Введение

Введение

Психология имеет долгое прошлое и очень краткую историю. Тысячелетия ее существования почти не отмечены эпохами длительного и непрерывного развития и обогащения. В IV веке до Р.Х. она благодаря изумительному гению Аристотеля опередила в своем развитии все другие науки того времени. Но воздвигнутое им здание осталось неизменным вплоть до XVIII и даже XIX столетия, если не считать незначительных перемен и перестроек. Лишь в самое последнее время замечается сперва медленное, а затем более скорое развитие психологии.

Причины этого явления, этого продолжительного застоя, а следовательно, и отсталости нашей науки в самых общих чертах не представляют трудностей для объяснения.

«Как бы далеко ты ни ходил, ты не дойдешь до границ души, настолько она глубока» – гласит изречение Гераклита, который сам не сознавал, какая глубокая истина заключается в этих его словах. Образования и процессы нашей душевной жизни представляют такие трудности для научного изучения, каких не представляют даже родственные им в некоторых отношениях явления телесной жизни высших организмов. При их непрерывной смене и быстроте, при их невероятной запутанности и наличности многих несомненно играющих роль, но скрытых моментов с трудом удается хотя бы запечатлеть их и описать их истинное содержание, и тем труднее проникнуть в их причинную связь и понять их значение. Собственно говоря, мы теперь только начинаем понимать все значение этих трудностей. Во всех областях психологического исследования, где интенсивные занятия в новейшее время привели к углублению и раскрытию деталей, как, например, в области зрения, слуха, памяти, – всюду первый результат был один и тот же: в действительности вещи оказались несравненно тоньше, развитее и искуснее, чем это можно было себе до того представить при помощи самой смелой фантазии.

Наряду с этим имеется еще одно препятствие. Если истинная сущность и связь явлений душевной жизни раскрывается нам с таким трудом, то по внешнему, так сказать, виду они нам чрезвычайно хорошо знакомы. Еще задолго до того, как начались научные изыскания, язык для практических надобностей общежития и взаимопонимания людей дал особые названия важнейшим встречающимся в обиходе проявлениям душевной жизни; так создались слова «рассудок», «внимание», «фантазия», «страсть», «совесть» и т. д., и мы беспрестанно пользуемся ими как самыми известными величинами. Но привычное и ходячее становится для нас само собой разумеющимся и не возбуждает больше никаких вопросов; никто не задумывается над его особенностями, никому не любопытно с ним поближе ознакомиться. Ходячей психологии чужда всякая мысль о том, что в только что названных проявлениях душевной жизни таится много удивительного и загадочного; простота слов закрывает для нее всю сложность самих явлений; для всякого отдельного душевного явления она находит соответствующее ходячее выражение; говоря, например, о напряженности внимания такого-то или о том, что такой-то дал волю своей фантазии, она полагает, что этим явление объяснено и сказано все, что можно было сказать о нем.

Наконец, имеется еще третье обстоятельство, которое замедляло развитие психологии и впредь, наверно, еще долго будет действовать в том же направлении. Есть целый ряд психологических проблем первостепенной важности, к которым мы не можем подойти беспристрастно, так как мы слишком заинтересованы в том, чтобы они были разрешены именно в таком, а не ином смысле. Представление строгой закономерности всего совершающегося в душевной жизни, т. е. полнейшей определенности нашего поведения, которое должно быть положено в основу всякого серьезного занятия психологией, удалось, например, изобразить Фридриху Вильгельму I в виде учения, которое разрушает все основы государства и армии и лишает его права наказывать дезертирство среди гренадеров, да не только его одного удалось убедить в этом – и теперь есть много людей, усматривающих в этом «опасность». Это-де представление отнимает всякую возможность наказания и награды, оно делает бессмысленным всякое воспитание, наставление и увещание, оно ослабляет нашу энергию, а посему должно быть признано вредным и предосудительным. Аналогичная тесная связь с глубочайшими потребностями и важнейшими запросами человеческой души мешает спокойному рассмотрению других основных вопросов психологии, например, вопроса об истинной сущности души, ее отношения к телу и к его жизни и смерти или недавно выдвинутого вопроса о развитии душевной жизни от низших животных организмов до высшего – человеческого. То, что, в сущности, представляется только наиболее вероятным истолкованием познаваемых фактов и относится исключительно к чисто научной теории, становится предметом веры и благонамеренности или, наоборот, признаком мужественной независимости духа и свободы от суеверий и ходячих предвзятых суждений. При громадной практической важности этих вопросов это вполне понятно, но это все чрезвычайно затрудняет отыскание наиболее правильных по существу ответов на вопросы и вместе с тем отвлекает от трудного и все более расширяющегося пути исследования отдельных научных проблем.

