло, Тимон проклинает Афины и удаляется в лес, в пещеру около моря. Чтобы утолить голод, он ищет коренья для пропитания и начинает копать землю. Вдруг он нападает на клад. Вот его монолог (в переводе П. Вейнберга) (пропущенное Марксом взято при цитировании в квадратные скобки).

[Что вижу я? Как!] Золото! металл

Сверкающий, красивый, драгоценный…

[Нет, боги! Нет, я искренно молил

Корепьев мне, безоблачное небо!]

Тут золота довольно для того,

Чтоб сделать все чернейшее – белейшим,

Все гнусное – прекрасным, всякий грех –

Правдивостью, все низкое – высоким,

Трусливого – отважным храбрецом,

А старика – и молодым и свежим!

К чему же мне, о боги, это все?

Бессмертные, к чему – скажите? Это

От алтарей отгонит ваших слуг,

Из-под голов больных подушки вырвет…

Да, этот плут сверкающий начнет

И связывать, и расторгать обеты,

Благословлять проклятое, людей

Ниц повергать пред застарелой язвой,

Разбойников почетом окружать,

Отличьями, коленопреклоненьем,

Сажая их высоко на скамьи

Сенаторов. Вдове, давно отжившей,

Даст женихов: [раздушит, расцветит,

Как майский день, ту жертву язв поганых,

Которую и самый госпиталь

Из стен своих прочь гонит с отвращеньем!].

Ступай… проклятая земля,

Наложница всесветная…

Подлинник Шекспира, приведенный у Маркса («Капитал». М., 1920, т. 2, с. 104), значительно сжатее и сильнее. Вот он:

[ – What is here?]

Gold! Yellow, glittering, precious gold! – [No gods,

I am no idle votarist. Roots, you clear heaven.].

Thus much of this, will make black white; foul – fair;

Wrong – right; base – noble; old – young; coward – valiant.

[Ha, you gods. Why this?] What this, you gods! Why this

Will lug your priests and servants from your sides;

Pluck stout men’s pillows from below thier heads

This yellow slave

Will knit and break religions; bless the accurs’d;

Make the hoar leprosy ador’d; place thieves

And give them title, knee, and approbation,

With senators of the bench: this is it,

That makes the wappen’d widow wed again;

[She, whom the spital – house and ulcerous sores

Would cast the gorge at, this embalms and spices

To the April day again]. Come, damned earth,

Thou common whore of mankind…

Выяснено происхождение прибавочной стоимости, раскрыта грабительская суть заработной платы при капитализме, и в главе о рабочем дне, поясняя вопрос об эксплуатации детей, Маркс опять прибегает к Шекспиру. Пролетариат протестовал против эксплуататорского «закона», на основании которого 8 – 13-летние дети работали, надрываясь, наравне со взрослыми рабочими. «Но „Капитал“ отвечал:

На голову мою мои поступки

Пусть падают. Я требую суда

Законного – я требую уплаты

По векселю»[173].

Это слова Шейлока в «Венецианском купце» Шекспира. Купец Шейлок в случае неуплаты ему долга Антонио мог, как известно, вырезать из груди Антонио фунт мяса. Слова, приведенные Марксом, Шейлок говорит в ответ на напоминание судьи Порции о том, что заимодавец как человек должен быть милостивым.

Порция:

Я говорю все это для того,

Чтоб чем-нибудь смягчить твой иск законный;

Но если ты настаиваешь в нем,

То строгий суд Венеции обязан

Постановить решенье над купцом.

Шейлок:

На голову мою мои поступки

Пусть падают. Я требую суда

Законного, – я требую уплаты

По векселю[174].

Дальше в напряженной сцене суда, когда судьи убедились, что на Шейлока ничто не действует, Порция, переодетая судьей, изрекает приговор:

Порция:

Да будет

По-вашему. Приготовляйте грудь

Его ножу.

Шейлок:

О, юноша прекрасный,

О, судия правдивый!

Порция:

Потому,

Что дух и текст закона совершенно

Согласны с тем взысканием, что здесь,

В сем векселе, означено так ясно.

