Philosophia prima

В первом же предложении «Мира как воли и представления» Шопенгауэр заявляет, что для «всякого живого и познающего существа» имеет силу истина «мир есть мое представление» (1, 18). В своем общем виде она едва ли не самоочевидна. В самом деле, попытка представить непредставимый мир ведет к противоречию. В любом представлении можно выделить представляемое, или объект, и представляющее — субъект. Большой ошибкой прежней философии, считает Шопенгауэр, было стремление установить субординацию между субъектом и объектом. Материалисты хотели вывести субъект из объекта, идеалисты, вроде Фихте, объект из субъекта. В действительности субъект и объект коррелятивны друг другу.

Вполне в духе Рейнгольда Шопенгауэр считал, что представление есть некий пункт объединения субъекта и объекта[10] — оба они привносят в представление что?то от себя. Философия должна установить, какие именно элементы мира как представления идут от субъекта, какие от объекта. Внешний мир представляется нами в качестве материи, существующей в пространстве и времени и изменяющей свои состояния по закону причинности. Но что такое пространство и время? Отвечая на этот вопрос, Шопенгауэр присоединяется к кантовскому тезису о том, что они предшествуют опыту, являясь априорными формами способности представления мира. Подобно Канту, он доказывает это положение «совершенной невозможностью устранить из мысли время и пространство, между тем как очень легко устранить из нее все, что в них представляется» (2, 28).

Итак, «время и пространство принадлежат субъекту» (2, 28). Сущность времени исчерпывается понятием последовательности. Каждое мгновение существует лишь при условии уничтожения предыдущего мгновения. Время, таким образом, выражает самую простую форму уже упоминавшегося «закона основания» (обусловливания), рассмотренного Шопенгауэром в докторской диссертации, где он провел различие между основаниями становления, познания, бытия и действия и всячески предостерегал от их смешения. Время, как и пространство, он причислил к «основаниям бытия». Общее между ними в том, что «все их части находятся друг к другу в таком отношении, в силу которого каждая из них определяется и обусловливается другой» (3, 98). В отличие от времени с его последовательностью, «в пространстве это отношение называется положением» (там же), к примеру, наличие у треугольника прямого угла является основанием определенного расположения и соотношения его сторон[11].

Пространство отграничивается от времени еще и тем, что оно не имеет отношения к внутреннему чувству, формой которого Шопенгауэр, следуя Канту, признает исключительно время. Что же касается предметного содержания внутреннего чувства, то Шопенгауэр четко заявлял, что «единственный предмет внутреннего чувства — собственная воля познающего» (2, 31). Именно в этой сфере значим закон «основания действия», или «закон мотивации». Мотивация, по словам Шопенгауэра, «это причинность, видимая изнутри» (3, 108). Внешняя же причинность, рассматриваемая им под рубрикой «основания становления», обнаруживается при участии внешнего чувства, и для ее реализации требуется не только время, но и пространство. Собственно, она и проявляется как действенность в пространстве, приводящая к изменению состояний самотождественной материи.

Закон причинности — «всякое изменение в материальном мире может наступить лишь в том случае, если ему непосредственно предшествовало другое» (2, 34) — так же априорен, считал Шопенгауэр, как априорны пространство и время. Этот закон проистекает из рассудка и является главной и единственной функцией последнего. Дело в том, что «без применения закона причинности никогда не могло бы осуществиться созерцание объективного мира» (2, 18). Предшествуя созерцанию как условие его возможности, причинность не может быть продуктом этого созерцания, т. е. она априорна.

В приведенных формулировках опять?таки просматриваются кантовские мотивы, но в данном случае это сходство обманчиво. Кант тоже доказывал, что закон причинности составляет условие возможности эмпирического восприятия вещей. Он делал это, показывая, с одной стороны, что без понятия причины немыслима объективная последовательность представлений[12], с другой — что единство мысли о такой последовательности совпадает с одним из модусов первоначального единства самосознания. В итоге у него получалось, что вещь не может быть осознана (т. е. соотнесена нами с нашим единством самосознания) во времени, если ее воспринимаемые состояния не схватываются «продуктивным воображениеим» в каузальном соотнесении с предшествующими событиями в мире явлений.