Несмотря на все это, психология, как уже выше отмечено было, все-таки стала на путь непрерывного развития. Каковы же были те благоприятные обстоятельства, которые дали возможность хотя бы отчасти преодолеть имеющиеся препятствия?

Можно было бы указать на много таких обстоятельств, но в сущности все они сводятся к одному: к подъему и развитию естествознания, начиная с XVI столетия. Это развитие в двояком отношении отразилось на психологии, и лишь второе его действие подняло нашу науку на должную высоту. Изучение природы – если отвлечься от неясного отожествления духовного и материального, к которому оно приводило, – прежде всего послужило для психологии блестящим и поучительным образцом и примером. По аналогии с представлениями, добытыми в мире материальном, стали образовываться соответствующие психологические представления, и, кроме того, были сделаны попытки использовать в психологии методы естествознания. Так сказывалось влияние естественных наук преимущественно в XVII и XVIII и даже еще позже, в XIX столетии. Но затем началось прямое воздействие естествознания на психологию: естествознание стало непосредственно проникать и завоевывать целые отрасли психологии. Нормальный ход развития приводил естествознание к целому ряду вопросов, которые одновременно касались, собственно, области естественных наук и сферы психологического исследования. Естествоиспытатели не остановились пред такими вопросами, стали ими усердно заниматься, и это побуждало психологов не отставать от них, а также заниматься указанными проблемами, развивая их притом самостоятельно, применительно к особым задачам психологического изучения. Таково было положение дела в XIX столетии, особенно во второй его половине.

Некоторые отдельные моменты и результаты этого двойного влияния естествознания на психологию заслуживают более подробного рассмотрения.

Самым значительным результатом влияния первого периода, влияния по аналогии, следует считать возрождение только что упомянутого представления о непреложной и всеобщей закономерности всей психической жизни – представления, лежащего в основе всякого серьезного занятия психологией. К концу древней эпохи оно пользовалось уже всеобщим признанием, но в Средние века его вытеснили представители теологической философии и психологии. Правда, размышление о всемогуществе и всеведении Божием толкало их назад к этому представлению. Ибо если Господь всемогущ, то и в будущем ничто не может совершиться во внешней природе или внутри человека, что не зависело бы только от Него; а если Господь и всеведущ или же если в Божестве без времени вообще исчезает человеческое различение настоящего и будущего, то ведь будущее уже теперь должно быть известно Господу, т. е. быть неизменно установленным. Но, с другой стороны, ходячее психологическое и этическое мышление, а особенно созерцание святости и справедливости Божией отталкивало ученых теологов от таких детерминистических мыслей и усиливало в них убеждение в свободе (т. е. не полной определенности) духовной жизни. Ибо как можно думать, что Господь желает и, хотя бы непосредственно, служит причиной греховного поведения людей? Далее, как бы мог Он наказывать людей за то, что они сделали, будучи к этому принуждаемы неизменными, Им же созданными законами? Люди хотя и происходят всецело от Бога, но все-таки не абсолютно связаны присущим им Божественным началом, они могут от него отступать без причины и по собственному произволу.

