Письма из Лондона

Письма из Лондона

I

Демократическая партия в Англии делает быстрые успехи. В то время, как вигизм и торизм, денежная аристократия и дворянская аристократия ведут скучный словесный спор о пустяках в «национальной говорильне», по выражению тори Томаса Карлейля, или, как говорит чартист Фергюс О’Коннор, в «палате, претендующей на то, что она будто бы представляет общины Англии»; в то время, как государственная церковь пускает в ход всё своё влияние, чтобы, опираясь на ханжеские наклонности нации, хоть как-нибудь поддержать своё прогнившее здание, а Лига против хлебных законов выбрасывает сотни тысяч в безрассудной надежде, что взамен этого в карманы хлопчатобумажных лордов потекут миллионы, – в это же самое время презираемый и осмеиваемый социализм спокойно и уверенно шествует вперёд и постепенно внедряется в общественное мнение. В это же самое время за несколько лет под знаменем Народной хартии образовалась новая неисчислимая партия и повела агитацию так энергично, что по сравнению с ней О’Коннел и Лига являются жалкими крохоборами. Известно, что в Англии партии идентичны с социальными слоями и классами; что тори тождественны с дворянством и ханжеской, строго ортодоксальной фракцией англиканской церкви; что виги состоят из фабрикантов, купцов и диссентеров{154}, в целом – из высших слоёв буржуазии; что низший слой буржуазии составляют так называемые «радикалы» и что, наконец, чартизм черпает свои силы в рабочем люде, в пролетариях. Социализм не образует замкнутой политической партии, но он вербует своих сторонников, вообще говоря, из низших слоёв буржуазии и из пролетариев. Таким образом, в Англии наблюдается тот замечательный факт, что чем чиже стоит класс в обществе, чем он «необразованнее» в обычном смысле слова, тем он прогрессивнее, тем б?льшую будущность он имеет. В общем такое положение характерно для всякой революционной эпохи, что особенно проявилось в религиозной революции, продуктом которой было христианство: «блаженны нищие», «мудрость сего мира стала безумием» и т.д. Но, пожалуй, никогда ещё предзнаменование великого переворота не было столь ярко выраженным, столь резко очерченным, как сейчас в Англии. В Германии движение исходит от класса людей, не только образованных, но даже учёных; в Англии за последние триста лет образованные и в ещё большей степени учёные глухи и слепы к знамениям времени. Всему свету известно, что в английских университетах господствует жалкая рутина и что по сравнению с ними наши немецкие высшие школы – это ещё благо. Но на континенте не могут даже представить себе, каково качество трудов лучших английских теологов и отчасти даже лучших английских естествоиспытателей, как низкопробны реакционные произведения, названия которых в изобилии публикуются в еженедельных «Списках новых книг». Англия – родина политической экономии, но как обстоит дело с наукой в среде профессоров и практических политиков? Свобода торговли Адама Смита выродилась в бредовую по своим выводам мальтусовскую теорию народонаселения. Она породила лишь новую, более цивилизованную форму старой системы монополии, которая находит своих представителей в лице современных тори, она с успехом вела борьбу против мальтусовского вздора, но в конце концов опять пришла к выводам Мальтуса. Повсюду – непоследовательность и лицемерие, между тем как убедительные экономические трактаты социалистов и отчасти также чартистов с презрением отбрасываются и только среди низших сословий находят себе читателей. «Жизнь Иисуса» Штрауса была переведена на английский язык. Ни один «респектабельный» книгоиздатель не хотел её печатать; наконец, она появилась выпусками, по три пенса за выпуск, и притом в издании совершенно второразрядного, но энергичного антиквара. Такая же судьба постигла переводы Руссо, Вольтера, Гольбаха и других. Байрона и Шелли читают почти только низшие сословия; ни один «респектабельный» человек, если он не желает заслужить самой ужасной репутации, не смеет держать сочинения Шелли на своём столе. Выходит: блаженны нищие, ибо их есть царствие небесное и рано или поздно также царство мира сего.

