Глава I. БЕСПЛОДНЫЕ УСИЛИЯ

Глава I.

БЕСПЛОДНЫЕ УСИЛИЯ

Формулируя идею сближения Востока и Запада, мы вовсе не претендуем на то, что выдвигаем новую идею, что впрочем, отнюдь не мешает ей быть интересной; любовь к новшеству, являющаяся ничем иным, как потребностью в изменении, и поиск оригинальности как следствие интеллектуального индивидуализма, граничащего с анархией, таковы черты, свойственные современной ментальности, с помощью которых утверждаются ее антитрадиционные тенденции. Фактически, эта идея сближения приходила уже на ум многим на Западе, что не лишает ее ценности и значения; но мы вынуждены констатировать, что она до сих пор не привела ни к какому результату, а противоположное постоянно с неизбежностью даже усиливается, начиная с того времени, как Запад стал двигаться в своем отклоняющемся направлении. В действительности, только одному Западу должно вменяться в вину это удаление, потому что Восток никогда в существенном не менялся; и все попытки, не учитывающие этот факт, должны потерпеть неудачу. Большим недостатком этих попыток является то, что они всегда предпринимаются в направлении, противоположном тому, которое должно быть, чтобы достичь результата: это Запад должен сближаться с Востоком, потому что это он отдалился, и напрасно он старается внушить Востоку приблизиться к нему, так как Восток не считает, что у него сегодня есть причины для изменения так же, как их не было в ходе предшествующих веков. Разумеется, речь никогда не шла для восточных людей о том, чтобы исключить адаптацию, совместимую с сохранением традиционного духа, но если им предлагают изменение, равнозначное переворачиванию всего установленного порядка, то они могут только воспротивиться этому; спектакль, который им предлагает Запад, далек от того, чтобы позволить им себя убедить. Даже если восточные люди окажутся принужденными в определенной мере принять материальный прогресс, то это никогда не произведет глубокого изменения, потому что, как мы уже говорили, они им не интересуются; они его терпят как необходимость и находят в нем только дополнительный мотив для ненависти к тем, кто заставляет их ему подчиняться; отнюдь не собираясь отказываться от того, что является для них основанием бытия, они замкнутся в себе еще больше, чем когда-либо, и сделаются еще более недоступными и не идущими на сближение.

К тому же, именно западной цивилизации, являющейся самой молодой из всех, элементарные правила вежливости достаточно ясно показывают, когда она вступает в отношения с другими народами, расами и индивидами, что именно ей, а не другим, более старшим, надлежит сделать первый шаг. Конечно, именно Запад пришел к восточным людям, но совершенно с противоположными намерениями: не для того, чтобы учиться у них, как подобает молодым при встрече со стариками, а чтобы стараться, иногда грубо, иногда неявно, навязать им свою манеру видения, чтобы проповедовать среди них всякого рода вещи, в которых они не нуждаются или о которых они не желают слышать. Восточные люди, которые все очень ценят вежливость, шокированы этим неуместным прозелитизмом и грубостью; когда в этом упражняются в их собственной стране, то возникает нечто еще более худшее, по их мнению, а именно, пренебрежение законами гостеприимства; не следует обманываться, восточная вежливость вовсе не является пустым формализмом, подобно соблюдению всевозможных внешних обычаев, которым западные люди дают то же самое имя: она покоится на очень глубоких основаниях, потому что соотносится со всем ансамблем традиционной цивилизации, тогда как на Западе эти основания исчезли вместе с традицией, а то, что продолжает существовать, есть не больше, чем суеверие в собственном смысле слова, не говоря уже о нововведениях, вызванных просто «модой» и ее неоправданными капризами, все превращающими в пародию. Но, даже оставляя в стороне все вопросы вежливости, прозелитизм является доказательством только лишь невежества и непонимания, знаком интеллектуальной недостаточности, потому что он заключает в себе сентиментализм и, по существу, основывается на его доминировании: нельзя пропагандировать некую идею, не связывая с ней какую-нибудь сентиментальную идею, в ущерб ее чистоте; что касается чистых идей, то довольно того, чтобы их предъявлять тем, кто способен их понять, но никогда не надо убеждать кого бы то ни было. Прозелитизм дает повод такому неблагоприятному суждению, а все дела и слова западных людей его подтверждают; все, в чем они надеются доказать свое превосходство, для восточных людей, наоборот, есть знак низшей ступени.