Размышление о жизни природы уже в самом начале приводит к иному решению вопроса. Гоббс и Спиноза защищают его с ясностью и определенностью, которые и теперь еще производят впечатление; Лейбниц тоже принимает это решение, хотя и стремится при этом несколько прикрыть его отличие от прежнего решения; с тех пор оно стало прочным достоянием психологии. Учение этих мыслителей сводится к тому, что явления душевной жизни в одном отношении вполне однородны с явлениями внешней природы, с которыми они к тому же тесно связаны: они всегда вполне и однозначно определены своими причинами, и никогда они не могут быть иными, чем они бывают в действительности. Свобода в смысле беспричинности есть понятие без содержания. Можно говорить только о свободе в смысле отсутствия принуждения, в смысле определяемости вещи или существа исключительно своей собственной природой, присущими ему особенностями. Мы говорим, что вода свободно течет, когда она не встречает на пути препятствий в виде скал или плотин; мы говорим, что лошадь свободно бежит, если она не привязана и не заперта в конюшне; точно так же совершенное человеком благодеяние можно назвать его свободным поступком, если оно явилось следствием его собственных соображений и побуждений и не было вынуждено насилием или угрозами. Но все эти явления: благое дело человека, течение воды и бег лошади – все суть закономерные действия определенных причин. Одно только неведение постоянно закрывает от людей эту однородность и вселяет в них веру в ложно истолкованную свободу. Люди большей частью видят только некоторые из перекрещивающихся мотивов, обусловливающих их поведение, поэтому в их непосредственном сознании поступки часто действительно оказываются беспричинными. «Если бы деревянный волчок, – говорит Гоббс, – который заводится детьми и затем вертится по направлению то к одной стене, то к другой, сознавал свое движение, он бы думал, что он движется по собственной воле, разве только он сознавал бы, что его заставляет вертеться». Так и человек, который бегает по своим делам туда и сюда и думает, что он делает все это по собственной воле: он не видит того, что направляет его волю. Для того чтобы действительно понять человеческие мысли и побуждения, нужно, следовательно, отнестись к ним совершенно так же, как к телам природы или к математическим линиям и поверхностям. Мнимая опасность такого взгляда на вещи исчезает, если только подойти к нему без предубеждений и стараться понять его. При этом, конечно, возможны злоупотребления, особенно со стороны незрелых умов; но «какое бы употребление ни делали из истины, истина остается истиной», а затем ведь речь идет не о том, «что годится для хорошей проповеди, а о том, что истинно».

На основе этого убеждения во всеобщей закономерности психической жизни развивается, опять-таки благодаря естествознанию, мысль о важной закономерности особого рода. В обычном представлении появление и исчезновение мыслей решительно ни от чего не зависит и не поддается никакому определению. Между тем уже Платон и Аристотель познали и с определенностью высказали мысль, что в действительности и здесь господствует порядок, что течение мыслей определяется их сходством с совпадающими по времени впечатлениями или их прежним совпадением с этими впечатлениями. Но теоретическое значение этой мысли совершенно не было тогда оценено, к ней отнеслись примерно как к констатированию любопытного факта. Только новое время привело ее в связь с вновь открытыми физическими истинами. Закономерная последовательность мыслей, рассуждает Гоббс, основана на том, что наши представления находятся в тесной связи с материальными движениями нервов и других органов; эти же движения, будучи раз вызваны, сразу не прекращаются, а требуется ряд сопротивлений, чтобы их остановить. Законы последовательности мыслей представляются ему чем-то вроде закона инерции, перенесенного из мира материального в мир духовный. Столетие спустя Юм основывает их на особого рода притяжении, в чем несомненно сказывается влияние Ньютона. А так как притяжение и инерция были признаны важнейшими основными явлениями материального мира, то, естественно, возникло стремление признать аналогичную им ассоциативную закономерность основным явлением духовной жизни и таким путем дойти до столь же существенных и разнообразных выводов, к каким пришло изучение физического мира благодаря инерции и притяжению. Так возникла английская ассоциационная психология, попытка понять все разнообразные способности души, которые издавна были гипостазированы и считались отдельно и независимо друг от друга существующими, как, например, память, фантазия, разум, а также важнейшие результаты их проявления, особенно сознание своего «я» и внешнего мира, как естественные, так сказать, механические результаты движения представлений, подчиненного законам ассоциации. При всей своей односторонности и присущим ей недостаткам эта попытка, нашедшая свое выражение и в сенсуалистической психологии во Франции, несомненно означала громадный шаг вперед по сравнению с прошлым.

