§ 5. Логика вымысла

§ 5. Логика вымысла

Несмотря на то что любое суждение является истинным или ложным, неверно будет считать, что люди используют язык только для передачи истины. По своему происхождению, равно как и по своей ежедневной роли, язык является средством выражения эмоций. Соображения, отличные от тех, которые происходят из желания сообщить истину, также представляют форму, которую принимает наш язык. Более того, даже в науке, несмотря на стремление высказывать все буквально, мы редко начинаем с точного усмотрения сходств и различий между вещами и поэтому выражаем свои спутанные впечатления посредством крайне метафорического языка. Для достижения понимания элемента истины, присутствующего в обыденных выражениях, а также для того, чтобы избежать отвержения какой-либо части науки лишь на том основании, что в ней используются лингвистические формы, не поддающиеся буквальной интерпретации, нам следует исследовать ту роль, которую играют подобные выражения в обыденной жизни и в науке.

1. Эмотивное использование языка, церемониальных выражений и эвфемизмы. Подобно тому как ритуал общественной жизни требует определенных форм одежды, определенных шагов или жестов, независимо от их удобства, также этот ритуал требует и определенных общепринятых выражений, независимо от их буквальной истинности. Так, правила учтивости среди китайцев и некоторых других народов требуют, чтобы хозяин говорил, что его дом – жалкий, а его гость – выдающийся и оказывает ему большую честь и т. д. Даже те, кто не принимает данные выражения в буквальном смысле, могут быть оскорблены отходами от таких социальных моделей.

Роль церемониальных выражений во внешних проявлениях притворства является такой же важной в общественной жизни, как и в играх детей или примитивных народов. Социальная жизнь такой страны, как Англия, может рассматриваться как некая игра, требующая, помимо многих прочих вещей, чтобы люди говорили об армии и флоте его величества, о казне его величества (хотя долг при этом считается «национальным»). Также действительные главы правительства говорят, что они «советуют» королю, хотя у того нет иного выбора, кроме как подчиняться. Сходным образом о Соединенных Штатах принято говорить как о демократии, в которой закон является волей народа и создается его представителями, даже при том, что мало кто знает, какие именно законы создаются, равно как мало кто имеет достаточный контроль над теми, кто эти законы создает.

Церемониальные выражения часто подвергаются нападкам и называются «конвенциональной ложью», тогда как они на самом деле, призваны не вводить в заблуждение, а выражать истину в виде эвфемизмов. Учтивость, или вежливость, требует элиминации не столько истины, сколько определенных неприятных выражений, являющихся по той или иной причине табуированными. Это с легкостью объясняется тем обстоятельством, что сами по себе слова могут оказывать эмоциональное воздействие. Так, вполне допустимо говорить о собаке женского пола, но считается плохим тоном употреблять известное более короткое слово. Пираты в спектакле «Питер Пэн» говорят о скорой встрече «внизу», но они вызовут у публики шок, если используют более реалистичное и в теоретическом смысле более каноническое слово.

2. Метафорические и привычные сокращения. Для того чтобы оценить интеллектуальную, или научную, функцию метафор, читателю лучше всего начать с эксперимента. Пусть он выберет одну или две страницы любого классического или современного философского текста. Пусть он внимательно прочитает выбранный отрывок и пометит, сколько раз то или иное значение передается метафорически, а не буквально. Пусть затем он вновь перечитает отрывок и увидит, как много пассажей, сначала показавшихся буквальными истинами, на самом деле являются метафорами, к которым мы уже привыкли. Здесь мы имеем в виду такие выражения, как «корень проблемы», «продвижение мысли», «высшая жизнь», «впасть в ошибку», «умственная гимнастика». И на самом деле, когда мы говорим о работе сознания, будь то сбор информации, восприятие внешнего мира и т. п., мы используем реифицирующую (от латинского слова «res» (вещь), т. е. овеществляющую) метафору, точно так же как мы используем персонифицирующую метафору всякий раз, когда мы говорим о притягивающих и отталкивающих друг друга телах. Третья стадия эксперимента заключается в том, чтобы попробовать переписать выбранный пассаж в буквальных терминах без каких-либо метафор. Результат подобного эксперимента подтвердит заключение о том, что все метафоры элиминировать невозможно. Это становится особенно ясным, когда мы пытаемся выразить общие соображения о романе или неизвестном персонаже. Ибо можем ли мы осознать новые отношения без того, чтобы рассматривать их с помощью старых понятий? Как бы то ни было, указанный эксперимент подтвердит позицию, согласно которой метафоры не являются просто искусственными инструментами, позволяющими сделать речь более живой и поэтичной; они являются необходимым средством для осознания и передачи новых идей.

