КАКИЕ РАЗНОГЛАСИЯ ПО ПОВОДУ СИЛ НАНОСИТЬ НА КАРТУ

КАКИЕ РАЗНОГЛАСИЯ ПО ПОВОДУ СИЛ НАНОСИТЬ НА КАРТУ

Никогда достоверно не зная, кто и что заставляет нас действовать, мы тем не менее можем привести перечень моментов, всегда присутствующих в противоречивых аргументах о том, что произошло: силы — часть отчета; им придается определенная форма; они противопоставляются другим конкурирующим силам; и, наконец, их сопровождает эксплицитная теория действия.

Во-первых, в любом отчете силы всегда предстают что-то делающими, то есть вносящими какое-то изменение в положение вещей, преобразующими некоторые А в В посредством испытаний С[53]. Без отчетов, без испытаний, без различий, без изменения положения дел в отношении данной силы невозможен никакой значимый аргумент о данной силе, никакая поддающаяся обнаружению система координат. Невидимая сила, не производящая изменений, не совершающая преобразований, не оставляющая следов и не входящая в отчет,—это не сила. И точка. Либо она что-то делает, либо нет. Говоря о силе, вы должны дать отчет о ее действии, а для этого вам придется более или менее прояснить, какие именно испытания оставили наблюдаемые следы. Это, конечно, не значит, что вы должны об этом говорить: речь — только одна, и далеко не самая распространенная, из множества форм поведения, способных создавать отчеты[54], что представляется достаточно очевидным. И все же это стоит подчеркнуть для тех, кто заворожен избытком невидимых и необъяснимых социальных сил. В ACT нельзя сказать: «Никто об этом не упоминает. У меня нет доказательств, но я знаю, что здесь за сценой действует скрытый актор». Это конспирологическая, а не социальная теория. Присутствие социального должно каждый раз демонстрироваться заново; его никогда нельзя просто постулировать. Без средства передвижения не проехать ни дюйма, не оставить ни следа, не зарегистрироваться ни в одном документе. Даже для того, чтобы обнаружить Полония за гобеленом, ставшим для него саваном, Принцу Датскому понадобилось услышать писк крысы. Во-вторых, сила — это одно, а придание ей формы (фигурация) — другое. То, что производит действие, в объяснении всегда имеет плоть и черты, придающие ему форму или облик, не имеет значения, насколько смутный. «Фигурация» — один из технических терминов, нужных мне для того, чтобы вывести из строя коленный рефлекс «социального объяснения», потому что очень важно усвоить, что существуют далеко не только антропоморфные формы. Это один из многих случаев, когда социологии следует согласиться стать более абстрактной. Наделяя силу анонимностью, мы точно так же придаем ей форму, как наделяя ее именем, носом, голосом или лицом. Просто в этом случае мы ее делаем идеоморфной, а не антропоморфной. Статистические категории, полученные в результате опроса и снабженные обозначением подобно А- и В-типам в исследовании причин сердечного заболевания, так же конкретны, как и «мой краснолицый сосед-сангвиник, умерший от удара в прошлую субботу, сажая репу, из-за того, что ел слишком много жирного». Для того чтобы сказать: «Культура запрещает иметь детей вне брака», в смысле фигурации требуется ровно столько же работы, сколько и для того, чтобы сказать: «моя будущая теща хочет, чтобы я женился на ее дочери». Конечно, первая (анонимная) фигурация отличается от второй (моя теща). Но-и та и другая наделяют силу, запрещающую мне или заставляющую меня что-то делать, очертаниями, формой, одеждой, плотью. Пока идет речь о фигурации, нет оснований говорить, что первая из них — «статистическая абстракция», а вторая — «конкретный, актор». Индивидуальные силы также нуждаются в абстрактных фигурациях. Когда люди сокрушаются по поводу «гипостазирующего» общества, им не следует забывать о том, что «моя теща» — тоже продукт гипостазирования, так же, как, разумеется, «индивиды», «рациональные агенты» и злополучная Невидимая Рука. Это, собственно, то, что значат слова «актор» и «личность»: никто не знает, как много людей одновременно действует в каждом конкретном индивиде; и наоборот, никто не знает, как много индивидуальности может быть в облаке точек статистического графика. Фигурация наделяет их формой, но не обязательно делает это в манере приглаженного портрета, написанного фигуративным художником. Для того чтобы делать свою работу, социологи нуждаются в таком же неограниченном разнообразии в «рисовании» акторов, какое имеет место в дебатах о фигуративности в модернистском и современном искусстве.