Объяснительное естествознание Галилея и Ньютона вызвало ассоциационную психологию, а описательному естествознанию Линнея и Бюффона соответствует эмпирическая психология эпохи немецкого просвещения. Но за некоторыми исключениями, как, например, Тетенс, ее значение преимущественно отрицательное. Собственно говоря, эта психология также задается целью объяснить душевные явления, т. е. сперва узнать их путем тщательного самонаблюдения, а затем дойти посредством их разложения до тех простейших сил, которыми они вызываются. Но фактически она почти не идет дальше простого описания доступных непосредственному наблюдению процессов, и достигнутые результаты убедительно говорят о том, что описание остается бесполезным занятием, если оно не является вместе с тем и объяснением, как это практикуется иногда в последнее время. Многочисленные и разнообразные проявления души, отличаемые уже в народной психологии, располагаются эмпирической психологией по известным группам, находящимся между собой в различных степенях подчинения, и все объяснение состоит в том, что каждая группа рассматривается как действие особой способности. Мы получаем, таким образом, целую массу сложных и во многих отношениях родственных между собой продуктов душевной жизни, как, например, восприятие, рассудок, разум, силу воображения, а также способность абстракции, остроумие, способность обозначения, в виде ряда совершенно самостоятельных и друг другу чуждых способностей, и, подобно маленьким гомункулам в большом человеке, они действуют то сообща, то друг против друга. Примеры: «Поэтическая способность есть проявление силы воображения в связи с рассудком». В соединении с разумом та же самая сила воображения дает «способность предвидения». «Остроумие зачастую мешает силе суждения и приводит ее к ложным суждениям… Сила суждения посему должна остерегаться остроумия». Если это направление послужило прогрессу психологии, то этим мы обязаны заключавшимся в нем элементам оппозиции, которая, между прочим, была направлена и против ассоциационной психологии.

Одним из крупнейших недостатков ассоциационной психологии является то, что она не дает никакого объяснения для явления внимания. Ассоциативное сочетание представлений не в состоянии объяснить того факта, что из массы чувственных впечатлений или представлений, которые одновременно, так сказать, предлагаются душе, только весьма немногие проникают в душу и оказывают свое действие. Приверженцы ассоциационной психологии поэтому или обходят этот чрезвычайно важный факт полным молчанием, или пытаются отделаться совершенно недостаточными объяснениями и этим оказывают услугу противникам стремления к закономерному объяснению психических феноменов. Благодаря вниманию, как его понимает ходячее воззрение, душа как будто в самом деле оказывается самостоятельной реальностью, противостоящей своему собственному содержанию.

Крупная заслуга Гербарта состоит в том, что он познал невыясненность этого вопроса и пытался найти ему какое-нибудь объяснение. Он убежден в том, что «закономерность душевной жизни вполне похожа на закономерность звездного неба»; весь вопрос в отыскании правильных предпосылок для ее понимания. При этом он, хотя и не высказывает этого, также руководствуется физическими аналогиями. Представления он мыслит в виде эластичных тел, которым отведено пространство определенного измещения и которые сжимаются и уменьшаются в нем под влиянием взаимного давления, но никогда совершенно не исчезают. И вот, когда вызывается много представлений сразу, то вследствие единства души, в которой им приходится одновременно находиться, с одной стороны, а с другой – вследствие существующей между ними противоположности они направляются друг против друга. Они взаимно ослабляются, т. е. теряют в отчетливости, с какой они представляются, и в энергии, с какой они проникают в сознание. Но ни одно представление не исчезает; поскольку они ослабляются, они лишь превращаются в стремления к представлениям, и, как только уменьшается сопротивление, они выступают из состояния вынужденной подавленности в область ясного сознания. Гербарт вводит далее еще некоторые простые предположения относительно степени ослабления и, таким образом, находит, что уже двух представлений достаточно, чтобы совершенно вытеснить из сознания третье представление; отсюда он с чувством радостного удовлетворения заключает, что путем простого механизма ему удалось «объяснить наиболее общее из всех психологических чудес», а именно то обстоятельство, что в каждый отдельный момент нас из всей совокупности наших знаний, мыслей и желаний занимает весьма малая часть по сравнению с той, какая имела основание дойти до нашего сознания, но что не занимающее нас все-таки не пропадает для нас совершенно. При этом Гербарт отводит в своих предположениях место и ассоциативному принципу в соответственно измененном виде; а располагая такими двумя орудиями объяснения, как сопротивление и ассоциация, он мог с успехом выйти на решительную борьбу с только классифицирующей и гипостазирующей психологией способностей. Все обычно считавшиеся самостоятельными проявления душевной жизни, даже чувствования и желания, он берется объяснить исключительно как различные результаты механики представлений.