Однако было бы ошибкой считать, что каждая метафора является явно сформулированной аналогией, в которой пропущены такие слова, как «как», «подобно» и др., использующиеся при сравнении. Это предполагало бы, что распознание буквальной истины предшествует метафоре, которая, таким образом, становится сознательным перенесением свойств одной вещи на другую вещь. Однако история показывает, что метафоры, как правило, старше, чем выражаемые аналогии. Если разум развивается от неясного и смешанного по направлению к более определенному посредством процесса разграничения, то мы вполне можем ожидать, что движение, присущее живым и неживым сущностям, поразит нас прежде, чем мы проведем различие между этими двумя типами сущностей. Так, вовсе не обязательно предполагать, что ребенок, пинающий стул, о который он только что ударился, его персонифицирует посредством процесса аналогии. Очевидно, что данная реакция возникает еще на уровне, где данного различия не проводится.

Таким образом, метафоры могут рассматриваться как выражающие неясное и спутанное, однако при этом первичное понятие тождества, которое в результате последовательных процессов различения превращается в сознательную и выражаемую аналогию между различными вещами; в ходе дальнейшей рефлексии мы получаем ясное утверждение тождества, или наличия общего элемента (или отношения), которым обладают две различные вещи. Сказанное помогает нам объяснить функцию метафор в науке, равно как и в религии и искусстве, а также предостерегает нас от формулировки ошибочных аргументов, направленных на то, что выражено в метафорическом языке.

Тот факт, что метафоры выражают первичное восприятие вещи вместе с чем-то, что находится в ее первичном неразделенном образе, придает им ту эмоциональную силу, которой не обладают более продуманные и точные утверждения. Лучше всего это, пожалуй, можно увидеть на примере крайне простых метафор Нового Завета: выражение «паси овец Моих» более убедительно, чем «распространяй мое учение», поскольку оно содержит намек, который проповедники чувствуют прежде, чем могут его выразить; этот намек указывает на любящую заботу о беспомощных, нищету бедных духом и т. д. То же самое относится и к сравнению «сеять семена истины» или метафорам, принадлежащим апостолу Павлу, в которых «назиданием» именуется проповедь, а праведная жизнь – «облечением в оружие света». Яркой является метафора Гете «теория суха», ведь для выражения ее содержания в буквальном смысле потребовалось бы серьезное размышление. В практической жизни персонификация городов или наций, равно как и сравнение государства с кораблем (ср.: «Не раскачивайте лодку!») или изменений в отношении с колебаниями маятника, содержат убедительность, которой не обладают буквальные высказывания.

Высказанные соображения помогут прояснить природу вымысла в том виде, в каком он проявляется в области своего наибольшего развития, т. е. в области применения закона [где он называется «юридической фикцией»]. Юридические фикции ясно проявляются в виде утверждений, содержащих элемент, ложность которого известна, но который при этом удобен и даже необходим для того, чтобы получить определенные желаемые результаты. Несмотря на то что фикция похожа на миф, ее можно отличить от мифов, в которые по-настоящему верят, а также от благочестивого обмана, осуществляемого ради благой цели. Так, когда регистрируется документ или закладная, считается, что добросовестный приобретатель тем самым получает об этом уведомление и в будущем не может доказывать обратного. Это, на самом деле, означает, что акт регистрации уравнивает права добросовестных и недобросовестных приобретателей таким образом, что факт незнания чего-либо становится нерелевантным.

Однако почему в законе не используются точные выражения вместо утверждения в качестве факта того, что может таковым не являться? Зачем утверждать, что корпорация является субъектом, вместо того чтобы просто сказать, что определенная группа прав и обязанностей по ряду свойств является аналогичной правам и обязанностям настоящего человека? Зачем мы говорим, что посольство Соединенных Штатов в Китае или палуба находящегося в море корабля являются американской территорией, когда, на самом деле, имеем в виду только то, что, согласно определенным правовым отношениям, посольство и палуба корабля должны рассматриваться как зона действия американского законодательства? Ответом на этот вопрос будет отчасти то, что практическое удобство краткости перевешивает теоретические преимущества большей точности. Однако более важным является тот факт, что закон должен развиваться путем ассимиляции новых институтов в старые. А в моменты появления чего-то нового мы всегда в большей степени стараемся сохранить старые лингвистические формы. При этом старые лингвистические формы обусловливают общее ощущение безопасности, особенно в тех ситуациях, когда господствует миф или предположение о том, что судья всего лишь декларирует закон и не может его изменить или расширить его толкование. Сама по себе профессия юриста не может в одиночку охватить то, что закону следует подчиняться даже тогда, когда он изменяется.