Если стать вне любых предрассудков, то необходимо согласиться с тем, что Запад ничему не может научить Восток, разве что в чисто материальной области, не очень интересной для Востока, поскольку в его распоряжении есть вещи, по сравнению с которыми это почти ничего не стоит и которыми он не расположен жертвовать ради пустых и напрасных случайностей. В конечном счете, промышленное и экономическое развитие, как мы уже сказали, могут провоцировать только соперничество и борьбу между народами; таким образом, это не может быть почвой для сближения, если только не предположить, что способ сблизить людей именно и состоит в том, чтобы побудить их сражаться одних против других; но мы это понимаем не так, в противном случае, это было бы лишь очень дурной игрой слов. Для нас, когда мы говорим о сближении, речь идет о согласии, а не о соперничестве; к тому же сам способ, которым соблазняют восточных людей принять у себя экономическое развитие, не оставляет для этого никакой надежды. Вовсе не механические изобретения, облегчающие внешние отношения между народами, помогут им лучше понимать друг друга; из этого могут происходить, вообще, только еще более частые столкновения и обширные конфликты; что же касается соглашений, основанных на чисто коммерческих интересах, то слишком хорошо известно, какую ценность следует им придавать. Материя, по самой своей природе, есть принцип разделения и разногласия; все, что происходит из нее, не может служить основанием реального и длительного союза; к тому же, законом здесь является постоянное изменение. Мы не хотим сказать, что вовсе не следует заниматься экономическими интересами; но, как мы все время повторяем, надо каждой вещи находить ее место, а место, нормально им принадлежащее, скорее последнее, чем первое. Тем более не следует говорить, что надо их заменить сентиментальными утопиями на манер некоего «сообщества наций»; это еще менее надежно, если вообще возможно, так как здесь в основании нет даже той насильственной и грубой реальности, которую, по крайней мере, нельзя оспаривать у вещей чисто чувственного характера; чувство само по себе является не менее изменчивым и непостоянным, чем то, что принадлежит чисто материальной области. В конечном счете, «гуманизм» со всеми его мечтаниями часто есть лишь маска материальных интересов, накладываемая «моралистическим» лицемерием; мы не очень верим в бескорыстие апостолов «цивилизации», впрочем, бескорыстие не является политической добродетелью. По сути, ни на экономической, ни на политической почве не могут быть обретены средства согласия; и только лишь задним числом и вторичным образом экономическая и политическая деятельность будет призвана способствовать этому согласию; его средства, если они существуют, относятся не к области материи и не к области чувства, а к области гораздо более глубокой и стабильной, которая может быть только интеллектом. Но только мы хотим здесь понимать интеллект в его подлинном и полном смысле; речь никоим образом не идет, по нашей мысли, о тех подделках интеллектуальности, которые Запад, к несчастью, с упорством предъявляет Востоку, и которые, впрочем, есть все, что он может себе представить, потому что он не знает ничего другого и даже для самого себя он ничем другим не располагает; ему недостает существенного; то, чем может удовлетвориться Запад, совершенно непригодно для того, чтобы дать Востоку хотя бы малейшее интеллектуальное удовлетворение.

Западная наука, даже тогда, когда она не смешивается просто с промышленностью и когда она независима от практических приложений, есть в глазах восточных людей всего лишь «незнающее знание», о котором мы говорили, потому что она не связана ни с каким принципом высшего порядка. Ограниченная чувственным миром, принимаемым ею в качестве своего единственного предмета, она, как таковая, не имеет чисто умозрительной ценности; если бы еще она была подготовительным средством для достижения знаний более высокого порядка, тогда восточные люди были бы весьма склонны ее уважать, полностью учитывая, что это средство очень искажено и, в особенности, что оно мало приспособлено к их собственному складу ума; но дело обстоит совсем не так. Эта наука, напротив, учреждена таким образом, что она фатально создает умонастроение, приводящее к отрицанию всякого другого познания, это то, что мы назвали «сциентизмом»; или же она принимается как цель в себе, или же она имеет выход только в направлении практических приложений, т. е. в самом низшем порядке, где само слово «познание», в той полноте смысла, который ему придают восточные люди, может использоваться лишь только при чрезмерно расширенном толковании. Теоретические результаты аналитической науки, сколь бы значительными они ни казались западным людям, являются для восточных людей весьма ничтожными, на них все это производит впечатление детских забав, недостойных длительного внимания тех, кто способен приложить свой интеллект к другим предметам, можно сказать, тех, кто обладает подлинным интеллектом, потому что остальное есть только его более или менее смутное отражение. Вот к чему сводится «высокая идея», которую могут создать себе восточные люди о европейской науке со слов западных людей (здесь вспоминается пример Лейбница, приведенный нами выше) и это даже тогда, когда перед ними предстает самая подлинная и самая полная продукция, а не только элементарные понятия «популяризации»; и с их стороны этот совсем не неспособность ее понять и оценить, напротив, это понимание ее истинной ценности при сравнении ее с тем, чего не хватает западным людям. Действительно, европейская наука, поскольку в ней нет ничего поистине глубокого, нет ничего сверх того, чем она кажется, является легко доступной любому, кто захочет взять на себя труд изучить ее; несомненно, всякая наука конкретно приспособлена к ментальности народа, ее создавшего, но там нет ни малейшего эквивалента тем трудностям, которые встречают западных людей, желающих проникнуть в «традиционные науки» Востока; эти трудности состоят в том, что традиционные науки исходят из принципов, о которых у них нет ни малейшего представления и из того, что в них используются совершенно другие исследовательские средства, превосходящие узкие рамки, замыкающие в себе западный дух. Недостаток адаптации, если он и существует с обеих сторон, выражается совершенно различным образом: для западных людей, которые изучают восточную науку, это почти что непоправимое непонимание, как бы прилежно они этого не делали, если не учитывать всегда возможные, но очень немногочисленные индивидуальные исключения; для восточных людей, изучающих западную науку, это только отсутствие интереса, вовсе не мешающее пониманию, но, очевидно, мало располагающее посвящать этому изучению силы, которые можно использовать лучше. И пусть не рассчитывают на научную пропаганду или на какой-нибудь другой вид пропаганды, чтобы достичь сближения с Востоком; сама важность, которую западные люди придают такого рода вещам, дает об их ментальности довольно невыгодное представление восточным людям, и даже когда они их считают интеллектуальными, то их интеллектуальность имеет для тех и для других разный смысл.