Кроме того, Гербарт указывает еще одно средство, которым он надеется «создать изучение души, не уступающее естествознанию:…где только возможно, пользоваться измерением величин и счислением». Мысль о применении такого метода к изучению психологии и до того мимолетно возникала несколько раз; громадные услуги, которые были оказаны естествознанию измерением и исчислением, естественно, наводили на размышления, нельзя ли ими воспользоваться с таким же успехом и в психологии. Но так как не находили должных способов, как их применять к психологии, то успокаивались на утверждении о невозможности такого применения, избавлявшем от дальнейших поисков. Наибольшей известностью пользовалось мнение Канта, что математика неприложима к феноменам внутреннего мира и их законам, так как время, в котором приходится конструировать психические явления, имеет только одно измерение. Гербарту также не удалось проложить здесь новые пути; ни на одном примере он не показал, как следует производить измерения, имеющие хоть какое-нибудь отношение к психическому миру. Но, во всяком случае, он познал, что душевная жизнь допускает измерение не только во времени, но и в других отношениях. К тому же он так сильно подчеркивал эту сторону дела, на которую до тех пор никто не обращал внимания, что вскоре были найдены и более правильные пути к ее выяснению.

Гербарт оказал на психологию сильное и продолжительное влияние. Но дальнейшие успехи психологии были достигнуты не непосредственным следованием по указанному им пути. Некоторые из его общих предположений и особенно основы его расчетов были слишком проблематичны, чтобы их можно было принять только на основании приблизительного совпадения отдельных выводов с данными опыта. К тому же давно возникла сильная оппозиция вообще против интеллектуализма, на котором строили свое учение как Гербарт, так и приверженцы ассоциационной психологии. Если душевная жизнь действительно исчерпывается движением представлений, сосуществованием и конкуренцией рядов и групп представлений, то как понять, например, такое явление, как религия? Неужели это небольшой комплекс истинных и допускающих разумное обоснование представлений с придатком громадной массы суеверных выдумок, исходящих или распространяемых священниками и князьями, чтобы удержать народ в повиновении? Такой низкой оценкой никак невозможно было удовлетвориться. А что такое искусство? Неужели искусство, например лирика Гете или симфоническая музыка Бетховена, в самом деле есть орудие для передачи познаний путем одних чувств, на что указывает название «эстетика»? Но труднее всего было, с точки зрения простой механики представлений, объяснить сущность единой индивидуальности и своеобразной личности, которая во всех разнообразных проявлениях душевной жизни остается неизменной основой, всему придающей единый характер и определенность. И вот все громче и убедительнее раздаются голоса таких людей, как Руссо, Кант, Фихте, Шопенгауэр, которые наряду с жизнью представлений ставят жизнь чувствований и волевую жизнь души или даже отводят ей первое место как проявлению ее самой настоящей и истинной сущности. Интеллектуализму противопоставляется волюнтаризм, как это учение ныне принято называть.

Дело в том, что применение воззрений естествознания к изучению психологии, давшее громадный толчок развитию этой науки, имело и свои теневые стороны. Первые крупные завоевания нового естествознания относились преимущественно к области физики, в частности механики. Неудивительно, если исследователи, желая достигнуть столь же крупных результатов в психологии, обращались прежде всего к механико-физическим процессам. Инерция, притяжение и отталкивание, о которых мы уже упоминали, затем агрегат и химическое сродство – вот каковы были категории, которыми они оперировали. И нет ничего удивительного в том, что благодаря этому зачастую насиловали факты и заблуждались в их объяснении. Если даже признать, что душа есть механизм, то все же нельзя себе представлять ее в виде хотя бы самых усовершенствованных часов или гальванической батареи. Душа связана с органическим телом, прежде всего с нервной системой, и строение и функции этой системы так или иначе определяют ее собственное бытие и процессы. Поэтому если уж хотеть пользоваться материальными аналогиями для объяснения душевных образований, то следует заимствовать их из органической жизни, которая хотя тоже обусловлена физико-химически, но только наиболее сложным образом. Для таких явлений, как индивидуальность и характер, жизнь чувствований и волевая жизнь души, следует искать аналогий в единой сущности растительного и животного организма, в своеобразной определенности его самого глубокого жизненного инстинкта и в многообразных отдельных инстинктах, в которых организм не перестает проявляться и как бы находить свое удовлетворение. В течение XIX века механические категории в узком смысле действительно-таки постепенно исчезли из психологии и уступили место биологическим категориям, каковы рефлекс, подавление рефлекса, упражнение, ассимиляция и т. п. Великое приобретение новейшей биологии, принцип эволюции также был воспринят психологической наукой и с успехом применен к объяснению душевных процессов в душе индивидуума, а также среди человеческих общений.