Шопенгауэр доказывает обусловленность объективного созерцания законом причинности совершенно другим способом. Он отталкивается от различения ощущений и объективных представлений. Лучше всего его иллюстрирует зрительный опыт. Когда мы созерцаем объект в пространстве, мы убеждены в том, что непосредственно видим сам этот объект. Непосредственность и в самом деле здесь есть, но это непосредственность не чувства, а рассудка. На уровне чувства мы напрямую сталкиваемся лишь с субъективными ощущениями, возникающими вследствие воздействия лучей света, идущими от физического объекта, на сетчатку глаз. Рассудок обрабатывает этот сырой материал, относя имеющиеся ощущения к их причинам в пространстве. При этом отнесении перевернутый в глазу образ предмета принимает правильное положение, ощущения обоих глаз объединяются и т. д. В результате всех этих действий рассудка, которые происходят нерефлективно и в этом смысле являются непосредственными, мы имеем созерцание уже не ощущения, а самого предмета. Примерно так же работает рассудок и с ощущениями осязания, хотя здесь отнесение к причине ощущений может запаздывать. Что касается других чувств, то Шопенгауэр полагает, что здесь объективизация затруднена, а в ряде случаев даже невозможна[13].

Сравнивая кантовское и шопенгауэровское доказательство, можно констатировать, что если Кант доказывал не только априорность закона причинности, но и его необходимую истинность для сферы феноменов, то Шопенгауэр скорее предполагает значимость этого закона рассудка и демонстрирует лишь его прямое участие в созерцании. В самом деле, из того, что объективное созерцание предполагает отнесение ощущения к его причине, предмету, не следует, что все предметы должны быть встроены в каузальные ряды. Эти различия не случайны. Канту было очень важно совместить обе указанные задачи в свете его усилий опровергнуть фундаментальный вывод Юма о том, что закон причинности не является самоочевидным и не может быть предметом рационального доказательства. Подобно Канту, Шопенгауэр высоко ценил труды шотландского мыслителя. Он говорил даже, что «из каждой страницы Дэвида Юма можно извлечь больше, чем из полного собрания философских сочинений Гегеля, Гербарта и Шлейермахера, вместе взятых» (2, 489). Однако, в отличие от Канта, Шопенгауэр не придал значения знаменитому юмовскому доказательству мыслимости беспричинных событий, представленному в одной из глав «Трактата о человеческой природе»[14]. Поэтому он вполне традиционно считал, что беспричинные события попросту немыслимы, и в результате, по сути, опустил вопрос о доказательстве общезначимости закона причинности, сконцентрировав внимание на демонстрации априорности последней как субъективного условия объективного представления[15]. Подобный подход, кстати, позволял ему допускать исключения из закона естественной причинности (т. е. из положения, что каждое событие в мире феноменов имеет причину из этого же мира)[16], не противореча себе: если бы он проводил доказательство истинности общего закона причинности в кантовском ключе, ему пришлось бы заключить, что он истинен именно в качестве принципа естественной причиннности.

Ценой таких решений, однако, была неясность, оставленная Шопенгауэром в объяснении того, почему феноменальные события как правило все?таки подчинены закону причинности — но в любом случае он был уверен, что доказал, что рассудок, соотносящий действие с причиной, составляет необходимое условие объективного созерцания, именуемого им поэтому «интеллектуальным» (1, 26). Подобные созерцания наглядны, или интуитивны, и они, по Шопенгауэру, образуют первый класс представлений. Второй класс составляют абстрактные представления. С ними имеет дело разум. В отличие от рассудка и априорных форм созерцания, пространства и времени, которыми обладают и животные, разум — исключительно человеческая способность. Разум как таковой лишен собственных представлений. Все свое содержание он черпает из наглядных представлений, преобразуя их в понятия с помощью абстрагирования. Абстрагирование отделяет существенные признаки от несущественных. Обособленные признаки утрачивают наглядность (невозможно вообразить человека как такового, треугольник вообще и т. д.) — поэтому их приходится фиксировать специально придуманными наглядными образами, напр. словами. Но неудобства с избытком компенсируются тем, что благодаря абстракциям человек получает возможность эффективной утилизации прошлого опыта, поставляющего материал для понятий и постоянно обогащающего их, и обретает некую власть над будущим, предвидение событий: если наглядное представление по ряду признаков подходит под имеющиеся понятия, от него можно ожидать проявления других качеств, мыслимых в этих понятиях. Это позволяет человеку планировать свои действия.