Все то, что мы говорим о западной науке, мы можем сказать и о философии, и даже с отягчающими обстоятельствами, состоящими в том, что хотя ее умозрительная ценность не является более реальной и значительной, она не обладает даже той практической ценностью, пусть относительной и вторичной, которая все же еще кое-что собою представляет; и с этой точки зрения, мы можем отнести к философии все то, что в самой науке обладает характером чистых гипотез. Впрочем, в современном мышлении нельзя произвести никакого глубокого различения между научным познанием и философским: первое пришло к тому, что охватывает все, доступное этому мышлению, а второе в той мере, в которой оно еще сохраняет свое значение, есть уже не более чем часть первого или его модальность, которому дают место только из-за привычки или же по причинам, по сути, гораздо более историческим, нежели логическим. Если философия имеет более значительные притязания, то тем хуже для нее, так как эти притязания не могут быть ни на чем основаны; когда же хотят придерживаться современного состояния западной ментальности, то легитимной оказывается только позитивистская концепция, нормальным образом приводящая к «сциентистскому» рационализму или к прагматической концепции, которая решительно отбрасывает всякое умозрение, чтобы придерживаться утилитарного сентиментализма: таковы всегда две тенденции, между которыми колеблется вся современная цивилизация. Для восточных людей, напротив, так выраженная альтернатива не имеет никакого смысла, потому что то, что их интересует по существу и на самом деле, находится по другую сторону этих двух определений, так же как и их концепции находятся по другую сторону от всех искусственных проблем философии, а их традиционные учения находятся по ту сторону от всех систем, чисто человеческих измышлений в самом прямом смысле этого слова, мы хотим сказать, измышлений индивидуального разума, который, не признавая своих ограничений, считает себя способным охватить всю Вселенную или же реконструировать ее по прихоти своей фантазии и который, в особенности, полагает в качестве принципа абсолютное отрицание всего того, что его превосходит. Под этим надо понимать отрицание метафизического познания, которое относится к сверхрациональному порядку и является чисто интеллектуальным, т.е. познанием по преимуществу; современная философия не может признать существование истинной метафизики без того, чтобы самой не разрушиться, а что касается «псевдометафизики», которая входит в ее состав, то это всего лишь более или менее искусное собрание исключительно рациональных гипотез, на самом деле, научных, которые, в основном, ни на чем серьезном не основаны. В любом случае, значение этих гипотез всегда крайне ограничено; некоторые значимые элементы, которые могут быть туда включены, никогда не выходят слишком далеко за обычную научную сферу, а их тесная связь с самыми жалкими фантазиями, не в меньшей степени, чем систематическая форма, в которой они предстают, может лишь окончательно подорвать уважение к ним в глазах восточных людей. У них нет того особого способа мышления, к которому подходит наименование философии: у них не встречается ни систематического духа, ни интеллектуального индивидуализма; но если у них нет несообразностей философии, то они имеют освобожденный от всякой примеси эквивалент всего того, что она может содержать в себе интересного и что в их «традиционных науках» принимает даже гораздо более высокое значение; и сверх того они имеют несравненно больше, потому что в качестве принципа всего остального они имеют метафизическое познание, сфера которого абсолютно не ограничена. Таким образом, философия с ее попытками объяснения, с ее абстрактными разграничениями, с ее бесполезными изысками, ее бесцельными дискуссиями и поверхностными разглагольствованиями, кажется им как бы особой детской игрой; мы уже приводили оценку того индуса, который, в первый раз услышав концепции некоторых европейских философов, заявил, что в них были идеи, более или менее походящие для ребенка восьми лет. Таким образом, в еще меньшей степени можно рассчитывать на философию, чем на обычную науку, чтобы вызвать восхищение у восточных людей или хотя бы произвести на них благоприятное впечатление, и не надо воображать себе, что когда-нибудь они примут этот способ мышления, отсутствие которого в цивилизации не вызывает никакого сожаления и характерная узость которого является одной из самых больших опасностей интеллекта; все это для них является, как мы говорили, подделкой интеллектуальности, предназначенной исключительно для тех, кто, будучи неспособным видеть дальше и выше, из-за своей собственной ментальной конституции или под воздействием воспитания, навсегда обречен игнорировать то, чем является истинная интеллектуальность.

