РАЗВЕРТЫВАНИЕ, А НЕ КРИТИКА

РАЗВЕРТЫВАНИЕ, А НЕ КРИТИКА

Беспорядочное внесение добавлений в беспорядочное описание беспорядочного мира не производит впечатления такой уж грандиозной деятельности. Но мы не гонимся за величием: наша цель — создать науку о социальном, единственно соответствующую специфике социального так же, как и всем остальленного в первых публикациях, и заканчивая Научными войнами. И все же, как я показал в предыдущей главе, без тщательного документирования науковедческий эксперимент был бы бесполезным. ным наукам пришлось изобрести изощренные искусственные способы соответствия конкретным феноменам, которые они стремились постигнуть. Если социальное циркулирует и становится зримым, только поблескивая в цепочках посредников, то именно это и нужно воспроизводить, культивировать, выявлять и выражать в наших текстовых отчетах. Задача в том, чтобы развернуть акторов как сети опосредствовании. Отсюда дефис в составном слове «актор-сеть». Развертывание — не то же самое, что «простое описание», это не «раскрытие» «за» спинами акторов «действующих социальных сил». Это скорее похоже на усиление полимеразной реакции синтеза цепи маленького образца ДНК[200].

Что же не так в «просто описаниях»?[201] Хороший текст никогда не бывает неопосредованным портретом того, что он описывает,— потому что он вообще не портрет[202]. Он всегда часть некоего искусственного эксперимента по воспроизведению и усилению следов, оставленных испытаниями, в ходе которых акторы становились посредниками или посредники превращались в добросовестных проводников. Нет ничего менее естественного, чем поехать на полевые исследования и жить мухой на стене, раздавать анкеты, чертить карты, копаться в архивах, записывать интервью, играть роль «включенного наблюдателя», собирать статистические данные и искать через «Гугл» кого-то в Интернете. Изобразить, вписать, рассказать, составить окончательный отчет — все это так же неестественно, сложно и трудоемко, как и проанатомировать дрозофил или запустить в космос телескоп. Вы считаете странными и искусственными опыты Фарадея? А что вы скажете об этнографической экспедиции Пит-Риверса? Вы считаете искусственной лабораторию лорда Кельвина? А как насчет Маркса, составляющего сноски в библиотеке Британского музея, Фрейда, приглашающего пациентов на сеанс свободных ассоциаций на свою венскую кушетку, или Говарда Беккера, который учится играть джаз, чтобы писать о джазовой музыке? Просто записать что-то на бумаге — это уже огромная трансформация, требующая столько же умений и столь же искусственная, как и рисование пейзажа или осуществление сложной биохимической реакции. Никакой ученый не должен находить для себя унизительным корпеть над описанием. Напротив, это высшее и редчайшее достижение.

Однако нас беспокоит, что сосредоточившись на описании, мы что-то упускаем, не «добавляя к нему» чего-то еще, то, что часто называют «объяснением». Но противоположность между описанием и объяснением — еще одна из тех ложных дихотомий, которые надо похоронить, особенно когда речь идет о «социальных объяснениях», которые приходится выкатывать из дома престарелых. Либо сети, делающие возможным некое положение дел, полностью развернуты, и тогда добавлять объяснения излишне, либо мы «добавляем объяснение», утверждающее, что надо принять в расчет какого-то другого актора или фактор, и тогда описание должно продвинуться на шаг даль-_t ше. Раз, несмотря на описание, сохраняется потребность в объяснении, значит, это плохое описание. Исключение составляет случай, когда описывается абсолютно стабильное состояние, при котором акторы действительно играют роль полностью детерминированных, и, следовательно, полностью «объяснимых» проводников, но в этом случае мы возвращаемся к более простым дорелятивистским ситуациям. Это новое ограничение — на «добавление» объяснения к описанию — становится все важнее: обычно именно когда привлекается «фрейм», социология социального и привносит свою избыточную причину. Как только какое-то место помещается в «рамку», все очень быстро становится рациональным и объяснения начинают литься слишком свободно. Опасность растет еще и оттого, что именно этот момент чаще всего выбирает критическая социология, всегда подстерегающая на заднем плане, чтобы взять на себя социальные объяснения и заменить объясняемые объекты иррелевантными, универсально применимыми акторами — «социальными силами», слишком тупыми, чтобы что-то понимать, и не выносящими, когда их раскрывают. Тщательная работа над описанием — прямо как «безопасный секс» — предохраняет от передачи объяснений.

Опять же именно попытки подражать ложному представлению о естественных науках препятствуют социальным наукам: всегда остается ощущение, что описание слишком конкретно, идиосинкратично, локально. Но, вопреки поговорке схоластов, существует только наука о частном[203]. И если мы устанавливаем связи между конкретными местами, то делать это нужно увеличивая число описаний, а не отправляться в путь на дармовщинку на таких «вездеходах», как Общество, Капитализм, Империя, Нормы, Индивидуализм, Поля и т. д. Хороший текст должен запускать в хорошем читателе такую реакцию: «Пожалуйста, больше подробностей, мне хочется еще подробностей». Бог в деталях, равно как и все остальное, в том числе и дьявол. Сама сущность социального в том, чтобы быть специфическим. Название игры не редукция, а ирредукция. Как всегда повторял Габриэль Тард, «существовать — значит различаться».