Каждое абстрактное представление, или понятие, имеет содержание и объем и определенным образом соотносится с другими понятиями. Отношение между понятиями изучает логика. В этой сфере действует закон «достаточного основания познания». Истинность одного суждения, устанавливающего отношение между понятиями, может зависеть от истинности другого. Но в конечном счете все основания познания (за исключением тех случаев, когда идет речь лишь о формальной истинности, зависящей от логических законов, познаваемых чистым разумом, а именно от законов тождества, противоречия, исключенного третьего, а также от самого закона основания познания) выходят к созерцаниям, самоочевидным наглядным представлениям. Но хотя созерцания, являются, таким образом, «первым источником всякой очевидности» и даже «абсолютной истины» (1, 73), мир, данный в этих созерцаниях, далек от абсолютности. Господствующий в нем закон основания, отмечает Шопенгауэр, как раз и подчеркивает его несамодостаточность. Ведь этот закон демонстрирует обусловленность любой части мира, нуждающейся для своего существования в чем?то другом, а значит, не имеющей собственного бытия. И это касается не только частей мира. Мир в целом тоже несамостоятелен: он невозможен без субъекта и есть лишь его представление. В этом плане мир ничем принципиально не отличается от сновидения. В каком?то смысле он и есть сновидение, иллюзия, Майя, «покрывало» которой скрывает вещь в себе.

Следует отметить, что трактовка мира в качестве представления, имеющегося у субъекта, не должна приводить, настаивает Шопенгауэр, к признанию субстанциальности этого субъекта. Поддерживая кантовскую критику рациональной психологии, Шопенгауэр отмежевывается от спиритуализма. Субъект, представляющий мир, не есть некая самодостаточная сущность, душа или дух [17]. Он есть лишь коррелят мира, столь же иллюзорный и зависимый, как и сам мир.

Как уже отмечалось, субъект представления привносит в представляемое собственные априорные формы. Первой из них оказывается сама субъект — объектная структура представления. Ее дополняют пространство, время и причинность. Пространство и время являются, по Шопенгауэру, так называемыми «принципами индивидуации». Дело в том, что на сущностном уровне действует лейбницевский принцип «тождества неразличимых», но благодаря пространству и времени появляется возможность существования множества разных индивидов, тождественных по своей сущности. Поскольку субъект — объектное отношение в известном смысле независимо от пространства, времени и причинности, субъект, утверждает Шопенгауэр, в принципе может созерцать объекты и не накладывая на них эти априорные формы. В таком случае объекты предстают пред ним в своей неизменной видовой сущности. Подобные объекты, не замутненные принципами индивидуации и становления, Шопенгауэр, вслед за Платоном, называет идеями. Идеи имеют некоторое сходство с понятиями, тоже устраняющими индивидуацию. Но в понятиях это происходит вследствие абстрагирования, идеи же являются объектами наглядного познания, созерцания. Идея, пишет Шопенгауэр, есть «единство, распавшееся на множественность …, понятие — это единство, вновь восстановленное из множественности посредством абстракции нашего разума» (1, 205). Иными словами, идеи предшествуют индивидуализированному миру, понятия, напротив, отвлекаются от него при помощи разума. Мир идей должен представляться совершенно объективным, безразличным относительно субъекта.