В парламенте сейчас на очереди билль сэра Дж. Грехема о воспитании работающих на фабриках детей, по которому ограничивается их рабочее время, вводится обязательное школьное обучение, а надзор за школами возлагается на англиканскую церковь. Этот билль вызвал, естественно, всеобщее возбуждение и опять дал партиям повод померяться силами. Виги намерены отвергнуть билль целиком, так как он оттесняет диссентеров от воспитания юношества и, ограничивая рабочее время детей, ставит фабрикантов в затруднительное положение. Среди чартистов и социалистов, напротив, даёт себя чувствовать значительная симпатия к общей гуманной тенденции билля, за исключением пунктов, касающихся англиканской церкви. Ланкашир, главный фабричный центр, является, конечно, и главным местом агитации за упомянутый билль. Здесь, в городах, тори совершенно бессильны; поэтому их митинги по поводу билля не были открытыми. Диссентеры собирались сначала по корпорациям, чтобы подать петицию против билля, а затем созывали городские митинги в союзе с либеральными фабрикантами. Такой городской митинг созывается высшим городским чиновником, является совершенно открытым, и каждый житель имеет право выступать на нём. Поэтому, если зал собрания достаточно вместителен, победа может здесь принадлежать только самой сильной и энергичной партии. И на всех созывавшихся доныне городских митингах победителями выходили чартисты и социалисты. Первый такой митинг был в Стокпорте, где за резолюцию вигов был лишь один голос, а за резолюцию чартистов – весь митинг, так что мэр Стокпорта, виг, принуждён был в качестве председателя митинга подписать чартистскую петицию и послать её чартистскому депутату (Данкомбу) для представления в парламент. Второй был в Солфорде, нечто вроде предместья Манчестера, с населением около ста тысяч человек; я присутствовал на нём. Виги приняли все меры, чтобы обеспечить себе победу. Мэр города занял председательское кресло и много разглагольствовал на тему о беспристрастии; но когда кто-то из чартистов спросил, разрешается ли дискуссия, то получил ответ: да, после окончания митинга! Первую резолюцию собирались протащить под шумок, но чартисты были начеку и помешали этому. Когда кто-то из чартистов взобрался на трибуну, подскочил какой-то диссентерский священник и попытался его сбросить! Однако всё шло ещё хорошо, пока, наконец, не была предложена петиция в духе вигов. Тогда выступил чартист и внёс поправку; президент со всей своей свитой вигов тотчас же поднялся и покинул зал. Тем не менее митинг продолжался, и чартистская петиция была поставлена на голосование, но как раз в решающий момент полицейские чиновники, которые уже несколько раз вмешивались в пользу вигов, потушили свет и заставили митинг разойтись. Однако в ближайшем номере местной газеты виги объявили, будто все их резолюции прошли, и мэр был настолько бесчестен, что подписал своё имя «по полномочию и приказу митинга»! Такова честность вигов! Третий митинг состоялся два дня спустя в Манчестере, и здесь точно так же радикальные партии одержали самую блестящую победу. Хотя время было выбрано так, что б?льшая часть фабричных рабочих не могла присутствовать, однако в зале значительное большинство составляли чартисты и социалисты. Виги ограничились исключительно теми пунктами, которые были общими для них и чартистов; один социалист и один чартист говорили с трибуны и засвидетельствовали вигам, что виги вели себя в этот день, как примерные чартисты. Социалист заявил им прямо, что он явился сюда с намерением создать оппозицию, если представится хоть малейший повод, но всё шло согласно его желаниям. Таким образом, дело дошло до того, что Ланкашир и в особенности Манчестер, гнездо вигизма, центральный пункт Лиги против хлебных законов, даёт блестящее большинство в пользу радикальной демократии, и тем самым сила «либералов» полностью парализуется.