Мы добавим еще несколько слов относительно того, что специально касается «философии действия»; эти теории, в целом, посвятили себя полному отречению от интеллекта; может быть, в этом смысле, было бы лучше открыто отказаться от всякой видимости интеллектуальности, чем бесконечно продолжать создавать иллюзии при помощи ничтожных спекуляций; но тогда зачем упорствовать в своем желании все еще создавать теории? Допускать, что действие должно быть поставлено надо всем, потому что неспособны достичь чистого умозрения, — это отношение, поистине, слишком напоминает лисицу из басни… Как бы то ни было, не следует льстить себя надеждой конвертировать их в похожие учения восточных людей, для которых умозрение несравненно выше действия; наконец, вкус к внешнему действию и поиски материального прогресса тесно связаны между собой, и незачем лишний раз повторять, не испытывают ли наши современники потребности «философствовать» по этому поводу, что хорошо показывает, что их понимание философии может быть чем угодно, кроме истинной мудрости и чисто интеллектуального познания. Поскольку представился случай, мы им воспользуемся, чтобы рассеять возможное непонимание: сказать, что умозрение выше действия, вовсе не означает сказать, что все должны устраниться от участия в последнем; в человеческом сообществе, иерархически организованном, каждому должна быть отведена функция, которая соответствует его собственной индивидуальной природе, на этом принципе в Индии основан, в сущности, институт каст. Если же Запад когда-нибудь придет к иерархическому и традиционному устройству, т. е. основанному на истинных принципах, то мы ни в коем случае не думаем, что основная масса людей станет исключительно созерцательной или даже что она будет на той же ступени, что и восточные массы; это, действительно, возможно на Востоке, но на Западе особые климатические условия и темперамент противостоят и всегда будут противостоять этому. Интеллектуальные способности будут, несомненно, гораздо более распространены, чем сегодня; но еще важнее то, что умозрение будет нормальным занятием элиты и даже под истинной элитой не будут понимать никакую другую, кроме интеллектуальной. Впрочем, одного этого довольно, чтобы такое положение вещей было полностью противоположным тому, которое мы видим в настоящее время, когда материальное богатство почти полностью занимает место всякого действительного превосходства, прежде всего потому, что оно непосредственно соответствует занятиям и амбициям, доминирующим на современном Западе с его чисто земным горизонтом, а также потому, что оно является единственным видом превосходства, который может приспособиться к посредственности демократического духа. Такой переворот позволит оценить весь объем изменений, которые должны осуществиться в западной цивилизации, чтобы она стала нормальной и сравнимой с другими цивилизациями и чтобы она перестала быть причиной потрясения и беспорядка в мире.

До сих пор мы намеренно воздерживались от упоминания о религии среди того, что Запад может представить Востоку; ведь если религия тоже представляет собою нечто западное, то она совсем не является чем-то современным, и как раз против нее современный дух концентрирует всю свою враждебность, потому что на Западе она является единственным элементом, сохраняющим традиционный характер. Мы, разумеется, говорим только о религии в собственном смысле слова. А не о деформациях или имитациях, которые, напротив, родились под влиянием современного духа и которые им отмечены до такой степени, что они почти полностью подобны философскому «морализму». Относительно религии в собственном смысле слова восточные люди могут испытывать только уважение как раз по причине ее традиционного характера; и даже если бы западные люди проявили бы себя более привязанными к своей религии, каковыми они обычно не являются, то, конечно, их больше бы уважали на Востоке. Однако не надо забывать, что у восточных людей традиция не облекается специально в религиозную форму, за исключением мусульман, которым присуще кое-что западное; однако, различие внешних форм является только делом адаптации к различным типам ментальности, там же, где традиция не приняла спонтанно религиозной формы, то она вовсе и не должна ее принимать. Ошибка состоит здесь в том, что хотят к восточным людям приспособить формы, которые не созданы для них, которые не отвечают требованиям склада их ума, но которые они, впрочем, считают превосходными для западных людей: так, иногда можно видеть индусов, убеждающих европейцев вернуться к католицизму и даже старающихся помочь им его понять, не имея при этом ни малейшего желания самим к нему присоединиться. Несомненно, нет полного равенства между всеми традиционными формами, потому что они соответствуют реально различным точкам зрения; но в той мере, в какой они эквивалентны, замена одной формы на другую была бы, очевидно, бесполезна; а в той мере, в которой они различаются не одним только выражением (что вовсе не означает, что они будут противоположны или будут противоречить друг другу), эта замена может быть только вредной, потому что она неизбежно будет провоцировать недостаток адаптации. Если же восточные люди не имеют религии в западном смысле слова, то они имеют все то, что им соответствует; в то же время, они имеют больше с интеллектуальной точки зрения, потому что у них есть чистая метафизика, по отношению к которой теология есть только частичный ее перевод, затронутый сентиментальной окраской, присущей религиозной мысли как таковой; если у них чего-то меньше, то только с сентиментальной точки зрения, потому что у них в этом нет потребности. Только что сказанное показывает, почему предпочтительным решением, как мы полагаем, для Запада является возвращение к его собственной традиции, восполненной в области чистой интеллектуальности, если она имеется (это, впрочем, касается только элиты); религия не может занять место метафизики, но она никоим образом не является с ней несовместимой, и в мусульманском мире есть этому доказательство в двух взаимодополняющих аспектах, в которых предстает ее традиционная доктрина. Добавим, что даже если западные люди отрекаются от сентиментализма (мы под этим понимаем доминирование, приписываемое чувству над разумом), то основные западные массы будут сохранять потребность в сентиментальном удовлетворении, которое может им предоставить только религиозная форма, так же как они будут сохранять потребность во внешней деятельности, совершенно несвойственную восточным людям; каждая раса имеет свой собственный темперамент, и если правда, что это только незначащие случайности, то все же только достаточно немногочисленная элита может не принимать этого во внимания. Что же касается упомянутого удовлетворения, то собственно говоря именно в религии западные люди могут и должны находить его нормальным образом, а не в более или менее экстравагантных суррогатах, питающих «псевдомистицизм» некоторых наших современников, беспокойная и сбившаяся с пути религиозность, тоже представляющая собою симптом умственной анархии, которой страдает современный мир, из-за которой он даже рискует погибнуть, если ему не доставят лекарство до того, как будет уже слишком поздно.