А вот среди множества объектов материального мира, предстающих созерцанию субъекта, просматривается важная асимметрия. Один из объектов оказывает существеннейшее влияние на представление субъектом других объектов. От его состояния и положения зависит, в каком виде они представляются, и представляются ли вообще. Этот «непосредственный объект» (в терминологии раннего Шопенгауэра) есть не что иное, как наше собственное тело. Поскольку вещи как представления воспринимаются, с одной стороны, через априорные формы чувственности и рассудка, с другой — через тело, то естественно предположить, что эти формы находятся в определенном отношении к телу, точнее к одной из его частей — мозгу. Неудивительно, что человеческий интеллект объявляется Шопенгауэром функцией мозга. К примеру, относительно мышления он провозглашает, что «надо хорошенько себе усвоить, что мышление наше есть не что иное, как органическая функция мозга… мозг мыслит, подобно тому как желудок варит пищу» (4, 332)[18]. Несколько более туманно Шопенгауэр высказывался о телесной привязке не априорных функций субъекта познания, а самого субъекта. Иногда он заявлял, что «субъект познания. есть простое явление, акпиденпия, обусловленная прежде всего организмом» (5, 37). В таком случае под субъектом познания подразумевается Я как индивидуальный фокус представлений. Но безусловное отождествление субъекта познания с индивидуальным Я проблематично. Ведь Шопенгауэр допускал возможность неиндивидуализрованного представления мира. В подобных случаях «я перестает существовать, и остается только объективный мир: мы видим еще вещи и их отношения друг к другу, но мы перестаем относить их все к себе: познание без центра… внешний мир еще есть, но без я» (6, 141). Субъект «индифферентного и безграничного мира объективного представления», находящийся за пределами индивидуации и становления, может мыслиться только в качестве «вечного ока мира» (1, 242). Это вечное око, это «единое существо» видит «великий сон», который снится ему так, что «вместе с ним его видят и все участники сновидения. Вот почему все на свете переплетается и согласуется между собою» (4, 165). «Участники сновидения» — индивидуальные Я.

Решения, предложенные Шопенгауэром, оставляют много вопросов. С одной стороны, не вполне ясен статус «вечного ока мира». С другой — утверждение о том, что человеческий интеллект является функцией мозга, по — видимому, нельзя понимать буквально. Ведь мозг как пространственный объект — тоже представление, причем индивидуализированное и существующее в интеллекте индивидуального Я. Значит, мозг и интеллект не находятся в отношении причины и действия. Мышление не действие, а именно коррелят мозга.

Но какова природа этой корреляции? Ответ на этот вопрос, по Шопенгауэру, лежит на поверхности, так как все необходимое для него заложено в самом вопросе. Дело в том, что мышление, обнаруживаемое нами в самопознании, есть как бы внутренний аспект физиологической деятельности: «То, что, рассматриваемое изнутри, есть познавательная способность, — это же самое, рассматриваемое извне, есть мозг» (2, 216). Возможность увидеть явление с двух сторон, внешней и внутренней, имеется у нас лишь относительно своего тела, занимающего уникальное место среди наличных объектов.

Внутренний аспект нашей телесной жизни открывается во внутреннем чувстве, самосознании. Как и внешнее чувство, оно имеет субъект — объектную структуру. Подчинены его объекты и априорной форме времени, «но при этом внутреннее познание свободно от двух форм, которые присущи познанию внешнему, а именно от формы пространства и от… формы причинности» (2, 162)[19]. Это значит, что хотя внутренний мир — тоже явление, зависящее от субъекта, но он адекватнее раскрывает подлинную сущность вещи самой по себе. Во внутреннем восприятии мы находим точку, «где вещь в себе наиболее непосредственно проступает в явлении» (там же).

Таким образом, Шопенгауэр находит возможность выйти за пределы мира опыта к вещам в себе. Ведь мир не есть только представление. Он должен быть чем?то и сам по себе. Но нельзя заключать к вещи в себе по закону основания из внешнего мира. К ней надо приходить изнутри. И именно наличие у человека внутреннего чувства позволяет правдоподобно предположить, чем может быть такая вещь. Надо лишь отыскать общее понятие, приложимое ко всем феноменам внутреннего чувства. Мы уже знаем, что это — «воля».