Уже выше было отмечено, что наряду с влиянием естественных наук на психологию, которое основано на аналогиях и заимствовании, эти науки в течение XIX столетия стали оказывать на психологию иное, непосредственное влияние. Естественное развитие изучения природы поставило его лицом к лицу со многими психологическими вопросами; естествознание, преследуя вначале свои собственные цели, усердно занялось ими и тем самым непосредственно открыло новую эпоху в психологии.

Первым в этом направлении и самым сильным было влияние, оказанное развитием физиологии чувств. В 30-е годы XIX столетия начинается чрезвычайно деятельная и плодотворная работа в этой области. Многочисленные физиологи и физики соперничают друг с другом в тщательном изучении строения и функций органов чувств, и понятно, что они не ограничиваются только материальными функциями, на которые прежде всего направлено их внимание: им приходится включить в круг своих занятий изучение также и духовных результатов, душевных ощущений, без которых остаются непонятными сами обусловливающие их материальные функции. Особенно привлекает ученых глаз, который снабжен целым рядом диоптрических и механических вспомогательных аппаратов и отличается тонкостью и разнообразием своих функций; но кожные чувства и слух также находят своих исследователей. Иоганнес Мюллер, Э. Вебер, Брюстер и более всех замечательно разносторонний, изобретательный и отличающийся широким кругозором Гельмгольц выделяются из ряда многих других, занимавшихся исследованиями этого рода. Они обогатили психологию такими работами, каких она до тех пор совершенно не знала, – работами, основанными на тщательно продуманном самостоятельном обращении с вопросами к природе, на искусном создании благоприятных условий для получения ответа на них – на эксперименте и на возможно более точном измерении результатов и их причин. Когда Э. Вебер проявил в 1829 г. как будто мелочное любопытство и захотел узнать, с какой отчетливостью два отдельных прикосновения к коже в разных местах познаются именно раздельно; когда он, далее, задавался вопросом, с какой точностью мы в состоянии различить вес двух положенных на руку гирь, или когда он раздумывал, как бы ему при поднятии тяжестей исследовать получаемое чрез посредство мускулов восприятие отдельно от восприятия, получаемого через кожу, – во всех этих случаях психология выигрывала больше, чем от всех различений, определений и классификаций, сделанных за время от Аристотеля до Гоббса, вместе взятых. Тогда же было сделано поразительное открытие новых, т. е. остававшихся до тех пор незамеченными, органов чувств: мускулов и полукружных каналов уха. Открытие это, хотя оно только впоследствии было окончательно установлено, чрезвычайно расширило кругозор психологии, так как новые органы дают нам сведения не о внешних раздражениях, подобно прежде известным органам, а о внутренних, т. е. о том, что происходит внутри нашего тела.

Один частный результат исследований в области физиологии чувств по особому стечению обстоятельств послужил толчком к работам в совершенно новом направлении. Во второй четверти XIX столетия развитие биологии шло по пути методического и точного исследования эмпирических данных, прежние натурфилософские умозрения были оставлены. Но еще долгое время во многих умах недавнее прошлое уживалось с зачатками будущего. Одним из замечательнейших представителей этой переходной эпохи был Г. Фехнер. С одной стороны, он под влиянием натурфилософии Шеллинга и гербартовских идей о применении математики в психологии фантазирует в области философии. Он рассуждает о возможных точных отношениях между душой и телом, хочет выразить в математических формулах зависимость психики от соответствующих нервных процессов, и в одно прекрасное утро в октябре 1850 г. он, лежа в кровати, находит формулу, которая кажется ему приемлемой. Но Фехнер вместе с тем весьма точный физик: он привык на опыте проверять результаты умозрения; ему совершенно чужда боязнь многих спекулятивных натур прикасаться руками, а не только мыслями к предметам исследования. И вот, развивая свои идеи, он знакомится с некоторыми результатами работ Э. Вебера, продолжает его исследования, пользуясь более точными методами, устраивает ряд труднейших опытов, принимает во внимание массу остававшихся неоцененными чужих наблюдений и, таким образом, приходит к установлению первого математического закона психической жизни, названного им законом Веберам формулируемого так: равномерное приращение в психике вызывается равномерным геометрическим увеличением внешних раздражений (см. с. 210). Все свои исследования, формулировки и выводы Фехнер объединил в новую отрасль знания – психофизику, которую он определяет как «точное учение об отношениях между телом и душой».

