Беседа пятнадцатая Философия начинается с нуля

Беседа пятнадцатая

Философия начинается с нуля

Конкурентно-капиталистическая форма хозяйствования, основанная на индивидуализме, и точные науки, основанные на рационализме, были не единственными плодами протестантской революции. Ещё одним её плодом была протестантская философия.

Философия, как и всякое культурное явление, определяется в своих исходных началах типом верования. У протестантов, несмотря на то что они продолжали называть себя христианами, тип верования стал совершенно новым, и он породил новое мироощущение. Вследствие этого протестанты почувствовали себя «новой тварью», точнее, «новейшей», ибо название «новая тварь» навсегда закреплено апостолом Павлом за первыми христианами. Ну а что сделает такая вновь появившаяся небывалая тварь? Конечно же, всё начнёт с чистого листа, относя уже не к первым христианам, а к себе речение Апостола «древнее прошло, теперь всё новое» (2 Кор. 5, 17). И ничему «Древнему» протестант решил не верить, в том числе и в сфере философии.

Первым крупным протестантским философом принято считать Фрэнсиса Бэкона (1561–1626). Это был английский аристократ и государственный деятель, одно время он даже занимал должность лорд-канцлера. Ещё недавно можно было услышать довольно странную легенду, будто это он был настоящим автором пьес, приписываемых Шекспиру. На самом деле он, конечно, не был драматургом, впрочем, как, в строгом смысле этого слова, не был и философом, ибо его совершенно не интересовала главная составляющая философии – метафизика. Он предложил не мировоззрение, а метод познания, считая это самым актуальным для своего времени. Его методологические рекомендации состоят из двух частей: отрицательной (как не надо познавать вещи) и положительной (как надо их познавать), причём первая для него едва ли не важнее второй. Что же, по Бэкону, не надо использовать в познании? Разумеется, всё то, что использовалось раньше, – ведь «древнее прошло, теперь всё новое». Старое знание необходимо выбросить на свалку истории, ибо оно добывалось неправильным способом и вследствие этого было ошибочным. Его мы разрушим до основания, а затем… затем, употребляя правильную методологию, получим подлинное знание, которое есть сила. Знаменитый афоризм Бэкона «Knowledge is power» на английском звучит даже откровеннее, чем в русском переводе: «power» здесь скорее не «сила», а «власть» – власть человека над природой.

В историю философии Бэкон вошёл как основатель эмпиризма. Это неудачное определение. Он не считал единственным источником знания практический опыт, он отводил важную роль и разуму. Эмпирик – это почти то же, что сенсуалист, а Бэкон никак не может быть назван сенсуалистом, поскольку он не доверял непосредственному чувственному восприятию. Он также не был рационалистом, ибо не слишком доверял и разуму, почему и предлагал методику, которая, по его мнению, должна исправить ошибки нашего мышления. А чтобы исправить ошибки, надо их знать, вскрывать их происхождение. В общем, Бэкон не подпадает ни под какое из направлений философии, его рассуждения не есть философия. Он был просто активно мыслящим умным человеком, типично для англичан скептического склада, обладавшим здравым смыслом и самостоятельностью мнений. И как положено такому человеку, он начал с пересмотра всего традиционного и установившегося.

Бэкон считал, что правильно познать окружающий мир людям мешают ошибки сознания, которые он назвал «идолами». Надо перестать поклоняться идолам, решительно избавиться от них, и мы сделаемся восприимчивыми к истине. Эти идолы бывают четырёх видов.

1. Первый вид – идолы рода. Их вскармливает природное несовершенство человеческих органов чувств, которые неточно отражают окружающий мир, вносят в информацию о нём искажения. В этом пункте Бэкон выступает антисенсуалистом, призывает осторожно относиться к увиденному и услышанному, вносить в него коррективы. Это можно сделать с помощью того же чувственного восприятия, сверяя между собой разные его показания, а также с помощью их логической обработки.

2. Второй вид – идолы пещеры. Они не являются врождёнными, как предыдущие, а прививаются к индивидуальному сознанию в результате воспитания в своей среде, где имеются характерные именно для этой среды и этой местности предрассудки, суеверия и заблуждения, которые человек усваивает с детства. Это приводит к тому, что каждый смотрит на мир как бы из своей пещеры и потому видит его однобоко. Отделаться от влияния этих идолов можно, знакомясь с более широким спектром взглядов, анализируя их и беря от каждого самое ценное.