С точки зрения социальной стратегии фикции, подобно красноречию, важны для придания эмоциональной окраски суждениям, принятия которых мы хотим добиться. Фикции также могут использоваться для смягчения шока от нововведений (как это, например, бывает, когда для защиты принадлежащего кому-то виноградника лозу называют «деревом») или для поддержания благоговения перед истинами, которые мы уже отбросили (как это бывает в тех случаях, когда мы приписываем новое аллегорическое или психологическое значение старым теологическим догмам, которые уже отброшены). Однако если иногда фикции упрощают изменение, то случается и так, что они становятся препятствием для изменений, ибо культивируют чрезмерное внимание к прошлому. Если бы в обществе преобладал интерес к истине, то в своих образовательных и социальных стратегиях мы бы способствовали большему вниманию к буквальной точности даже тогда, когда это вредит национальной гордости и влияет на чувства общества. При обсуждении социальных вопросов никто всерьез не стремится к карательной риторике или поэтическому красноречию. Здесь интерес к истине не столь велик, по сравнению с заинтересованностью в сохранении привычных убеждений, даже если это подразумевает создание значительных иллюзий, удовольствие от которых, тем не менее, является более или менее временным.

3. Абстракции и ограничения. Различные заблуждения становятся результатом неадекватного использования метафорического характера многих суждений и символической природы языка. Слова являются метками или символами, и было бы большой ошибкой отождествлять символ с тем, что он обозначает. И действительно: любое размышление осуществляется посредством выделения в вещах определенных отличимых черт, обозначения выделенных черт с помощью соответствующих меток и, наконец, рассуждения об этих абстрактных свойствах через использование выбранных символов. Исследуя какую-либо конкретную ситуацию, мы не обращаем внимания на все бесчисленные сложные отношения, которые ей присущи, равно как и на все ее качества. Скорее наоборот: мы игнорируем почти все качества и отношения, которыми обладает соответствующая вещь, и отмечаем только те свойства, которые позволяют нам рассматривать эту вещь как пример повторяющихся моделей или типов определенных ситуаций. Таким образом, наше знание вещей подразумевает абстракцию от бесконечно сложных и, быть может, уникальных свойств, которыми обладают ситуации. Мы считаем, что два объекта являются столами, поскольку каждый из них обладает определенными свойствами, которые могут быть найдены и в других примерах; из сказанного не следует того, что если вещь является столом, то она не может быть также и чем-то другим, или что она не может обладать иными свойствами, которые отличают ее от других объектов, являющихся столами. С помощью этого процесса абстракции мы развиваем понятия ограничения или идеальных моделей структуры и поведения. И, таким образом, мы приходим к понятиям совершенно прямой линии, свободной от трения поверхности, чисто экономического мотива, твердого тела и т. д., каждое из которых представляет некоторую фазу той или иной ситуации, но при этом не может отождествляться с целостной и конкретной природой чего-либо.

Широко распространенной является ошибка, заключающаяся в утверждении о том, что наука ошибочна и фиктивна, поскольку объекты дискурсивного рассуждения являются избранными стадиями вещей, а не вещами в их конкретной недифференцированной тотальности.

Нам следует осознавать, что такие объекты мысли, как числа, законы, совершенно прямые линии и т. д., являются реальными составляющими природы (даже несмотря на то, что они существуют не как отдельные вещи, а как отношения или изменения таких отдельных вещей). Из того, что числа и пропорции суть абстракции, не следует вывода, согласно которому в утверждениях о том, что Земля имеет всего лишь один спутник, или о том, что уровень детской смертности в последнее время снизился, содержится нечто фиктивное. Противоположное предположение происходит из ложного понимания научной процедуры и ее результатов. Оно происходит из неучитывания того обстоятельства, что абстракции являются реальным частями, фазами или элементами вещей или их отношений, даже несмотря на то, что они не тождественны этим вещам во всех возможных отношениях.