Новая наука вызвала необъятную литературу. Стали писать за и против нее, стали подтверждать и развивать далее, а также оспаривать ее выводы. Вначале спор вертелся главным образом вокруг вопроса о правильности установленного Фехнером закона, постольку он теперь потерял почти все свое значение. Но труды Фехнера независимо от этого оказали на психологию влияние в трех отношениях. Совершенно необоснованные математические фикции Гербарта, которые Лотце еще в 1852 г. непонятно каким образом предпочитал отысканию эмпирических формул, Фехнер заменил точным измерением психических образований и опирающейся на реальную почву численной формулировкой психической закономерности. Далее, он вновь установил связь всей психологии, указал на связь того, что казалось мелким и несущественным, с важнейшими психологическими проблемами и, таким образом, привлек к новой отрасли психологии и тех исследователей, которые стояли на философской точке зрения и обращали мало внимания на физиологию чувств. Наконец, он выработал тщательные методы психофизических изысканий, которые стоят значительно выше неудовлетворительных приемов физиологов и до сих пор еще оказывают большие услуги при изучении процессов ощущения и восприятия.

В 60-е годы, к которым относится начало психофизики, развитию психологии дан был и третий толчок. Уступая по значению первым двум, он все-таки немало содействовал расширению области психологических вопросов, доступных экспериментальному изучению. Еще в 1796 г. было замечено, что при наблюдении прохождения звезд через меридиан в Гринвичской обсерватории всегда оказывается очень большая разница между записями директора обсерватории и его помощников, но никто не заинтересовался этим обстоятельством и не стал искать объяснения ему. Лишь примерно четверть века спустя Бессель открыл, что такие различия в результатах наблюдений различных индивидуумов составляют общее и нормальное явление, которое зависит от того, что каждый человек по-своему начинает одновременно обращать внимание на зрительное впечатление и на периодически повторяющееся слуховое впечатление, например на бой секундных часов. Прошло опять несколько десятилетий, пока изучение этого явления, так называемого «личного уравнения», которым вначале интересовались только в практических видах астрономии, привело к двойному ряду важных психологических изысканий опять-таки экспериментального и измерительного свойства. Первый ряд изысканий был посвящен сравнительно простым вопросам о продолжительности простейших психических процессов, например, простого восприятия впечатлений, различения нескольких впечатлений, реагирования обыкновенным действием или репродукцией представления и т. п., и о зависимости всего этого от различия впечатлений, от побочных обстоятельств, индивидуумов, направления их мыслей. Изыскания второго рода касались высших проявлений активности души, внимания и хотения: отношения, например внимания, ко многим впечатлениям, последовательности их восприятия, максимума впечатлений, могущих войти в состав одного акта, превращения представлений в движения и т. п.

В самое последнее время, начиная с 70-х годов прошлого столетия, когда Брока открыл центр речи, а Фритш и Гитциг – двигательные участки мозговой коры, на психологию из естественных наук стали оказывать влияние физиология и патология мозга. Подчас замечается стремление не придавать этому влиянию особого значения, а из ошибок и незрелых представлений отдельных исследователей пытались сделать вывод, что для психологии нет ничего поучительного в их трудах. Мне такое отношение представляется несправедливым. Не говоря уже о частностях, необходимо признать, что изучение мозга обогатило психологию двумя чрезвычайно важными открытиями. Ему мы обязаны прежде всего познанием того, что упорные, продолжавшиеся столетиями поиски так называемого седалища души в мозге, т. е. точки, где душа соприкасается с материальным органом, беспредметны. Познание этого обстоятельства не может, понятно, не отразиться на наших представлениях о сущности души (ср. с. 199 и сл.). Далее, работы по патологии мозга впервые, собственно, раскрыли психологии всю чрезвычайную реальную сложность даже тех душевных процессов, которые кажутся весьма простыми. Непосредственным размышлением уже можно познать, что наши представления о вещах прежде всего являются воспроизведением разнообразных чувственных впечатлений, которые нам доставляют о них чувство слуха, зрения, обоняния и т. д., или что наше обращение с вещами основано на опыте, полученном при ощупывании их правой рукой, левой рукой и т. д.; все это так и было познано. Но что все эти различные слагаемые и тогда еще продолжают реально существовать, когда наше непосредственное сознание ничего о них не знает и имеет пред собой якобы совершенно простые процессы, – это было познано лишь при изучении тех случаев, когда вследствие особых повреждений мозга возникло расстройство обыкновенно гармоничной совместной деятельности этих факторов и некоторые из них перестали действовать. Благодаря этому психологии удалось впервые прийти к правильной постановке многих интересующих ее вопросов. Она познала, что при чрезвычайной сложности явлений психики во многих случаях прямо бессмысленно подходить к ним с ходячими понятиями, как, например, воля, рассудок, память и т. п., и только теперь, имея правильно формулированные и относящиеся к делу вопросы, она может надеяться прийти со временем и к уразумению явлений.

