Беседа двадцатая Гегельянство и марксизм

Беседа двадцатая

Гегельянство и марксизм

Прежде чем продолжить разговор о немецкой классической философии, вспомним, для чего она, собственно, создавалась, в чём было её историческое предназначение. Оно заключалось в метафизическом оправдании протестантизма. Надо ясно отдавать себе отчёт и постоянно помнить о том, что эта философия является в той же мере конфессиональной, что и теология Фомы Аквинского, и к бескорыстному исканию вечной истины имеет косвенное отношение. Но почему же тогда её назвали «классической» – ведь это слово подразумевает, что мы имеем дело с неким образцом, имеющим универсальное значение? А давайте зададим другой вопрос: кто назвал так эту философию? Понятно, что не китайцы и не арабы, а европейцы, то есть представители западной – протестантской и постпротестантской цивилизации, которая отличалась крайней самоуверенностью и самовлюблённостью и возомнила себя единственной истинной цивилизацией, считая все остальные «дикими», «недоразвитыми» или «первобытными». Она не признавала никаких других игроков на исторической арене и по меткому выражению Тойнби «припёрла всех к стенке». Поэтому, как она навязала всему миру через ООН своё, конфессиональное представление о «правах человека и гражданина», так навязала (через ООН???) ему и своё чисто протестантское понятие о том, какой должна быть философия, объявив «классической» собственную философию.

Но коль скоро немецкая философия твердо стояла на страже интересов протестантской цивилизации, то в случае, если эти интересы по каким-то причинам начинали меняться, соответственно этому должна была меняться и философия, оставаясь при этом, разумеется, «классической». А интересы протестантизма на рубеже XVIII и XIX веков начали существенно меняться.

Как мы уже говорили, до определённого момента протестантизм выступал как сила разрушительная, ибо ему необходимо было взорвать монолит католицизма, поэтому его идеология повсюду была сектантской, разъединительной. Но после Тридцати летней войны для Франции, где начался процесс возникновения единого национального государства, установка на разъединение сделалась нежелательной и крайний индивидуализм перестал поощряться. После другой общеевропейской войны, а именно – Семилетней (1756–1763), такой же переломный момент наступил для Германии.

Немцы последними из великих европейских наций вступили на путь политического объединения, но тем непреклоннее была их воля к этому запоздалому и потому особенно желанному объединению. Раздроблённость на мелкие княжества была у них следствием распада в XIII веке Священной Римской империи германской нации (Первого рейха по терминологии Гитлера) и сопровождавших его смут. В 1274 году курфюрсты и архиепископы, желая иметь хотя бы фиктивную верховую власть, избрали императором Рудольфа I, графа Габсбургского, который сделал наследственным достоянием императорского дома Австрию. Однако северные немецкие княжества оставались совершенно независимыми. Тридцатилетняя война вконец разорила Германию, но Вестфальский мир 1648 года создал условия для её постепенного хозяйственного и культурного подъёма. Императорская власть к этому времени стала совсем призрачной – она распространялась фактически только на австрийские владения. На севере же начала усиливаться Пруссия, которой было суждено сыграть в деле объединения Германии ту же роль, которую для объединения русских уделов сыграло в своё время Московское княжество. Для устранения этого конкурента императрица Мария-Терезия и начала Семилетнюю войну с Пруссией. На сторону Пруссии встала Англия, на сторону Австрии – Франция, Россия, Швеция и Саксония. Хотя война, на которой с обеих сторон было убито 500 тысяч человек, не изменила территориальных границ Пруссии, устоявший против мощной коалиции король Фридрих II (Гогенцоллерн) высоко поднял её престиж и стал именоваться Фридрихом Великим, а Пруссия вошла в число великих европейских держав, и процесс объединения вокруг неё немецких земель стал необратимым. И хотя единая Германская империя образовалась только в 1871 году (Второй рейх Вильгельма I и Вильгельма II Гогенцоллернов), немцы уже в начале XIX века предвкушали национальное единство в своих мечтах. Поэтому философия Фихте и Шеллинга, в которой только и слышишь произносимое с пафосом «я», «я», «я», оказывалась уже не соответствующей социальному заказу. Отменять индивидуализм было, конечно, нельзя – хотя бы потому, что на нём держалось всё более укреплявшееся капиталистическое хозяйствование, – но нация желала теперь и метафизического осмысления той силы, которая называется «Мы». Возвышать отдельного человека надо было по-прежнему, но наряду с этим требовалось возвеличивать и всю протестантскую цивилизацию в целом, поскольку она уверенно шла к своему новому этапу – к своему существованию в рамках мощного единого немецкого государства. Этот новый социально-политический заказ блестяще выполнил философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770–1831).