Таким образом, среди проявлений западной мысли одни являются просто смешными в глазах восточных людей (все, имеющие специфически современный характер), другие же пользуются уважением, но они не являются исключительно достоянием Запада, хотя сегодня западные люди имеют тенденцию обесценивать или отбрасывать их, потому, несомненно, что они все еще представляют для них нечто слишком возвышенное. Следовательно, с какой бы стороны на этот вопрос не посмотреть, осуществить сближение за счет восточной ментальности оказывается совершенно невозможным; как мы уже говорили, это Запад должен сближаться с Востоком; но для того, чтобы он действительно с ним сблизился, одной доброй воли недостаточно; прежде всего, нужно понимание. Однако до сих пор западные люди, кото­рые более или менее серьезно и искренне стремились понять Восток, достигли, в основном, весьма жалких результатов, потому что они привнесли в свое изучение все предрассудки, загромождающие их разум, тем более, что это были «специалисты», приобретшие предварительно определенные умственные установки, от которых невозможно было освободиться. Разумеется, среди европейцев, которые жили в непосредственном контакте с восточными людьми, все же были способные понять и усвоить некоторые вещи, и как раз потому, что они не были «специалистами», а были более свободны от предвзятых идей; но обычно, они ничего не написали; то, что они узнавали, они хранили для себя, впрочем, если бы им довелось говорить об этом с другими западными людьми, то непонимание, которое в подобных случаях обнаруживают западные люди, обескуражило бы их и привело бы к такой же осмотрительности, как и у восточных людей. Запад, в целом, никогда не умел извлекать пользу из некоторых индивидуальных исключений; что же касается трудов, которые там составляются относительно Востока и его учений, то лучше было бы иногда даже и не знать об их существовании, потому что простое незнание лучше, чем ложные идеи. Мы не хотим повторять все то, что мы уже сказали о продукции ориенталистов: с одной стороны, они, в результате, сбивают с толку западных людей, которые обращаются к ним, не имея средства их очистить от ошибок, а с другой стороны, способствуют тому, что дают (ввиду выставленного там напоказ непонимания) восточным людям еще более досадное представление о западной интеллектуальности. В этом отношении, это только подтверждает оценку, которую восточные люди уже сформулировали через посредство того, что они знают о Западе, и еще больше усилили у них эту установку осмотрительности, о которой мы только что упоминали; но первое препятствие более тяжелое, особенно, если инициатива сближения должна придти с западной стороны. Действительно, кто-нибудь, обладающий непосредственным знанием Востока, может, читая самый плохой перевод или самый причудливый комментарий, выявлять частички истины, которые несмотря ни на что, продолжают там существовать без ведома автора, который, не понимая, выполнил только переложение и который если что-то угадал, то как-то случайно (это часто происходит в английских переводах, которые выполнены добросовестно и без излишней предвзятости, но также и безо всякой заботы об истинном понимании); часто можно там даже восстановить смысл, который был извращен, и во всяком случае, можно безо всякого вреда обращаться за справками к работам этого рода, даже не извлекая никакой другой пользы; но совершенно иным образом обстоит дело для обычного читателя. Ведь он, не имея никакого средства контроля, может обладать только двумя установками: или он безоговорочно верит в то, что восточные концепции именно таковы, какими их ему представляют, и он испытывает вполне объяснимое к этому отвращение, в то время как все западные предубеждения еще сильнее укрепляются; или же он отдает себе отчет, что эти концепции не могут, на самом деле, быть такими абсурдными и лишенными смысла, он более или менее смутно чувствует, что там должно быть что-то другое, но не знает, что же это может быть, и отчаявшись узнать это когда-нибудь, он отказывается этим заниматься и даже не хочет больше думать об этом. Таким образом, окончательным результатом будет всегда отдаление, а не сближение; мы, естественно, говорим только о людях, которые интересуются идеями, потому что только среди них находится тот, кто смог бы понять, если бы ему предоставили для этого средства; что касается остальных, которые видят в этом только предмет любопытства и эрудиции, то мы не хотим даже заниматься ими. В конце концов большинство ориенталистов являются всего лишь эрудитам и хотят ими быть; пока они ограничиваются историческими или филологическими трудами, это не имеет большого значения; очевидно, что работы такого рода ничем не могут служить для достижения той цели, которую мы здесь рассматриваем, их опасность, в общем, та же, что и во всех злоупотреблениях эрудицией, мы хотим сказать, распространение «интеллектуальной близорукости», ограничивающей любое знание поисками деталей и напрасной тратой сил, которые могли бы быть лучше использованы во многих случаях. Еще более важно, по нашему мнению, то, что деятельность, осуществляемая некоторыми ориенталистами, которые претендуют на понимание и интерпретацию учений и извращают их при этом самым невероятным образом, иногда заявляя, что они их понимают лучше, чем сами восточные люди (как Лейбниц воображал, что нашел истинный смысл знаков Фу-Си), и даже не думают узнать мнение авторитетных представителей тех цивилизаций, которые они хотят изучать, что, однако, следовало бы сделать в первую очередь, вместо того, чтобы поступать так, как будто речь идет об реконструкции исчезнувших цивилизаций.