Результаты процессов абстракции и классификации были названы «несущественными фикциями» (neglective fictions), поскольку считалось, что не существует человека как класса, а существуют только индивиды. Но нельзя отрицать и того, что такие утверждения, как «Джон – человек», обладают значением, только если предикат обозначает нечто присущее более чем одному индивиду. Даже искусственная классификация государственной власти, подобная классификации Аристотеля, не может считаться фиктивной только потому, что действительные государственные устройства ей не соответствуют. Существующие виды государственного устройства могут представлять смешанные формы или комбинации элементов монархии, аристократии, демократии и отклонений от них [112] . Тогда наша классификация способствует усмотрению таких смешанных форм в силу содержащихся в них элементов. Тот факт, что определенные элементы всегда встречаются вместе с определенными другими элементами и никогда не встречаются поодиночке, не является аргументом против их реального существования, точно так же как то обстоятельство, что никто не может быть братом или кредитором без существования других сущностей, не может служить аргументом против возможности обладания этими абстрактными свойствами. Наука должна с помощью абстрагирования вычленять одни элементы и отбрасывать другие, поскольку не все сосуществующие вещи релевантны по отношению друг к другу. Поэтому обсуждение чисто экономических мотивов не содержит никаких фикций. Это станет ясно, если мы последуем за Адамом Смитом и не будем забывать о том, что в реальной жизни эти мотивы ассоциируются и с другими мотивами.

Если мы признаем реальность абстракций, то не будет ничего фиктивного (в смысле ложности) относительно совершенно прямой или круговой линии, совершенно свободных тел, неподверженных трению двигателей и прочих сущностей, которые кажутся воображаемыми и о которых известно, что они могут обладать отдельным существованием. Само отношение расстояния между вещами существует в природе, в которой имеются вещи, и является независимым от толщины шнура или цепочки, с помощью которых мы это расстояние измеряем. В то время как не существует свободных тел (т. е. тел, на которых не действуют никакие силы), движение всех существующих тел таково, что мы можем отыскать ту часть, которую играет инерция (то, что произошло бы, если бы все другие силы перестали бы действовать); сходным образом, несмотря на то что ни один реальный двигатель не свободен от воздействия трения, мы, тем не менее, на основании определенных данных можем высчитать ту часть, которую играет инерция в общей работе любого двигателя. Неверно и то, что фиктивными являются искусственные линии широты и долготы на том лишь основании, что эти линии на самом деле не отмечены на поверхности Земли. Они действительно представляют определенные реальные геометрические отношения, присутствующие на Земле. Ни одна карта не является идеальным образом представленной на ней местности. При построении карты должно игнорировать большинство особенностей местности, за исключением лишь некоторых. Однако в рамках определенных ограничений такая карта может быть совершенно точной и истинной.

Неполнота свойственна всей человеческой речи. Такие утверждения, как «Джон – хороший отец» или «Смит – умелый электрик», являются истинными или ложными только лишь в ограниченных условиях. Однако такие ограничения могут быть поняты в рамках контекста употребления этих утверждений, либо же они могут оказаться не необходимыми для требующейся степени точности. Сказанное также распространяется и на такие утверждения, как «арендная плата за магазины зависит от величины их оборота».

Еще один способ понимания несущественных фикций, таких, как абсолютно жесткие тела, совершенное распределение и т. п., заключается в их рассмотрении в качестве идеальных ограничений. Ни одна существующая в природе вещь не является абсолютно жесткой, но при этом вещи различаются по жесткости и однородности, и их можно распределить в последовательности увеличения или уменьшения их жесткости или однородности. Абсолютная жесткость в таком случае будет тем свойством, которое в определенной мере содержится во всех последовательностях и на основании степени присутствия которого эти вещи распределены в последовательность. Абсолютная жесткость – это принцип упорядочивания подобной последовательности.