В его картине мира «я» уступило центральное место совсем другому персонажу – Абсолютной Идее, или Мировому Разуму. Подумав, что в этом заключается некоторое умаление человека, вы ошибётесь: погодите немного, человек у Гегеля ещё появится и будет играть важную роль. Что же такое эта Абсолютная Идея? Она не подлежит никакому определению, ибо является исходным понятием всей гегелевской философии. Отрицательный её признак – нематериальность, положительные признаки – внутренняя активность, творческая сила, воля к самопознанию. Как мы видим, это нечто живое, одушевлённое, то есть некое «я», подозрительно напоминающее «Мировую душу» Шеллинга и «Абсолютное “я”» Фихте. Отличие Абсолютной Идеи от «Мировой души» состоит лишь в том, что последняя изначально соединена с «Природой», а первая вначале совершенно бесплотна и только потом, в ходе эволюции обрастает своим телесным двойником, составляющим её «инобытие». Однако эта разница не столь принципиальна, чтобы скрыть плагиат у Шеллинга, равно как и использование термина «инобытие» вместо «Другое» не может скрыть прямого заимствования идеи двух модусов сущего у Парменида. В своём стремлении к самопознанию Абсолютная Идея, как и космическое «я» Шеллинга, проходит три этапа. Первый этап – «логика». Его можно назвать предварительным: на этом этапе Идея упорядочивает своё духовное содержание и выстраивает его элементы в абстрактную формообразующую схему дедукции, или дискурсивного мышления, заготавливая тем самым аппарат для дальнейшего, уже предметного самопознания. Второй этап – «природа» – отчуждение от себя Идеей своего «инобытия», представляющего собой ту самую окружающую действительность, которую мы в простоте своей всегда и называли природой, не подозревая, что она есть чьё-то инобытие. Идея делает это для того, чтобы познавать себя со стороны, то есть лучше, внимательнее. В этом инобытии Идея познаёт себя как чувственную достоверность. Третий этап – «дух». На этом этапе развивающаяся природа, в которую входит человек как биологическое существо и человеческое общество, достигает той фазы, когда в ней, как в «инобытии» Идеи, начинает отражаться и главное, что есть в Идее, – её духовное содержание. Теперь, глядя в своё инобытие, Идея может познать себя уже полностью. Инобытие становится её точным повторением, субъект сливается с объектом, и знание, которого достигает человек и человеческое общество, автоматически становится достоянием Абсолютной Идеи и превращается в искомое ею с самого начала самопознание, на чём всё и кончается.

В чём же конкретно воплощается здесь, на земле окончательно познавший себя Мировой Разум (он же Абсолютная Идея)? Если сказать совсем кратко, он «вочеловечивается». Однако это не акт, а процесс, и именно он составляет стержень мировой истории. Мировой Разум должен обрести себя не только в умах отдельных людей, но и в разумно устроенных, становящихся всё более совершенными общественных структурах, самой высшей из которых Гегель считает государство.

Вот последний отрезок пути Мирового Разума к самопознанию. Людское сознание, чтобы приобщиться к Абсолюту, должно становиться всё более свободным, поэтому Мировой Разум вёл его в этом направлении, заставив пройти последовательно через четыре основных периода всемирной истории: восточный (Китай, Индия, Египет, Персия), где вообще не было понятия свободы; греческий, где это понятие возникло, но не относилось к рабам; римский, в котором оно было облачено в общеобязательную юридическую норму («Римское право»); германский. Четвёртый период является последним, ибо только германские народы в конце концов осознали, что свобода составляет основное неотъемлемое свойство человека, и в осознавшей это нации воплощается Абсолютная Идея, материальной реализацией которой становится Прусское государство, а духовной реализацией, конечно же, философия Гегеля. Понятно, что после неё никакой другой философии человечеству уже не требуется.

Айв самом деле, о какой ещё метафизике могла бы мечтать протестантская цивилизация, отождествляющая себя с человечеством? Тут и рационализм (основа сущего – Разум, «всё разумное действительно и всё действительное разумно»), и индивидуализм (каждый, кто проштудирует трактаты Гегеля, познает истину и сделается самодостаточным), и утверждение германского (читать: протестантского) мира как идеала для всех – в общем, всем сестрам по серьгам. И особенно хорош здесь ярко выраженный историзм – протестантская цивилизация не с Луны сваливается, а приходит к мировому господству заслуженно и закономерно, победив в длительной борьбе все предыдущие. А на то, что в гегельянстве сплошные натяжки, что в действительности не оправдание протестантизма вытекает из системы Гегеля, а вся его система вытекает из требования оправдать протестантизм, – на это можно закрыть глаза. Несмотря на свою явную «сделанность», учение Гегеля имело грандиозный успех, а его автор был поставлен чуть ли не выше самого Канта, что, конечно, несправедливо. Если на каких-то небесах существует элитарный клуб бескорыстных любителей мудрости, превыше всего ставивших истину и только ей служивших, Гегеля туда никогда не допустят. Ведь он даже не поставил перед собой основного вопроса философии – что есть моё «я» и чему соответствует образ «внешнего мира», возникающий в моём сознании? И даже метрическое свидетельство, удостоверяющее, что он принадлежит к германской нации, не поможет. А Канта в это избранное общество сразу же примут: он не только поставил такой вопрос, но и дал на него очень интересный ответ.