II

Аугсбургская «Allgemeine Zeitung» имеет в Лондоне либерального корреспондента со значком (*), который в ужасающе длинных и скучных статьях берёт под защиту интриги вигов. «Лига против хлебных законов – теперь власть в стране», – вещает этот оракул и тем самым изрекает величайшую ложь, какую когда-либо произносил какой-нибудь пристрастный корреспондент. Лига – власть в стране! Где эта власть? В кабинете министров? Да ведь там сидят Пиль, Грехем и Гладстон, злейшие враги Лиги. В парламенте? Ведь там каждое её предложение отвергается таким большинством голосов, какое редко можно найти в анналах английского парламента. Где же кроется эта власть? В публике, в нации? На этот вопрос может ответить утвердительно только такой пустой, легкомысленный корреспондент, для которого Друри-Лейн представляет публику, а с шумом и гамом созванное случайное собрание – общественное мнение. Если уж этот мудрый корреспондент так слеп, что не способен видеть и в ясный день – таков уж удел вигов, – то я ему поведаю, как обстоит дело с властью Лиги. Из кабинета министров и парламента её изгнали тори, из общественного мнения – чартисты. Фергюс О’Коннор с триумфом громил её во всех городах Англии, он везде вызывал её на публичную дискуссию, и Лига ни разу не подняла перчатку. Лига не может созвать ни одного публичного митинга, чтобы не быть побитой чартистами самым позорным образом. Разве аугсбургский корреспондент не знает, что помпезные январские митинги в Манчестере и созываемые теперь в лондонском театре Друри-Лейн собрания, где либеральные джентльмены на разные лады лгут друг перед другом и пытаются обмануть самих себя относительно своей внутренней несостоятельности, что всё это – «гробы повапленные»? Кто допускается на такие собрания? Только члены Лиги или те, кому Лига вручает билеты. Значит, никакая враждебная партия не может иметь здесь шансов на успешную оппозицию, и потому никто и не добивается билетов; на какие бы хитрости она ни пускалась, она всё равно не смогла бы протащить туда и сотню своих приверженцев. Такие митинги, получающие потом название «публичных», Лига устраивает уже много лет, и на них сама себя поздравляет со своими «успехами». На этих «публичных» собраниях, созванных по билетам, Лига имеет возможность сколько угодно издеваться над «призраком чартизма», тем более, что она знает, что на действительно публичных митингах О’Коннор, Данкомб, Купер и прочие должным образом отвечают на эти её нападки. Чартисты до сих пор блестящим большинством срывали всякий публичный митинг Лиги, но Лига ни разу ещё не смогла помешать чартистскому митингу. Отсюда ненависть Лиги к чартистам, отсюда крики о «срыве» того или иного митинга чартистами, как она называет возмущение большинства против меньшинства, пытающегося с трибуны использовать большинство в своих целях. Где же власть Лиги? – В её воображении и – в её кошельке. Лига богата, она надеется отменой хлебных законов точно чудом создать новый подъём торговли и рассчитывает сторицей возместить свои затраты. Её подписные листы приносят значительные суммы денег, которыми покрываются расходы на все эти пышные собрания, на весь этот блеск и мишуру. Но за этой блестящей внешностью не скрывается ничего реального. «Национальная чартистская ассоциация»{155} – объединение чартистов – является более мощной по числу своих членов; скоро окажется, что она сможет собрать больше и денежных средств, хотя она и состоит только из бедных рабочих, тогда как Лига насчитывает в своих рядах всех богатых фабрикантов и купцов. И это по той причине, что чартистская ассоциация получает свои деньги – пусть и по пфеннигу, – но зато почти от каждого члена, а в Лигу хотя и поступают значительные суммы, но вносят их лишь отдельные лица. Чартисты легко могут собирать еженедельно один миллион пенсов; ещё большой вопрос, будет ли это по плечу Лиге. Лига объявила подписку на 50.000 фунтов стерлингов и получила около 70.000; Фергюс О’Коннор скоро откроет подписку для осуществления одного проекта на 125.000 фунтов стерлингов и сейчас же вслед за этим, может быть, ещё на такую же сумму, и эти деньги он наверняка получит. Что же будет делать тогда Лига со своими «большими фондами»?