3. Третий вид – идолы рынка. Они похожи на идолов пещеры, но избавиться от них труднее. Если идолы пещеры порождаются особенностями мировосприятия узкого коллектива, в котором вырастает человек, то идолы рынка возникают в рамках гораздо более многочисленного сообщества – всех людей, говорящих на данном языке. Эти люди вступают в непосредственное общение между собой большей частью на рынках или ярмарках, куда привозят товары из разных уголков страны, отсюда и название, данное Бэконом этим идолам. Предостерегая от них, как от самых опасных, Бэкон бросает вызов расхожему мнению о глубокой мудрости всякого национального языка, который будто бы «умнее» тех, кто на нём говорит. Более того, Бэкон подчёркивает несовершенство всякого языка и наличие в нём того, что можно назвать «лингвистическими провокациями». Это очень смелая и, в принципе, верная мысль, которую Бэкон, к сожалению, в дальнейшем никак не развивает.

4. Четвёртый вид – идолы театра. Их суть можно выразить двумя словами: вера в авторитеты. Понятно, что такая «новейшая тварь», как протестант (пусть и английский) Бэкон, не могла не объявить авторитетам войну. Пока на нас гипнотически действуют имена древних философов, пока мы будем восклицать «Ах, Платон!», «Ах,

Аристотель!», совершенно некритически относясь к их высказываниям, ни о каком познании не может быть и речи. Надо сказать, что призыв Бэкона подвергать сомнению авторитеты, помимо того, что он доносит до нас дух эпохи, достоин того, чтобы прислушиваться к нему в любые времена, в том числе и сегодня. Что же касается названия четвёртых идолов, то, думается, Бэкон имел здесь в виду то обстоятельство, что, находясь в театре, зрители поддаются воздействию актёрской игры и верят тому, что происходит на сцене, хотя это – чистая выдумка.

Ну хорошо, пусть мы избавились от затемняющих наше сознание идолов. Что дальше? Как употребить это очищенное сознание для постижения истины?

Переходя к положительной части своего учения, Бэкон начинает с настолько художественного образа, что невольно возникает мысль: а он, пожалуй, и вправду мог бы написать «Гамлета»! Бэкон сравнивает умственную работу человека с предметной деятельностью трёх насекомых: ПАУКА, МУРАВЬЯ и ПЧЕЛЫ, для которых истиной является их среда обитания. Эту среду, то есть истину, они обретают тремя разными способами, к которым мы должны присмотреться. ПАУК выпускает её из себя – средой обитания является для него паутина. МУРАВЕЙ возводит свою муравьиную кучу, нагромождая друг на друга веточки, листики, хвойные иглы и всякую другую всячину, никак её не обрабатывая. А вот ПЧЕЛА, для которой средой обитания служат восковые соты, наполненные мёдом, перерабатывает в воск и мёд собранные отовсюду пыльцу и нектар. Из этих членистоногих Бэкону милее всего пчела – с неё он и призывает людей брать пример в поисках истины: собирать как можно больше фактов, но не сваливать их в кучу, как муравей, а обобщать и делать какие-то теоретические выводы. Этот метод он называет индукцией и торжественно объявляет его верным ключом к раскрытию тайн природы, поэтому его имя вошло в историю, прочно ассоциировавшись со словом «индукция». Стоит сказать «Фрэнсис Бэкон», как почти наверняка услышишь: «Это тот философ, который изобрёл метод индукции?» В этой фразе сразу две ошибки. Во-первых, как уже было сказано, Бэкон никакой не философ, а во-вторых, он индукцию не «изобретал». Учить исследователей природы применять метод индукции, то есть обобщать наблюдения, – это то же самое, что учить сороконожку, в каком порядке ей пускать в ход свои ножки. Она без всяких советов включает их в правильном порядке, а исследователь только и делает, что обобщает факты. Учёные делали это за тысячелетия до Бэкона и будут делать всегда, даже если Бэкон со своими сочинениями будет полностью забыт. Почему же он с таким пафосом говорил о банальнейшей вещи? Думается, он с тем же пафосом сказал бы и «Лошади кушают овёс» – ведь только что кончилось всё древнее и началось новое, так что и лошади будто по-новому стали насыщаться овсом. Но мы-то сегодня знаем, что это чувство первооткрывателей, первопроходцев и новаторов, свойственное раннему протестантизму, было чисто субъективным и иллюзорным, поэтому восхищаться призывом Бэкона обобщать факты нам не подобает. А вот не восхититься его иллюстрацией на букашках трёх видов людского творчества просто невозможно. Более того, нам этот яркий образ следует взять на вооружение, и мы действительно будем в дальнейшем его использовать.