Шейлок:

Так, точно так. О мудрый судия,

Правдивейший! На сколько же ты старше,

Чем кажешься!

Порция (к Антонио):

Итак, раскройте грудь!

Шейлок:

Да, грудь его: так вексель говорит мой.

Не правда ли, почтеннейший судья?

Так сказано: как можно ближе к сердцу –

Не так ли?[175]

Маркс, продолжая речь об эксплуатации детей, вспоминает подчеркнутые в предыдущей цитате слова Шейлока. Маркс пишет: «Рысий глаз капитала открыл, что акт 1844 г. не разрешает пятичасовой работы в дообеденное время без перерыва для отдыха, продолжающегося, по крайней мере, 30 минут, но не предписывает ничего подобного относительно послеобеденной работы. Поэтому он потребовал и добился удовольствия заставлять восьмилетних детей-рабочих не только надрываться над работой, но и голодать непрерывно от 2 часов пополудни до 8? часов вечера!

„Да, грудь его; так сказано в расписке!“

Эта достойная Шейлока приверженность букве закона 1844 г., поскольку он регулирует труд детей, должна была, однако, просто подготовить открытый бунт против этого же самого закона…»[176].

Другой любимый Марксом поэт – Гете – также бывает гостем «Капитала». Он фигурирует уже в первой главе, посвященной товару. Но любопытно, что в то время как у Шекспира Маркс берет яркий образ, у Гете он преимущественно пользуется философским обобщением, сжатым Гете в изречение-стих. Маркс критикует мелкобуржуазное стремление устранить недостатки формы товаров, не обладающих непосредственной обмениваемостью. Размалевывание этой филистерской утопии и составляет прудоновский социализм, который… не отличается даже оригинальностью, но лишь повторяет то, что гораздо раньше него и лучше него сказали Gray, Bray и др. Это не препятствует такой мудрости красоваться в известных кругах под именем «science» – «наука». Ни одна школа не носилась так со словом «наука», как прудоновская, потому что

Wo Begriffe fehlen,

Da stellt zur rechten Zeit ein Wort sich ein[177].

Эти слова гетевского Фауста действительно метко характеризуют школу Прудона. Фауст фигурирует еще в главе о процессе обмена со своим восклицанием «Am Anfang war der That»[178]. В главе о так называемом первоначальном накоплении Маркс говорит, критикуя нападки Тьера на социализм: «Раз дело касается вопроса о собственности, священный долг повелевает поддерживать точку зрения детского букваря как единственно правильную для всех возрастов и всех ступеней развития»[179]. И ссылается далее на Гете: «Гете, раздраженный таким фиглярством, высмеивает его в следующей „катехизации“:

Учитель: Подумай, дитя, откуда все эти блага. Сам по себе ты ничего не можешь получить.

Ребенок: Да, все я получил от папы.

Учитель: А папа, от кого получил папа?

Ребенок: От дедушки.

Учитель: Да нет же! От кого в таком случае получил дедушка?

Ребенок: Он взял все это».

Заметим, что та же цитата Гете встречается в одной из довольно ранних работ Энгельса «Немецкий социализм в стихах и прозе»[180]. В русском переводе дан стихотворный текст этого любопытного разговора, приведем его:

Откуда у тебя, дитя, дары все эти?

Ведь без источника нет ничего на свете. –

Да что ж, я их от папы получил. –

А папа от кого? – От дедушки. – Но дал их

Кто же деду твоему? – Он взял их.

Исследуя превращение прибавочной стоимости в капитал, Маркс замечает: «В то время как классический капиталист клеймит индивидуальное потребление как грех против своей функции и как „воздержание“ от накопления, модернизированный капиталист уже в состоянии рассматривать накопление как „отречение“ от потребления. „Ах, две души живут в его груди, и обе не в ладах друг с другом!“»[181]. Последняя цитата взята опять-таки из «Фауста» Гете.