Почему чартисты составляют оппозицию Лиге – об этом в другой раз. Теперь только ещё одно замечание о том, что усилия и труды Лиги имеют одну хорошую сторону: это – то движение, которое вызывает агитация против хлебных законов в совершенно инертном до сих пор классе общества – в земледельческом населении. Последнее не имело до сих пор никаких общественных интересов; зависимые от землевладельца, который может в любой год расторгнуть арендный договор, флегматичные, невежественные фермеры из года в год посылали в парламент только тори – 251 из 658 членов палаты общин – и были до сих пор главным оплотом реакционной партии. Если отдельный фермер и хотел воспротивиться этому традиционному голосованию, то он не находил поддержки в своей среде, и землевладелец мог с лёгкостью отказать ему в аренде. Между тем, в настоящее время среди этого класса населения замечается известное оживление; существуют уже либеральные фермеры и есть среди них люди, которые поняли, что интересы землевладельца и арендатора в очень многих случаях прямо противоположны. Три года тому назад, особенно в собственно Англии, никто не посмел бы сказать этого арендатору, не рискуя подвергнуть себя насмешкам или даже побоям. Среди этого класса работа Лиги принесёт плоды, но, совершенно несомненно, иные, чем она ожидает, ибо, если вероятно, что масса арендаторов постепенно перейдёт к вигам, то ещё гораздо более вероятно, что масса земледельческих батраков устремится на сторону чартистов. Одно без другого невозможно, и таким образом Лига и здесь получит лишь слабое возмещение за ту потерю, которую она благодаря чартизму понесла в городах и фабричных округах за последние пять лет, – потерю, которая выразилась в решительном и полном отходе рабочего класса от Лиги. Царство juste-milieu отжило свой век и «власть в стране» разделилась на крайние фланги. Перед лицом этих неоспоримых фактов я и спрашиваю г-на корреспондента аугсбургской «Allgemeine Zeitung»: где же кроется «власть Лиги»?

III

Английские социалисты гораздо принципиальнее и практичнее французских. Это объясняется главным образом тем, что они ведут открытую борьбу против различных церквей и ничего знать не хотят о религии. В более крупных городах они содержат обычно «холл» (дом собраний), где слушают каждое воскресенье речи, зачастую враждебные христианству и атеистические, но часто касающиеся и какой-либо стороны жизни рабочих; из их лекторов (проповедников) Уотс в Манчестере, мне кажется, является во всяком случае выдающимся человеком, написавшим несколько очень талантливых брошюр по вопросу о существовании бога и по политической экономии. У лекторов очень хорошая манера рассуждать: они во всём исходят из опыта и из доказуемых или наглядных фактов и сопровождают их при этом такими глубоко принципиальными выводами, что с ними очень трудно бороться на избранной ими почве. Если же кто-либо пытается перенести спор в другую область, то они просто высмеивают его; если я говорю, например: человек не должен ставить существование бога в зависимость от фактических доказательств, то они отвечают: «Как смехотворно выдвинутое вами положение: если бог не проявляет себя посредством фактов, то какое нам до него дело; из вашего положения как раз следует, что для людей безразлично, есть ли бог или его нет. А так как у нас тысячи разных других забот, то мы оставляем вам господа бога в заоблачных сферах, где он, может быть, существует, а может быть, и не существует. То, что не может быть удостоверено фактами, нас нисколько не интересует; мы стоим на почве „доподлинных фактов“, где не может быть речи о таких фантастических вещах, как бог и другие религиозные представления». Так они и прочие свои коммунистические положения основывают на доказательствах при помощи фактов, в выборе которых они действительно осторожны. Упорство этих людей неописуемо, и каким образом духовенство намеревается справиться с ними – одному небу известно. В Манчестере, например, коммунистическая община насчитывает 8.000 членов, открыто записавшихся в холл и уплачивающих взносы; и не является преувеличением, когда говорят, что половина населения, принадлежащего к трудящимся классам Манчестера, разделяет их воззрения на собственность, ибо когда Уотс говорит с трибуны (у коммунистов это то же, что у христиан – церковная кафедра): «Сегодня я иду на тот или другой митинг», – то можно рассчитывать на то, что предложение, внесённое лектором, получит большинство.

Но есть и среди социалистов теоретики или, как их называют коммунисты, полные атеисты, тогда как те называются практическими. Из этих теоретиков самый знаменитый – Чарлз Саутуэлл в Бристоле, который издавал полемический журнал «Оракул разума»{156} и за это был наказан годом тюрьмы и штрафом около 100 фунтов; разумеется, штраф был быстро покрыт подпиской, ибо каждый англичанин имеет свою газету, помогает своим вожакам вносить штрафы, оплачивает свою капеллу или холл, ходит на свои митинги. Но Чарлз Саутуэлл опять уже сидит в тюрьме; дело в том, что в Бристоле пришлось продать холл, потому что там социалистов не так уж много и среди них мало богатых, между тем как такой холл – вещь довольно дорогая. Он был куплен христианской сектой и превращён в капеллу. При освящении этой новой капеллы туда проникли социалисты и чартисты, чтобы поглядеть и послушать церемонию. Но когда священник начал славить бога за то, что всему этому безобразию пришёл конец, что там, где обычно поносили бога, будет теперь вознесена хвала всемогущему, они приняли это за нападение, а так как по английским понятиям всякое нападение требует отпора, они подняли крик: Саутуэлл, Саутуэлл! Пусть Саутуэлл выступит в качестве оппонента! Тогда Саутуэлл поднимается и начинает говорить, но тут священники христианской секты, встав во главе своих построенных в колонны духовных чад, обрушиваются на Саутуэлла, другие члены секты зовут полицию, так как Саутуэлл-де нарушил христианское богослужение; священники собственноручно хватают его, избивают (что часто бывает в таких случаях) и передают в руки полисмена. Саутуэлл сам приказал своим приверженцам не оказывать физического сопротивления; когда его уводили, за ним следовало около 6.000 человек с криками «ура» и возгласами в его честь.