Продолжателем бэконовского эмпиризма считается Джон Локк (1632–1704), тоже англичанин. Это был представитель чистого сенсуализма. Философом его можно назвать лишь с такой же натяжкой, как и Бэкона: то, чем он занимался, было не чем иным, как попытками заложить основы психологии творчества (конечно, новой психологии). Его главная идея состояла в том, что все идеи, возникающие в уме человека, возникают исключительно в результате опыта. Никакого знания Бог в рождающегося человека не вкладывает, человек появляется на свет в виде чистого листа (tabula rasa), в который опыт вписывает дальнейшее содержание. Вот его собственные слова на этот счёт: «Каким же образом человек получает идеи? Откуда он черпает весь материал рассуждения и знания? На это я отвечаю одним словом: из опыта. На опыте основывается всё наше знание, от него, в конце концов, оно происходит».

Заслуживает ли эта теория серьёзного обсуждения? Если Бэкон под видом философии публиковал рекомендации учёным о познании мира, то Локк под тем же соусом предлагал форменные глупости. Каждый нормальный человек знает, что ребёнок появляется на свет буквально начинённый эмоциями и желаниями. У ребенка уже в самом раннем возрасте заметна сложная внутренняя жизнь, а любопытство чаще всего сводится к желанию обнаружить в открывшемся ему мире нечто такое, о чём он каким-то образом уже знает (например, идентифицировать существо, которое в дальнейшем он будет называть «мама»). Как доказал лауреат Нобелевской премии Конрад Лоренц, понятие «матери» является изначальным элементом сознания не только человека и высших животных, но даже птиц. Оно присутствует в нём уже в момент рождения и ему остаётся только связать это понятие с конкретным объектом. Впрочем, чтобы отвергнуть концепцию «чистого листа», не надо было дожидаться результатов Лоренца – достаточно было задать вопрос: а из какого опыта может возникнуть идея о том, что всякая идея возникает только из опыта? Я могу припомнить, что такая-то конкретная идея подсказана мне каким-то конкретным наблюдением, но утверждать, что любая идея, и нынешняя, и будущая, возникает исключительно из опыта, может только тот ум, который способен распространять некий признак с конечного числа случаев на бесконечное. Ибо под словами «всякая идея» понимается потенциально бесконечное множество возможных идей, а способность ума совершать скачок от конечного к бесконечному (а главное – вместить в себя само понятие бесконечности) не может возникнуть из опыта, ибо в эмпирической действительности бесконечности нет. Но теория Локка не только вопиюще противоречит фактам, она к тому же внутренне противоречива: чтобы рождать идеи из опыта, человек должен иметь к этому врождённую способность, а значит, он не «чистый лист».

Теперь мы временно покинем Англию и переместимся на Европейский континент, где познакомимся с двумя выдающимися личностями, которых можно уже с полным правом назвать философами.

Подлинным основателем и провозвестником протестантской философии надо считать француза Рене Декарта (1596–1650). Именно его признал её родоначальником один из самых знаменитых её представителей более позднего времени Гегель, который говорит, что с Декарта «начинается обетованная земля философии Нового времени и закладываются основы дедуктивно-рационалистического метода познания». Действительно, Декарт был ярчайшим выразителем того подхода к постижению истины, который известен как рационализм, в историческом смысле он был «рационалистом номер один».

Но сначала несколько слов о том, что это был за человек. Хотя Декарт окончил католический колледж, к Церкви он всегда стоял в оппозиции, так что по духу был типичным протестантом. Именно «диссидентство» Декарта вынудило его бежать из Франции: сначала он нашёл прибежище в оплоте протестантизма Голландии, а затем в Норвегии, куда был приглашён королевой Кристиной, дочерью знаменитого Густава-Адольфа. Декарт был гениальным математиком, внёсшим важнейший вклад в развитие этой науки: он создал аналитическую геометрию. Это был настоящий прорыв: впервые наука о числах (арифметика) соединилась с наукой об образах (геометрией) в неразрывное целое, и только благодаря этому стало возможным создание интегрального исчисления («высшей математики») – основы всех современных точных наук.