Чтобы вырваться из-под влияния того, что можно назвать «фигуративной социологией», ACT пользуется техническим термином «актант», почерпнутым из литературоведения. Вот четыре способа понять одного и того же актанта: «Империализм стремится к однополярности»; «Соединенные Штаты намерены выйти из ООН»; «Буш-младший хочет выйти из ООН»; «Многие армейские офицеры и две дюжины лидеров неоконсерваторов хотят выйти из ООН». Конечно, то, что в первом случае актант — структурная характеристика, во втором — корпоративное целое, в третьем — индивид, в четвертом — аморфное множество индивидов, создает большое различие в отчетах, но все они создают разные фигурации одних и тех же действий. Ни одна из четырех фигурации ни более и ни менее «реалистична», «конкретна», «абстрактна» или «искусственна», чем остальные. Все они просто способствуют укреплению различных групп и, таким образом, помогают разрешить первую неопределенность относительно группообразования. Огромная трудность в ACT не оказаться запуганным типом фигурации: идео-, или техно-, или биоморфизмы — все суть морфизмы в той же мере, как воплощение какого-то актанта в конкретном индивиде.

Имея дело с вымыслом, теоретики литературы гораздо свободнее в своих исследованиях фигурации, чем любой социолог, особенно когда они использовали семиотику или различные теории нарратива. Это происходит потому, что, к примеру, в сказке один и тот же актант может понуждаться к действию силой волшебной палочки, карлика, мысли в сознании феи или рыцаря, убивающего две дюжины драконов[55]. От классической трагедии до комиксов романы, пьесы и фильмы предоставляют широкую арену для повторения отчетов о том, что заставляет нас действовать[56]. По этой причине, как только понята разница между актантом и силой, становятся вполне соизмеримыми такие фразы, как «движимый собственными интересами», «перенятый путем социального подражания», «жертвы социальной структуры», «влекомый рутиной», «призванный Богом», «побежденный судьбой», «созданный по своей воле», «выставленный в качестве примера», «объясняемый капитализмом». Это просто различные способы побудить акторов делать то-то или то-то, способы, разница между которыми полностью раскрывается без необходимости заранее отделить «истинные» силы от «ложных» и учета того, что все они переводимы в назойливый язык социального.

Вот почему ACT заимствовала у теорий нарратива, конечно, не все их идеи и жаргон, но их свободу движения. По этой же причине мы отказываемся окончательно разрывать с философией. Не потому что социология — вымысел, и не потому что теоретики литературы знают больше, чем социологи, но потому, что разнообразие миров вымысла, изобретенных на бумаге, позволяет исследователям достигать такой же гибкости и широты, как и тех, что им приходится изучать в реальном мире[57]. Только благодаря постоянному близкому общению с литературой социологи ACT смогли стать не такими одеревенелыми, не такими ригидными, не такими косными в своем понимании того, какого рода силы населяют мир. Их язык может постепенно стать таким же изобретательным, как язык акторов, за которыми они пытаются следовать еще и потому, что акторы тоже читают массу романов и много смотрят ТВ! Только постоянно сравнивая сложные репертуары действия, социологи могут быть в состоянии регистрировать данные,—эта задача всегда кажется очень тяжелой социологам социального, которым приходится отфильтровывать все, что не выглядит с самого начала как приведенный к единообразию «социальный актор». Регистрировать не фильтруя, описывать не поучая,— вот Закон и Пророки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.