На первый взгляд кажется, что понятие воли не вполне адекватно отражает содержание внутреннего чувства, которое включает ведь не только волевые, но и интеллектуальные акты, причем они кажутся различными до такой степени, что естественно возникает желание противопоставить их, что и делало большинство европейских философов. Шопенгауэр, правда, так не считает. По его мнению, именно он впервые четко обособил волю от интеллекта. Предшествующие философы на словах могли различать их, но в действительности (за редчайшими исключениями, которые он находит, к примеру, в философии Хр. А. Крузия) учили об их единстве под эгидой интеллекта. Самым наглядным проявлением такого подхода в глобальном плане является теистическая картина мира — сотворенного неким всезнающим существом сообразно его мудрому замыслу.

На деле все обстоит совершенно иначе. Интеллект, конечно, имеет отношение к воле, но он есть лишь одна из ее модификаций, «воля к познанию» (Erkennenwollen, Wille zu erkennen — 2, 216) Однако эта модификация не первая и не единственная. Поэтому можно утверждать, что воля как таковая предшествует познанию. Что же касается собственно воли к познанию, то, судя по разъяснениям Шопенгауэра во втором томе «Мира как воли и представления», она, взятая как вещь в себе, порождает субъект, Я, представляющее ее извне и изнутри через свои познавательные формы. Изнутри воля к познанию представляется в виде множества познавательных актов, извне — в качестве мозга. Но воля объективируется и в других частях тела. Собственно, наше тело и есть объективация нашей воли (т. е. среди внешних объектов одной из частных модификаций индивидуальной воли имеется индивидуальная воля в целом). При этом важно не забывать, настаивает Шопенгауэр, что «волевой акт и действие тела. не находятся между собою в отношении причины и действия, нет, они представляют собой одно и то же, но только данное двумя совершенно различными способами — один раз совершенно непосредственно и другой раз в созерцании для рассудка» (1, 98). Итак, тело есть явление, совокупность волевых актов — вещь в себе, точнее «самое непосредственное из ее проявлений, которое этой непосредственностью toto genere отличается от всех остальных» (2, 163).

И все же проявление вещи не есть сама вещь. Она может обладать и какими?то другими свойствами, совершенно сокрытыми от нас. Это обстоятельство Шопенгауэр обыгрывал в своей этике, завершающей его систему. Первая же философия, о которой шла речь в этом параграфе, непосредственно переходит не в этику, а в метафизику природы. Этот переход начинается с отыскания выхода к вещи в себе через волю и перенесения полученных результатов по аналогии с нашего тела на другие объекты. В самом деле, с внутренней стороны нам известно только собственное тело, которое, однако, с точки зрения представления есть лишь один из множества объектов. Естественно возникает вопрос: а есть ли внутренняя сторона у этих объектов в их совокупности и у единого мира в целом? Если она есть, то ее можно мыслить лишь по аналогии с волей. Отказ от рассмотрения других вещей в их внутреннем аспекте равносилен, по Шопенгауэру, «теоретическому эгоизму» (солипсизму в современной терминологии), когда получается, что мы признаем лишь собственное существование, а все остальное объявляем нашей иллюзией. И хотя Шопенгауэр сам говорил о «покрывале Майи», он оспаривал мнение, что за ним вообще ничего не скрывается. Он был убежден, что за всеми явлениями мира стоит что?то реальное, некая Воля, хотя и прямо признавал, что не в состоянии строго доказать этот тезис. Солипсизм, подчеркивал Шопенгауэр, «никогда не может быть опровергнут никакими доказательствами», но поскольку «как серьезное убеждение его можно найти только в сумасшедшем доме», на нем можно подробно не останавливаться: его можно рассматривать «как маленькую пограничную крепость, которую, правда, никогда нельзя взять, но и гарнизон ее тоже никогда не может выйти наружу, поэтому ее можно смело обойти, не боясь оставить в тылу» (1, 102). Понимание мира в качестве проявления Воли позволяет перейти к философскому истолкованию его форм в метафизике природы.