Эта невероятная претензия только лишь выражает веру западных людей в свое собственное превосходство: даже когда они соглашаются принять к рассмотрению идеи других, они считают самих себя настолько умными, что считают себя способными понимать эти идеи гораздо лучше, чем те, кто их выработал, и что им достаточно на них посмотреть извне, чтобы полностью понять, как к этому относиться; когда имеют такое доверие к самими себе, то вообще утрачивают всякую возможность реального обучения. Среди предрассудков, вносящих свой вклад в поддержание такого умонастроения, есть такой, который мы назвали «классическим предрассудком» и о котором мы уже упоминали по поводу веры в единственную и абсолютную «цивилизацию», лишь частной формой которой является эта: поскольку современная западная цивилизация считает себя наследницей греко-романской цивилизации (что верно лишь до определенной степени), то не хотят ничего знать кроме нее[24] и убеждены, что все остальное лишено интереса или может быть лишь предметом чего-то вроде археологического интереса; заявляют, что в других местах нельзя найти никакой стоящей идеи или что, по крайней мере, если случайно таковая встретится, то она должна также существовать и в греко-романской античности; и хорошо еще, если не доходят до утверждения, что это может быть только заимствованием, сделанным у этой последней. Те же, кто так специально не думает, не в меньшей степени подвержены влиянию этого пред­рассудка: есть и такие, кто афишируя определенную симпатию к восточным учениям, всеми силами хотят втиснуть их в рамки западной мысли, что полностью искажает их, это доказывает, по сути, что они ничего в них не понимают; некоторые, например, хотят видеть на Востоке только религию и философию, т. е. то, чего там нет, но не хотят видеть то, что там существует в действительности. Никто никогда не заходил дальше в этих ложных уподоблениях, как немецкие ориенталисты, у которых как раз самые большие претензии и которым удалось почти полностью монополизировать интерпретацию восточных учений: с их узко систематическим складом ума они делают из них не только философию, но нечто совершенно похожее на их собственную философию, тогда как речь идет о вещах, никакого отношения к этим теориям не имеющих; очевидно, они не могут смириться со своим непониманием и не могут удержаться от того, чтобы все привести в соответствие со своей ментальностью, веря, что они доставили большое счастье тем, кто оценивает их идеи «пригодными для детей восьми лет». Наконец, в Германии сами философы непосредственно в этом замешаны, Шопенгауэр, в частности, во многом ответственен за то, каким образом там интерпретируют Восток; и сколько людей, даже вне Германии, начавших повторять (вслед за ним и его учеником фон Гартманом) готовые фразы о «буддистском пессимизме», который они даже охотно положили в основание индуистский учений! Есть большое число европейцев, которые воображают себе, что Индия является буддистской, столь велико их невежество, и как бывает в подобных случаях, они не упускают случая говорить об этом кстати и некстати; наконец, если публика приписывает буддизму чрезмерное значение, то вина за это лежит на невероятном количестве ориенталистов, специализировавшихся на этом, которые к тому же нашли средства все деформировать, отклонившись от восточного духа. Истина состоит в том, что ни одна восточная концепция не является «пессимистической» и что даже буддизм не является таковым; правда, что там нельзя найти и большого «оптимизма», но это просто доказывает, что такие этикетки и классификации сюда не приложимы, а также и все другие, также созданные для европейской философии, и что восточными людьми вопросы ставятся иным образом; чтобы рассматривать вещи в терминах «оптимизма» и «пессимизма», нужен западный сентиментализм (этот самый сентиментализм подтолкнул Шопенгауэра искать «утешения» в Упанишадах); глубокая безмятежность, которую дает индуса чистое интеллектуальное созерцание, находится по ту сторону от этих случайностей. Мы не сможем закончить если захотим обнаружить все ошибки такого рода, даже одной из этих ошибок было бы достаточно, чтобы доказать полное непонимание; у нас совсем нет намерения давать здесь каталог неудач (немецких и других), которыми заканчивается изучение Востока, предпринятое на ошибочных основаниях и вне всякого истинного принципа. Мы упомянули Шопенгауэра только потому, что