В течение последних десятилетий все эти ростки новой психологии были – впервые Вундтом – привиты к дереву старой науки и объединены с ним в одно целое. Старое, местами, казалось, уже засохшее дерево получило приток свежих сил, стало вновь расти и пустило много новых ветвей. В учебниках и с кафедр стали излагать не ту психологию, что раньше; к тому же возникли новые храмы науки, психологические лаборатории, учреждение которых нагляднее всего показывает, какой переворот совершился в приемах психологического исследования.

Вместе с тем психология стала, наконец, самостоятельной наукой, существующей прежде всего для самой себя. До тех пор она постоянно служила интересам других. На изучение душевной жизни смотрели не как на самоцель, а как на полезную и необходимую подготовку для достижения иных, более высоких целей. Большинство считало психологию отраслью или слугой философии. Одни занимались ею преимущественно для того, чтобы узнать, как складываются наши познания или как образуются представления о вещах внешнего мира, и затем на этом основании делать различные метафизические и этические выводы насчет духовности или материальности мира, сущности души, разумного образа жизни и т. п.; другие – для того, чтобы находить подтверждение уже готовым, исходящим из других источников мнениям относительно всех этих вещей. Иные занимались психологией, преследуя главным образом практические цели. Для них все значение психологических тезисов заключалось в их приложении к практической жизни и ко многим другим наукам, например, в том, что «они дают возможно точные понятия об истинном учении о нравственности» или научают людей развивать свою память. Конечно, всегда нужно желать того, чтобы психология не утратила настолько своей связи с философией, как это случилось со многими отраслями естествознания и с философией к ущербу для обеих сторон. Далее, вряд ли когда-либо более чем теперь понимали все практическое значение психологии и ее огромную важность для воспитания, права и морали, языка, религии и т. д., и вряд ли когда-либо появлялось больше работ на эти темы. Но именно в наше время постигли вместе с тем, что и для целей философии и для практических потребностей будет гораздо полезнее, если в психологии перестанут думать прежде всего о них и для них искать каких-либо результатов, а отдадутся всецело углублению в изучение проблем самой психологии, исключительно ради выяснения самих этих проблем, оставляя пока в стороне то, что со временем из них, быть может, будут сделаны очень важные выводы. И вот в наше время психологией стали заниматься как особой, самодовлеющей наукой, которой исследователь всецело должен посвятить свои силы.

Для иллюстрации наших положений мы приведем несколько данных о внешнем росте психологии. Вплоть до последних десятилетий прошлого века эта наука не имела ни одного обеспеченного специально ей посвященного журнала. Уже к концу XVIII столетия были, правда, сделаны попытки издавать психологические журналы, например, «Magazin zur Erfahrungsseelenkunde» и «Psychologisches Magazin», но оба издания прекратились на первых выпусках. Даже в 50-х и 60-х годах XIX столетия небольшие психологические сочинения появлялись довольно редко, и работы этого содержания публиковались обычно в философских, физиологических или даже физических журналах. Но, начиная с 80-х годов XIX столетия наступил большой поворот, пожалуй, не имеющий себе равного в других научных областях. С этого времени в главнейших культурных странах начали сначала реже, а потом все чаще выходить в свет специально психологические журналы, из которых ни один еще не прекратил существования за неимением материала или за недостатком сочувствия со стороны читателей. В настоящее время издается 15 таких журналов, из них б – на немецком, 4 – на английском, 3 – на французском, 1 – на итальянском языке и 1 – на скандинавских наречиях. В это число не входит по крайней мере такое же количество периодических публикаций отдельных ученых или учреждений, а также многочисленные ценные для психологии труды, печатаемые в философских, физиологических, психиатрических, педагогических, криминалистических и т. п. изданиях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.