Как человек Нового времени, начавшегося с лютеранской революции 1517 года, Декарт в построении своей философской системы начал с нуля, не доверяя ничему прежнему, подвергнув сомнению всё, что говорили «древние». Но ведь из нуля невозможно извлечь ничего содержательного, в основу философии должен лечь какой-то положительный тезис. Как же быть? Декарт нашёл остроумнейшее решение: взял за исходный тезис утверждение «Cogito ergo sum» – «Я мыслю, следовательно, я есть». Оно обладает тем замечательным свойством, что, усомнясь в его истинности, мы делаем его ещё более истинным: ведь сомнение есть мысль, значит, оно только подтверждает его первую часть «Я мыслю».

Исходное положение философии Декарта является квинтэссенцией рационализма, ибо отождествляет человека («я») в первую очередь с мышлением, а не с чувством или с волей. Включая в действие своё главное свойство – мыслить, человек приходит к выводу, что окружающие его предметы существуют в определённых пространственных границах, так что, помимо мышления, есть и другая форма бытия – протяжённость. Больше никаких форм Декарт не признаёт, так что в своей космологии он исповедует дуализм. Мышление и протяжённость – две независимые друг от друга субстанции, из которых и состоит мир. Напомним, что согласно определению Аристотеля субстанция есть самодостаточная данность, которая может фигурировать в высказываниях только в качестве субъекта, но никак не в качестве предиката (подлежащего, но не сказуемого).

Мышление, по Декарту, свойственно только человеку. Оно состоит из идей, главные из которых являются врождёнными. Высшая врождённая идея – идея Бога. Поскольку она априорна и возникает в уме человека с необходимостью, значит, Бог действительно существует. Правда, признав наличие в мире Бога, Декарт теряет к нему всякий интерес и никакими теологическими изысканиями не занимается.

Вторая декартова субстанция, протяжённость, есть не что иное, как мёртвая материя, вселенский механизм, бездушный автомат. Поскольку не протяжённость, а мышление свойственно лишь человеку, животные тоже оказываются у Декарта автоматами, заводными куклами, лишёнными каких бы то ни было чувств и желаний. Декарт говорил, что, если мы режем ножом собаку и она визжит, это просто скрип плохо смазанного механизма, а на самом деле ей не больно. Не укладывается в голове, что нормальный человек мог говорить такие чудовищные вещи, но это факт. Вот до чего может довести фанатизм в исповедании своих идей!

Сформулировав основы своей метафизики, Декарт приступил к тому, к чему и должен был приступить человек Нового времени, начинающий всё с нуля: к поучениям, как надо познавать истину. Наверное, Декарту, как и Бэкону, это представлялось самым важным, на самом же деле всё, сказанное им на эту тему, так же малоинтересно, как и сентенции Бэкона. Он просто распространяет хорошо известный ему метод работы математика на все сферы исследовательской деятельности – надо, дескать, начинать с формулирования ясных и несомненных положений (аксиом) и затем дедуктивным методом выводить из них частные истины (теоремы). Тому, кто так и делает, наставления Декарта не нужны, а тот, кто работает по методу индукции и получает хорошие результаты, перестраиваться всё равно не будет.

Вторым по времени протестантским философом был немец Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716). Он принадлежит к числу величайших математиков всех времён и народов – достаточно сказать, что он параллельно с Ньютоном и совершенно независимо от него создал интегральное исчисление, или математический анализ. По разнообразию интересов и эрудиции он может поспорить с Леонардо да Винчи, Блезом Паскалем и Павлом Флоренским. Философия была лишь одним из тех многих предметов, которым он посвятил свой талант, но в неё, как и в другие предметы, Лейбниц внёс интересный вклад.