он является очень «показательным» примером; из ориенталистов в собственном смысле слова мы уже выше цитировали Дойссена, интерпретирующего Индию в соответствии с концепциями того же Шопенгауэра; напомним также Макса Мюллера, пытающегося обнаружить «семена буддизма», т. е. инакомыслия, даже в ведических текстах, которые являются главным основанием традиционной индуистской ортодоксии. Мы могли бы продолжать таким образом почти без конца, даже приводя всего один или два момента для каждого; но мы ограничимся еще одним, последним примером, потому что он поможет четко показать конкретную, очень характерную, предвзятую точку зрения: это Ольденберг, «априори» отбрасывающий все тексты, в которых сообщается о фактах, кажущихся чудесными, и утверждающий, что в этом надо видеть позднейшие добавления, не только от имени «исторической критики», но под предлогом, что «индогерманцы» (sic) не допускают чудес; пусть бы он говорил, если он хочет, от имени современных немцев, которые не зря ведь являются изобретателями так называемой «науки о религии»; но то, что он приписал индусам свои мнения, свойственные антитрадиционному духу, вот что переходит все границы. Мы уже в другом месте сказали, что следует думать о гипотезе «индогерманизма», причина существования которой чисто политическая: ориентализм немцев, как и их философия, стал инструментом на службе их национальных амбиций, что, впрочем, не говорит о том что его представители необходимым образом бесчестны; нелегко постичь, до чего может дойти ослепление, причина которого во вторжении сентиментальности в те области, которые должны быть резервированы для интеллекта. Что касается антитрадиционного духа, находящегося в глубине «исторической критики» и всего того, что более или менее прямо с этим связано, то он является чисто западным, а на самом Западе — чисто современным; мы не будем на этом останавливаться слишком долго, потому что именно это глубже всего отвращает восточных людей, которые в высшей степени традиционалисты и которые были бы ничем, если бы они не были таковыми, потому что все, что образует их цивилизации, является строго традиционным; следовательно, именно от этого духа следует в первую очередь освободиться, если хотят иметь какую-то надежду на взаимопонимание с ними[25].

Кроме более или менее «официальных» ориенталистов, у которых, по крайней мере, за отсутствием других интеллектуальных качеств, есть добрая воля, в общем, неоспоримая, есть (как западное представление восточных учений) только мечтания и бредни теософов, представляющие собою ткань из грубых ошибок, усугубляемых к тому же приемами самого низкого шарлатанства. Мы посвятили этому предмету специальное исследование[26], где мы обращались только к самым строго установленным фактам, чтобы полностью обличить все претензии этих людей и чтобы показать, что у них нет никакого основания говорить от имени Востока, а как раз наоборот; поэтому мы не хотим к этому возвращаться, но мы не можем удержаться от упоминания об их существовании, поскольку одним из их притязаний как раз является осуществление на свой манер сближения Востока и Запада. Здесь тоже, даже не говоря о политической изнанке, играющей значительную роль, присутствует антитрадиционный дух, который под покровом фантастической псевдотрадиции безудержно пускается в беспочвенные теории, ведущая нить которых образована эволюционистской концепцией; под обрывками, заимствованными из самых разных доктрин и за санскритской терминологией, используемой почти всегда вопреки смыслу, стоят совершенно западные идеи. Если бы и могли быть там элементы сближения, то Восток должен был бы все взять на себя: ему же уступают на словах, но требуют отказаться от всех его основных идей, а также от всех институтов, к которым он привязан; однако, восточные люди, в особенности, индусы, которых имеют в виду прежде всего, вовсе этим не обманываются и прекрасно знают как поступать с подлинными тенденциями такого рода; нельзя льстить себе, что их можно соблазнить, предлагая им грубую карикатуру на их же учения, если бы даже у них не было иного мотива остерегаться и отстраняться от них. Что касается тех западных людей, которые даже при отсутствии истинного интеллекта, все же обладают простым здравым смыслом, то они почти не задерживают свое внимание на этих экстравагантностях, но, к несчастью, их слишком легко убедить, что они являются восточными, тогда как в них ничего восточного нет; впрочем, и здравый смысл сегодня на Западе встречается крайне редко, нарушение умственного равновесия постигает его все больше и больше, что и способствует современному успеху теософии и всех других аналогичных предприятий, которых мы объединили под одним родовым именем «неоспиритуализм». Если нет и следа «восточной традиции» у теософов, то и у оккультистов не больше подлинной «западной традиции»; повторим, во всем этом нет ничего серьезного, есть только сбивчивый и бессвязный «синкретизм», в котором древние концепции интерпретируются самым ошибочным и произвольным образом