Основатель движения социалистов Оуэн пишет в многочисленных своих книжках на манер немецких философов, т.е. очень плохо, но временами его мысль вдруг проясняется, и он придаёт тогда своим тёмным писаниям удобоваримую форму; впрочем, воззрения его многообъемлющи. По Оуэну, «брак, религия и собственность – единственные причины всего зла, какое существовало от начала мира» (!!); все его сочинения кишат яростными нападками на теологов, юристов и медиков, которых он валит в одну кучу. «Суды присяжных составлены из класса людей, которые находятся ещё целиком в плену теологии и, следовательно, занимают предвзятую позицию; также и законы проникнуты теологией и должны быть поэтому отменены вместе с судами присяжных».

Пока англиканская церковь почивала на лаврах, социалисты сделали невероятно много для просвещения трудящихся классов в Англии. На первых порах не надивишься, слушая, как самые простые рабочие с полным пониманием выступают в холле для лекций на политические, религиозные и социальные темы; но когда ознакомишься с замечательными популярными брошюрами, когда послушаешь социалистических лекторов, вроде Уотса в Манчестере, то перестаёшь удивляться. Рабочие имеют теперь в хороших дешёвых изданиях переводы произведений французской философии прошлого столетия, главным образом «Общественный договор» Руссо, «Систему природы»{157} и разные сочинения Вольтера, кроме того, в брошюрах за один или два пфеннига и в газетах они находят изложение коммунистических принципов; точно так же в руках рабочих имеются дешёвые издания сочинений Томаса Пэйна и Шелли. Сюда нужно ещё прибавить воскресные чтения, очень усердно посещаемые; так, во время моего пребывания в Манчестере я видел, что коммунистический холл, вмещающий около 3.000 человек, каждое воскресенье бывает переполнен, и я слушал там речи, которые оказывают непосредственное воздействие, в которых затрагиваются вопросы, задевающие за живое, отпускаются также и остроты по адресу духовных лиц. Нередко случается, что христианство подвергается прямому нападению и христиан называют «нашими врагами».

По форме эти собрания напоминают отчасти церковные; хор певчих в сопровождении оркестра распевает на галерее социальные гимны, полудуховные или полностью духовные мелодии с коммунистическим текстом, которые выслушиваются стоя. Затем на трибуну, где стоят стол и стулья, безо всяких церемоний, не снимая шляпы, поднимается лектор; взмахнув шляпой в виде приветствия, он снимает пальто; потом садится и читает свой доклад, который обычно вызывает весёлый смех, ибо в этих речах даётся полный простор бьющему ключом английскому остроумию и юмору. В одном уголке холла расположена лавка с книгами и брошюрами, в другом – ларёк с апельсинами и освежительными напитками, где каждый может удовлетворить свои вкусы или отдохнуть, если ему наскучат речи. По временам устраиваются воскресные вечера, на которых сидят вперемежку люди обоего пола, всех возрастов и состояний за обычным ужином – чаем с бутербродами; в рабочие дни в холле часто устраиваются балы и концерты, где очень весело проводят время; в холле имеется ещё и кафе.