Космология Лейбница воскрешает великую идею элеатов, с которой, собственно, и началась европейская философия. У Ксенофана, Парменида и Зенона сущее само в себе, в своей внутренней жизни, есть не имеющее частей, но содержащее всё Единое. Нашему же взору оно предстаёт в виде Многого, которое, взятое целиком как единичный объект, есть Другое Единого. У Лейбница имеется такого же типа дуализм, только «единых» у него бесчисленное множество; каждое из них именуется монадой. Монада замкнута в себе и «не имеет окон», совершенно не нуждаясь во взаимодействии с другими монадами, иными словами, монада есть отдельная частная субстанция. Её сущность можно постичь не органами чувств, а только чистым разумом (то же самое Парменид говорил о Едином), поэтому Лейбница относят к рационалистам. Однако, возможно, несправедливо, ибо под «разумом» он, как и Парменид, мог понимать более широкий вид познания – умозрение, – включающее в себя и интуицию. Как мы увидим позже, современный научный взгляд на объективную реальность удивительным образом оказался созвучным монадологии Лейбница, так что он в некотором смысле на триста лет опередил своё время. Но у современников его система особого отклика не нашла – для поддержания в обществе реформаторского духа требовалось что-то более доступное. Сложности в ней возникли и у самого её автора. Раздробив парменидовское Единое на множество самостоятельных монад, Лейбниц столкнулся с необходимостью ответить на вопрос, как же эти монады согласуют свои действия для создания в мире порядка и гармонии, если они «не имеют окон» и ни одна из них ничего не знает об активности других? Чтобы снять эту проблему, Лейбниц постулировал принцип «предустановленной гармонии»: дирижёром хора монад является Бог, который в каждый момент внушает монаде именно то желание, которое повлечёт за собой нужные для общего вселенского порядка действия. Липа зацветает в июне не для того, чтобы её опыляли пчёлы (о пчёлах она ничего не знает), а потому, что её монаде внушено свыше желание цвести именно в июне. Так в космологии Лейбница возникает Бог, Который находится уже не только в сердце человека, айв космосе, а это явный отход от мировоззрения протестантов. И всё-таки они признали Лейбница своим. Во-первых, его математические труды характеризуют его как рационалиста. Во-вторых, он великий человек, а принять в свою компанию великого человека приятно всем. В-третьих, протестантская культура не могла держаться на одних банальностях, ей была нужна и метафизика, и система Лейбница стала толчком к её разработке.

Следует упомянуть ещё об одном философе раннего протестантизма – Барухе Спинозе (1632–1677). Он был голландский еврей, воспитанный в строгом иудаизме, но свойственный эпохе зуд новаторства заставил его изменить вере предков и начать разрабатывать собственное учение о мире, которое должно воплотить в себе универсальную истину. Отличный сюжет для психологического романа: невзрачный чахоточный шлифовщик линз, отставший от иудеев (за свои писания он был отлучён от амстердамской синагоги) и не приставший к христианам, трудясь по ночам над своим трактатом, чувствует себя не неудачником и изгоем, а величайшим из людей, чьё имя будет навсегда вписано в историю. Он смотрит на всех свысока: «Жалкие глупцы, если бы вы знали, кто находится рядом с вами!» Его имя действительно вошло в историю, но система, которую он придумал, сегодня никакого интереса не представляет, ибо это чистейшей воды компиляция, составные части которой, заимствованные в готовом виде из разных источников, идентифицируются с предельной очевидностью. В своём умении взять с миру по нитке Спиноза очень похож на другого еврея, тоже порвавшего с иудаизмом и не ставшего христианином и тоже построившего типично компилятивное учение, нахватав отовсюду всего понемножку, – Карла Маркса.

Обрисуем вкратце построение Спинозы, указывая, откуда заимствованы его элементы.

1. Методология. Познание должно выводиться из одного положения (аксиомы) чисто дедуктивным путём (Декарт).

2. Этим исходным положением является признание единой субстанции, которая есть всё (ветхозаветное единобожие).

3. Эта субстанция имеет два главных атрибута – мышление и протяженность (Декарт).

4. Внешне всеобщая субстанция проявляется в модусах, каковыми являются тела (Лейбниц).

5. Тела (модусы) имеют двоякую природу: в них есть и душа (мышление), и материальная составляющая (протяженность). Это тоже лейбницевская монадология.

6. Практическое познание модусов надо осуществлять методом индукции (Бэкон).

7. Свобода человека есть познанная им необходимость (Евангелие, а именно следующее речение Христа: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» – Ии. 8, 32).

Понятно, что эклектическая система Спинозы никакого конкретного вклада в развитие философской мысли не внесла.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.