Примеров использования Марксом мировой художественной литературы в «Капитале» можно привести очень много. Маркс использует «Дон-Кихота» Сервантеса, «Божественную комедию» Данте, Мольера, своего любимца Гейне, а из древних писателей, которых Маркс знал в оригиналах, – Софокла, Гомера, Эсхила, Горация[182]. Использует он и народное творчество: поговорки, легенды, например знаменитую легенду о крысолове, уведшем из города всех детей пением своей волшебной флейты[183].

Софокл, как и Шекспир, призван Марксом не только как литературный помощник, но и как свидетель своей эпохи. Его слова не только раскрывают, но и свидетельски поддерживают положение. «Деньги – сами товар, внешняя вещь, которая может стать частной собственностью всякого человека. Общественная сила становится таким образом частной силой частного лица. Античное общество поносит поэтому деньги как монету, на которую разменивается весь экономический и моральный уклад его жизни». К этому – свидетельство Софокла в «Антигоне»:

Ведь нет у смертных ничего на свете,

Что хуже денег. Города они

Крушат, из дому выгоняют граждан,

И учат благородные сердца,

Бесстыдные поступки совершать,

И указуют людям, как злодейства

Творить, толкая их к делам безбожным[184].

Трагический Эсхил дает главе о всеобщем законе капиталистического накопления – главе, в высочайшей степени насыщенной классовым гневом, созданный им великий образ Прометея. Рабочий, прикованный к капиталу, – Прометей, прикованный к скале Гефестом: «Закон, поддерживающий относительное перенаселение, или промышленную резервную армию, в равновесии с размерами и энергией накопления, приковывает рабочего к капиталу крепче, чем молот Гефеста приковал Прометея к скале. Он обусловливает накопление нищеты, соответственное накоплению капитала. Следовательно, накопление богатства на одном полюсе есть в то же время накопление нищеты, муки труда, рабства, невежества, огрубения и моральной деградации на противоположном полюсе…»[185].

Древний Гомер и его поэтические образы возникают на страницах главы о рабочем дне. Жертвы капиталистической эксплуатации встают перед Марксом как живые люди – они сходят со страниц только что прочитанных газет, из только что услышанных рассказов, из мрачных будней европейской капиталистической действительности 60-х годов. Образы их предстают перед Марксом, когда он пишет эту главу: они идут пред его взором, они держат Синие книги, – книги, где отражены законы капитализма, приведшие их к смерти. «Вот пестрая толпа рабочих всех профессий, возрастов и полов, – пишет Маркс. – С большей настойчивостью преследуют они нас, чем души убитых преследовали Одиссея. Чтобы судить об изнуряющем их чрезмерном труде, достаточно мельком взглянуть на них»[186].

Сталелитейные и железоделательные заводы «Циклоп»… Созвучие приводит на память известных чудовищ «Одиссеи». Маркс пишет, играя словами: «Для этих господ циклопов воспрещение ночного труда детей и подростков является „невозможною вещью…“»[187].

Последний пример. На страницах «Капитала» в сложных переплетениях теоретических выводов появляются знакомые фигуры: плетется поджарый Россинант, несущий длинного и тощего рыцаря Печального Образа, рядом – толстый Санчо Панса. Образ Дон-Кихота привлечен Марксом при объяснении важнейшего момента в теории научного социализма – в вопросе об историчности общественно-экономических формаций, о комплексе присущих именно данной формации идеологических надстроек, связанных с определенными социальными отношениями. «Еще Дон-Кихот должен был жестоко поплатиться за свою ошибку, когда вообразил, что странствующее рыцарство одинаково совместимо со всеми экономическими формами общества»[188]. В другой раз преданность оруженосца Санчо Дон-Кихоту, взятая в ироническом плане, приводит Маркса к сравнению оруженосца с буржуазным экономистом, столь же преданным своему господину – капиталу. Если неблагоприятные обстоятельства, например, в колониях «препятствуют созданию промышленной резервной армии, а вместе с нею и абсолютной зависимости рабочего класса от класса капиталистов, то капитал вкупе со своим тривиальным Санчо Панса восстает против „священного“ закона спроса и предложения и старается помешать его действию посредством принудительных мер»[189].