Как могло случиться, что всё это терпят? Во-первых, при правительстве вигов коммунисты добились соответствующего парламентского акта и вообще настолько тогда окрепли, что теперь с ними как с корпорацией ничего нельзя больше поделать. Во-вторых, очень охотно расправились бы с отдельными выдающимися людьми, но знают, что это послужило бы социалистам только на пользу, так как обратило бы на них общественное внимание, к чему они и стремятся. Если бы появились мученики за их дело (а как много среди них людей, готовых в любой момент стать мучениками!), это вызвало бы агитацию, агитация же есть средство создать их делу ещё б?льшую популярность, тогда как теперь б?льшая часть народа их не замечает, полагая, что это такая же секта, как и всякая иная. Виги знали очень хорошо, что репрессивные меры действуют в пользу какого-нибудь дела сильнее, чем проводимая сторонниками этого дела агитация, поэтому они дали коммунистам возможность существовать и оформляться; но всякая форма скрепляет. Тори, правда, выступают против них, когда их атеистические произведения принимают слишком уж вызывающий характер, но каждый раз с пользой для коммунистов; в декабре 1840 г. Саутуэлл и другие подверглись наказанию за богохульство; сейчас же появились три новых газеты: «Атеист», «Атеист и республиканец» и третья, в издании лектора Уотса, – «Богохульник». Несколько номеров «Богохульника» вызвали большую сенсацию, и власти тщетно ломали себе голову, как бы подавить это направление. Потом предоставили его самому себе, и что же, все три газеты прекратили своё существование!

В-третьих, социалисты, как все другие партии, спасают себя, обходя закон и прибегая к словесной казуистике, что здесь в порядке вещей.

Так всё здесь живёт и находится во взаимосвязи, обретает твёрдую почву и претворяется в дело; так всё принимает здесь определённую внешнюю форму, между тем как у нас люди воображают, будто знают что-то, если проглотили жалкую и худосочную книгу Штейна{158}, или будто они что-то собою представляют, если высказали где-нибудь своё мнение, сдобрив его розовым маслицем.

В социалистах очень явственно видна английская энергия, но больше всего в этих, я бы сказал, славных ребятах меня изумляло их добродушие, далёкое, однако, от слабости; они смеются над чистыми республиканцами, ибо республика была бы так же лицемерна, так же проникнута теологией, так же несправедлива в своих законах, как и монархия; но для социального преобразования они готовы отдать всё: жену и детей, своё добро и свою жизнь.

IV

Теперь только и слышно что об О’Коннеле и ирландском Repeal (отмене англо-ирландской унии){159}. О’Коннел, старый хитрый адвокат, который во время правления вигов спокойно сидел в палате общин и помогал проводить «либеральные» мероприятия, чтобы они проваливались в палате лордов, О’Коннел вдруг удалился из Лондона, отказался от участия в парламентских дебатах и теперь вновь поднимает свой старый вопрос об отмене унии. Никто уже и не думал об этом, – и вот в Дублине появляется «Старый Дан»[175] и опять ворошит старую залежалую рухлядь. Ничего нет удивительного, что старые дрожжи дают теперь замечательные пузыри. Старый хитрец кочует из города в город, всякий раз в сопровождении такой лейб-гвардии, какой не имел ни один король, – вокруг него всегда двести тысяч человек! Чего только нельзя было бы с этим сделать, если бы популярностью О’Коннела пользовался разумный человек или если бы О’Коннел был немного более проницателен и немного менее эгоистичен и тщеславен! Двести тысяч человек – и что за люди! – Люди, которым нечего терять, две трети которых одеты в лохмотья, настоящие пролетарии и санкюлоты, и к тому же ирландцы, дикие, необузданные, фанатичные гэлы[176]. Кто не видал ирландцев, тот их не знает. Дайте мне двести тысяч ирландцев, и я опрокину всю британскую монархию. Ирландец – беспечное, жизнерадостное, картофелеядное дитя природы. Прямо из степи, где он вырос под ветхой крышей на жидком чае и скудной пище, он попадает в нашу цивилизацию. Голод гонит его в Англию. В механической, эгоистичной, леденящей душу сутолоке английских фабричных городов пробуждаются его страсти. Какое понятие о бережливости может иметь этот грубый парень, чья юность прошла в играх на пустырях и в попрошайничестве по дорогам? Что заработал – промотал; затем он голодает до следующей получки или до тех пор, пока опять не найдёт работы. Ведь он так привык голодать! Потом он возвращается на родину, разыскивает свою семью, которая разбрелась по большим дорогам в поисках милостыни и время от времени снова собирается вокруг чайника, который мать носит с собой повсюду. Но в Англии ирландец многое повидал, посещал публичные митинги и рабочие союзы, он знает, чт? такое отмена унии и какое отношение к этому имеет сэр Роберт Пиль; он наверно частенько дрался с полицией и мог бы многое рассказать вам о бессердечии и подлости «peelers» (полицейских). И про Даниела О’Коннела он слышал также немало. Теперь он опять отыскивает свою старую хижину с клочком земли для посадки картофеля. Выкопав урожай картофеля, он считает, что обеспечил себе пропитание на зиму. Но тут появляется главный арендатор{160}, требующий арендной платы. – Да где же, боже мой, взять денег? Тогда главный арендатор, отвечающий перед землевладельцем за аренду, описывает имущество. Ирландец оказывает сопротивление, и его бросают в тюрьму. Но вот, наконец, он опять на свободе, и вскоре где-нибудь во рву находят труп главного арендатора или кого-либо другого, участвовавшего в описи имущества.