* * *

На Гегеле сколько-нибудь вразумительная протестантская философия закончилась (как предрекал и сам Гегель, правда, имея в виду совсем другое), и дальше началось то, что Владимир Соловьёв назвал «Кризисом западной философии» (диссертация 1870-х годов). Но перед тем как навсегда потерять своё обаяние, гегельянство сыграло с человечеством злую шутку.

Внешняя простота и лёгкая запоминаемость гегелевской схемы поэтапного развития Абсолютной Идеи пленила немца еврейского происхождения Карла Маркса (1818–1883). Но вот беда: у Гегеля исходной данностью является идея, то есть он идеалист, а Маркс, в соответствии со своей более поздней эпохой, был убеждённым материалистом, то есть для него материя являлась первичной, а идея – производной. И его осенило создать такую философию, в которой те перипетии, какие у Гегеля происходят с идеей, происходили бы с материей. Конечно, при переводе системы с категорий идеализма на категории материализма надо было переделать и какие-то частности, что требовало труда, но Маркс этого не побоялся и принялся за дело. Итак, берём гегельянство, всюду, где там стоит слово «идея», будем писать слово «материя», а что нужно, подкорректируем. У Гегеля всё начинается с идеи. У нас всё начнётся с материи. У Гегеля на первой стадии существует одна идея, материи ещё нет, а идеей управляют законы мышления – логика. У нас на первой стадии сознания с его идеями в мире ещё нет, есть одна мёртвая материя, и управляется она слепыми законами природы – физикой и химией. У Гегеля на втором этапе идея в ходе своей эволюции порождает первобытную природу – организмы растений, животных и нецивилизованного человека. У нас на втором этапе эволюции материи она порождает примитивное сознание животных и недалеко ушедших от них первобытных людей. На третьем этапе у Гегеля идея через созданные ею земные структуры – государство и поощряемую им философию – стремится к самопознанию, к самоутверждению и самоусовершенствованию. У нас материя на третьем этапе своей эволюции будет утверждаться и совершенствоваться через порождённое ею общественное сознание, развивающее производство материальных благ и приводящее в порядок и гармонию окружающую материальную среду.

Третий этап у нас, как и у Гегеля, будет называться «историей» и подразделяться на периоды. У него это – восточный мир, греческий мир, римский мир и, наконец, высший, германский мир. У нас это будут «формации», сменяющие одна другую в порядке повышения эффективности материального производства: первобытно-общинная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и социалистическая, высшей фазой которой является коммунизм. На нём история заканчивается: «Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка».

Как видите, пока всё под копирку. Но Маркс жил на пол столетия позже Гегеля и, так же страстно, как и тот, желая понравиться своим современникам, должен был учитывать, что обстановка в Европе за это время изменилась и надо приноравливаться к новым настроениям публики. А поворот в настроениях был тот, что буржуазное государство, которое идеализировал Гегель, после своего утверждения оказалось штукой весьма неприглядной, порядком всем досадило, и в массах поднималась жажда социальных перемен, вплоть до революционных. Людям стала нужна какая-то светлая мечта, хотелось верить, что хотя бы внуки и правнуки сбросят установленную капитализмом безраздельную власть денег. И Маркс добавил к своей версии гегельянства эту мечту, взяв её из совершенно другого источника. И тут тоже всё было списано под копирку.

В Библии избранный народ – евреи – томился в египетской неволе, выполняя самые тяжёлые работы – изготовление кирпичей. У нас в Европе лучший и достойнейший класс – трудящиеся, руками которого создаются все блага, – томятся в рабстве у капиталистов. Евреев выводил из неволи Моисей, трудящихся выведет из неволи Маркс – не в буквальном смысле, а указав путь избавления от рабства: через социалистическую революцию и ликвидацию частной собственности. А в конце своего компилятивного учения Марксу понадобилось ещё одно заимствование, на этот раз из Евангелия: освободившиеся от власти капитала трудящиеся построят на земле рай, во всём подобный Царству Божию, только без Бога, называемый коммунизмом.

Древо познаётся по плодам. Какие же плоды дала достигшая своего звёздного часа в XIX веке «немецкая классическая философия»; во что претворилась она в веке XX? В две чудовищные вещи. Идея Гегеля о том, что германский мир должен завершить историю, которую разжевал и положил в рот Гитлеру Фридрих Ницше, породила Третий рейх с его «новым порядком» и унесла с собой десятки миллионов жизней. Идея гегельянца Маркса о построении коммунизма в ходе русской революции, Гражданской войны и «классовой борьбы» в СССР (то есть репрессий) добавила к этому числу множество других жертв. Достойна ли философия, принёсшая такие смертельные плоды, именоваться «классической», то есть образцовой?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.