Если в процессе абстракции не существует неотъемлемой фикции, то ее не существует и в процессе научного построения, основывающемся на таких элементах, как, например, позвоночное животное, типичная долина реки или фабрика как экономический субъект, идеальная власть при ограниченных условиях. Идея общественного договора нередко критиковалась именно за ее фиктивный характер. То, что она представляет собой миф, считается историческим фактом. Однако сказанное не содержит упрека великих мыслителей XVII–XVIII столетий. Для них идея общественного договора была скорее логическим инструментом для анализа реальных комплексных социальных процессов. Если мы применим термин «естественное состояние» к человеческому поведению безотносительно влияния, которое оказывают законы, то мы сможем рассмотреть наши общественные отношения как представляющие модифицированный вариант естественного состояния, аналогичный той модификации, которую привносят в наше поведение те или иные договоры. Данная аналогия полезна только в той мере, в какой она может быть истинной.

В своем поиске истины наука должна формулировать некоторые ожидания относительно того, что она пытается обнаружить. Очевидно, что такие ожидания не являются фикциями, даже если окажется, что они ложны, если, конечно, они изначально рассматривались как гипотезы, требующие проверки. Для визуализации неизвестного воображение должно придать ему некоторые атрибуты, аналогичные атрибутам, присущим тому, что уже известно. Так, изначально электричество описывалось как жидкость, затем как линии или трубка вектора, а теперь как поток отталкивающих друг друга электронов. Сходным образом сознание рассматривалось британскими психологами как ассоциированная группа ментальных состояний, а Джемсом – как поток сознания. Каждый из приведенных примеров, подобно многим механическим моделям эфира или различных неизвестных физических процессов, предполагает верифицируемые аналогии и, тем самым, направляет исследование. Если предлагаемые руководства оказываются ложными, то, значит, наша аналогия сработала подобно ложной гипотезе.

В качестве типичной фикции часто приводится такое мнимое число, как

. Поскольку в обычной алгебре нет чисел, квадрат которых мог бы быть отрицательным числом, то данный случай считается явным примером, основанным на логически невозможной реальности. Однако в современной математике было показано, что 

является не более мнимым или самопротиворечащим, чем

, которое до сих пор называется иррациональным или абсурдным. При наличии соответствующих конвенций относительно пар чисел 

становится ключом к пониманию свойств определенных силовых полей. В логическом смысле сходные соображения имеют место в случае аргумента о том, что самопротиворечивость свойственна понятию бесконечного числа или бесконечно малой величины. Современная математика лишила подобные аргументы их основы. Сегодня иногда можно слышать мнения о том, что эфир является фикцией, заключающей противоположные друг другу качества. Эти мнения также не являются истинными. Эфир – это гипотетическая сущность, существование которой происходит из определенных допущений, таких, например, как закон сохранения энергии. Некоторые свойства этой сущности, без сомнения, являются необычными, и современная электромагнитная теория делает большинство механических моделей или аналогий этой сущности бесполезными. Однако сама эта сущность вовсе не является самопротиворечивой, особенно тогда, когда ее применение оказывается полезным.

Нейтральные гипотезы, предметная область которых никогда не может быть доказана или опровергнута непосредственным образом, являются многочисленными во всех науках. Так, устаревшие книги по экономике начинаются с предложения представить себе одного или нескольких людей, оказавшихся на необитаемом острове, старые теории права и политической науки начинаются с идеи воображаемого общественного договора, а современные математические физики просят вас представить существо, находящееся в одно– или двухмерном пространстве. Рассуждение от таких воображаемых конструкций часто сбивает с толку, т. к. мы не всегда формируем ясную идею того, что именно нас просят представить. Но в методе подобных аргументов нет ничего ошибочного. Понятия данного вида похожи на вспомогательные линии на рисунке или линии широты и долготы, которые мы используем при построении карт. Если нам скажут, что для того чтобы нарисовать карту Северной Америки, нам нужно начать с построения определенного треугольника, затем нарисовать еще некоторые линии и т. д., то абсурдно будет возражать, утверждая, что Северная Америка не является и никогда не была треугольной. На самом деле указанный треугольник может представлять отношения между некоторой точкой в Гренландии, некоторой точкой на Аляске и некоторой точкой рядом с Панамским каналом. Начав с построения этих точек, все остальные точки можно будет построить по их отношению к этим трем, согласно предложенным нам указаниям. Карта никогда не будет полной картиной Северной Америки, но для заданной шкалы она может быть вполне истинной. Такие фикции, как карты и таблицы, полезны именно потому, что они воспроизводят не весь объект целиком, а только существующие в нем значимые отношения. В аналогичных случаях эти отношения тождественны, и мы воспринимаем и начинаем понимать поток явлений, только когда в него проникают нити тождества.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.