Вот обычная история из жизни ирландских пролетариев. Полудикое воспитание и позднейшее, вполне цивилизованное окружение приводят ирландца в противоречие с самим собой, в постоянное раздражение, в постоянно снедающую его существо ярость, которая делает его способным на всё. К тому же над ним тяготеет бремя пятивекового угнетения со всеми его последствиями. Удивительно ли, что он, как любой полудикарь, при всяком случае слепо и бешено кидается в драку, что в его глазах горит вечная жажда мщения, жажда разрушения, для которой совершенно безразлично, на чт? она направлена, лишь бы бить и разрушать! Но это ещё не всё. Бешеная национальная ненависть гэла к саксу, старокатолический, вскормленный духовенством фанатизм по отношению к протестантско-епископальному высокомерию – с такими элементами можно сделать всё что угодно. И все эти элементы в руках О’Коннела. И какая масса людей в его распоряжении! Третьего дня в Корке – 150.000 человек, вчера в Нине – 200.000 человек, сегодня в Килкенни – 400.000 человек; так обстоит дело. Двухнедельное триумфальное шествие, триумфальное шествие, какого не знал ни один римский император. И если бы О’Коннел действительно желал народного блага, если бы он действительно стремился к уничтожению нищеты, если бы за всей этой шумихой, за агитацией в пользу отмены унии не скрывались его жалкие мелкие цели juste-milieu, – хотел бы я знать, как сэр Роберт Пиль посмел бы отказать в каком-нибудь требовании О’Коннелу, стоящему во главе такой силы, какой он сейчас располагает. Но чего он достигает с помощью всей своей власти и своих миллионов боеспособных, отчаянных ирландцев? Он не может добиться даже такой жалкой меры, как отмена унии, конечно, лишь потому, что не стремится к этому всерьёз, потому, что он только использует разорённый и угнетённый ирландский народ с целью поставить в затруднительное положение министров тори и вернуть к власти своих друзей из juste-milieu. Это очень хорошо знает и сэр Роберт Пиль, а потому 25.000 солдат совершенно достаточно, чтобы держать в узде всю Ирландию. Если бы О’Коннел был действительно выразителем интересов народа, если бы он обладал достаточной смелостью, если бы он сам не боялся народа, т.е. будь он не двуличный виг, а прямой последовательный демократ, то в Ирландии давным-давно не осталось бы ни одного английского солдата, ни одного протестантского тунеядствующего попа в чисто католических округах, ни одного древненорманского барона в своём замке. Вот в этом-то и суть дела. Если бы народ добился свободы хотя бы на один миг, то Даниел О’Коннел и его денежные аристократы вскоре оказались бы точно так же посаженными на мель, как он хочет посадить на мель тори. Поэтому-то Даниел так крепко держится за католическое духовенство, поэтому он предостерегает своих ирландцев от опасного социализма, поэтому он отклоняет предложенную чартистами поддержку, хотя для виду там и сям говорит о демократии, как в своё время Луи-Филипп говорил о республиканских установлениях. Вот почему ему никогда не удастся достигнуть чего-либо другого, кроме политического воспитания ирландского народа, которое, в конце концов, ни для кого так не опасно, как для самого О’Коннела.

• • •

Написано Ф. Энгельсом в мае – июне 1843 г.

Напечатано в журнале «Schweizerischer Republikaner» №№ 39, 41, 46 и 51; 16 и 23 мая, 9 и 27 июня 1843 г.

Печатается по тексту журнала

Перевод с немецкого