«Развертывать» просто означает, что на протяжении отчета, подводящего итоги исследования, количество акторов должно увеличиваться; диапазон сил, побуждающих акторов к действию, должен расширяться; число объектов, активно участвующих в стабилизации групп и сил, — умножаться; а разногласия по поводу дискуссионных реалий должны наноситься на карту. Лишь никогда не пытавшиеся писать о посредниках вместо проводников, скажут, что это легкая задача, что-то вроде «просто описания». Для нас же, наоборот, это дело требует столько же изобретательности, как и лабораторный эксперимент в каждом новом случае,— и успех тут столь же редок. Если он и случается,— что выходит не автоматически и достигается не просто словами «доктор философии» под чьей-то подписью,—то хороший отчет будет формировать социальное в буквальном смысле: участники действия — через противоречивое посредничество автора — будут собраны таким образом, что смогут объединиться в коллектив. Это звучит не столь уж заманчиво, и все же это вовсе не то, чем можно было бы полностью пренебречь.

Проблема в том, что социологи слишком часто мечутся между гордыней — каждый из них мечтает стать Ньютоном социологии и Лениным социальных изменений — и отчаянием: они презирают себя за простое накопление отчетов, описаний и статистических данных, которых никто не прочтет. Но выбор между абсолютным могуществом и полной ненужностью не имеет смысла. В том, чтобы отчаиваться по поводу собственного текста, не больше смысла, чем в желании заведующего химической лаборатории соответствовать требованиям NIH[204]. Значимость, как и все остальное, является достижением. Интересен или неинтересен отчет, зависит от объема работы, вложенной в то, чтобы сделать его интересным, то есть найти ему место среди других вещей[205]. Вот что могут помочь выяснить пять неопределенностей все вместе: из чего состоит социальное? Что действует, когда действуем мы? К группе какого типа мы принадлежим? Чего мы хотим? Какой мир мы готовы сделать своим общим миром? Эти вопросы задают не только ученые, но и те, кого они изучают. Ни мы, социологи, не знаем ответа, который бы скрывался за акторами, ни они—знаменитые «сами акторы». Факт в том, что ответов нет ни у кого, поэтому эти ответы нужно формировать, стабилизировать и пересматривать сообща. Вот почему социальные науки так необходимы для пересборки социального. Без них нам не узнать, что у нас общего, не узнать, какие связи нас соединяют, без них у нас нет способа узнать, как нам жить в одном и том же общем мире.

Чтобы выработать эти ответы, приветствуется каждая новая инициатива, в том числе и скромная интерпретация социолога. Ее провал не более предопределен, чем успех. Определенно, попытаться стоит. Именно потому, что пять источников неопределенности вставлены один в другой, отчет, написанный скромным, даже не облаченным в белый халат, коллегой, может иметь значение. Этот отчет может включать предварительное формирование связей, которые этому коллеге удалось развернуть. Он предлагает искусственное место (текстовый отчет), возможно, способное решить для какой-то отдельной аудитории вопрос, к какому общему миру они принадлежат. Собранные вокруг «лаборатории» текста, авторы, как и читатели, могут сделать видимыми два механизма, объясняющих множественность ассоциаций, которые надо принимать в расчет, и стабилизацию — или унификацию—мира, в котором они хотят жить[206]. С одной стороны, это всего лишь текст, состоящий из стопок бумаги, исписанных чернилами или выжженных лазерным лучом. С другой—это маленький ценный институт, репрезентирующий, или, точнее, ре-репрезентирующий, то есть представляющий заново, социальное всем его участникам, чтобы исполнить его и придать ему форму. Это немного, но просящий большего часто довольствуется меньшим. Многие «сильные объяснения» могут на поверку оказаться менее убедительными, чем те, что были более слабыми.

На последней странице своей книги по социологии науки Пьер Бурдье так определяет возможность для социолога обрести знаменитый взгляд Ока Божия из ниоткуда, когда он очистится от всех точек зрения, достигнув предельной критической рефлексивности:

Хотя [социологу] не следует забывать, что он, как всякий другой ученый, должен стараться помочь в построении внесубъектив-ной точки зрения науки, в качестве социального агента он тоже находится внутри объекта, который рассматривает как свой объект изучения, и поэтому у него есть точка зрения, не совпадающая с другими,—в том числе с высокой и стоящей над всем точкой зрения квазибожественного наблюдателя, которой он может достигнуть, если полевые требования удовлетворены. Таким образом, социолог знает, что специфика социальных наук призывает его работать (как пытался делать я, говоря об отношении дара и труда в «Паскалевых медитациях»[207]) над конструированием научной истины, способной объединить видение наблюдателя и истину практического видения агента в неведомую точку зрения,— такую, которая подвергается проверке в иллюзии абсолюта [Bourdieu, 2001][208].

Вот, возможно, самая честная — из когда-либо данных — версия мечты критической социологии; это было написано за несколько месяцев до безвременной кончины Бурдье.

Мучиться по поводу потенциальной эффективности социологических текстов — значит обнаруживать недостаток скромности или нехватку амбициозности. Если уж на то пошло, успешное распространение по всему социальному миру социальных наук более поразительно, чем экспансия естественных наук и технологических изобретений. Можем ли мы переоценить изменения, достигнутые тем, что каждый из нас, благодаря скромным текстам феминистских исследователей, теперь «имеет ген-дер? Что мы знали бы о Другом, не будь отчетов антропологов? Кто мог бы измерить прошлое без археологов и историков? Кто был бы способен осуществлять навигацию, не будь географов? Кто бы имел бессознательное без психологов? Кто бы знал о полученной прибыли без бухгалтеров? Конечно, тексты кажутся жалкими тропинками для перемещения между многочисленными противоречивыми системами координат, и все же они несопоставимо эффективнее более грандиозных и сильных социальных объяснений, выдвигаемых, чтобы их принизить. Социолога не надо сажать в темный погреб за то, что он или она не может занять место всеобъемлющего и всевидящего Бога социальной науки. Нам, маленьким муравьям, не стоит поселяться ни в небесах, ни в преисподней,— и на земле есть много такого, через что приходится прогрызать себе путь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.