и который, представляется, существует только затем, чтобы служить прикрытием самого явного «модернизма»; и если в нем имеется некоторый «архаизм», то только во внешних формах, концепции античности и западного средневековья в нем почти так же плохо поняты, как концепции Востока в теософии. Конечно, не в этом Запад мог бы когда-нибудь вновь обрести свою собственную традицию, тем более он не мог бы соединиться с восточной интеллектуальностью, и по тем же причинам; эти две вещи здесь тесно связаны, что бы не думали те, кто видит оппозиции и антагонизмы там, где их нет; именно среди оккультистов есть те, кто считает себя обязанным говорить о Востоке, о котором они ничего не знают, с оскорбительными эпитетами, выдающими их настоящую ненависть и, возможно, досаду от чувства, что там есть познания, в которые им никогда не удастся проникнуть. Мы вовсе не упрекаем ни тех, ни других в недостаточном понимании, в конце концов, они не ответственны за это; но являясь западным человеком, надо признавать это открыто (мы имеем в виду интеллектуальную точку зрения), а не надевать восточную маску; если обладают современным духом то пусть осмелятся, по крайней мере, признаться в этом (столько есть людей, гордящихся этим!) и пусть не упоминают о традиции, которой не владеют. Выступая против такого лицемерия, мы думаем, естественно, только о руководителях тех движений, о которых идет речь, а не об обманутых ими; следует еще сказать о том, что бессознательность часто соединяется с недобросовестностью, определить вклад той и другой в точности довольно трудно; не является ли также бессознательным у большинства людей «морализирующее» лицемерие? Впрочем, для последствий этого не имеет значения, кто есть те, о которых мы хотим напомнить, последствия будут не менее плачевными: западная ментальность становится все более и более искаженной и самым различным образом; она блуждает и рассеивается во всех направлениях, среди самых тревожных беспокойств, посреди самых мрачных фантасмагорий безумного воображения; будет ли это, на самом деле, началом конца? Мы не хотим здесь давать случайных предположений, но тем не менее, много дается знаков для размышления тем, кто еще на это способен; удастся ли Западу вовремя прийти в себя?

Мы же, придерживаясь того, что было констатировано раньше и не стараясь предвидеть будущее, скажем следующее: все попытки, предпринимавшиеся до сих пор по сближению Востока и Запада, осуществлялись в пользу западного духа, и поэтому они потерпели поражение. Это справедливо не только по отношению к откровенно прозападной пропаганде (это самый распространенный случай), но также и к тем попыткам, которые претендуют, что они основаны на изучении Востока: не столько стремятся понять сами восточные учения, сколько свести их к западным концепциям, что ведет к их полному извращению. Даже когда нет осознанной и явной предвзятой позиции обесценить Восток, все равно, имплицитно предполагается, что все то, чем обладает Восток, должен также обладать и Запад; однако, это совершенно ошибочно, особенно, когда речь идет о современном Западе. Таким образом, из-за неспособности понимания, которая, по большей части, есть следствие предубеждений (так как кроме неспособных по естественной причине, есть и другие, кто приобрел эту неспособность только в силу предвзятых идей), западные люди ничего не постигают из восточной интеллектуальности; тогда же, когда они воображают себя постигшими ее и способными ее выразить, они создают только карикатуры, а в текстах и символах, которые они хотят объяснить, они находят только то, что они сами туда вложили, т. е. западные идеи: ведь буква сама по себе это ничто, а дух от них ускользает. В этих условиях, Запад не может выйти за границы, в которых он заключен; а так как внутри этих границ, вне которых для него на самом деле больше ничего нет, он продолжает непрестанно устремляться по материальному и, одновременно, сентиментальному пути, все больше удаляющему его от интеллектуальности, то, очевидно, расхождение с Востоком только увеличивается. Мы только что видели, почему ориенталистские и псевдоориенталистские попытки сами способствуют этому; повторим, именно Запад должен взять на себя инициативу, но чтобы на самом деле идти навстречу Востоку, а не стараться притягивать Восток к себе, как он делал до сих пор. Для Востока нет никакой причины принимать инициативу на себя, даже если условия западного мира не делали бы бесполезным всякое усилие в этом направлении; но если бы серьезная и осознанная попытка была предпринята со стороны Запада, то авторитетные представители всех восточных цивилизаций могли бы продемонстрировать только крайнюю благосклонность. Теперь нам осталось только сказать, как можно рассматривать такую попытку после того, как мы увидели в этой главе подтверждение и применение тех соображений, которые мы развивали по ходу первой части нашего исследования, так как мы там показали, что, в основном, тенденции, присущие современному западному духу, делают невозможным всякую интеллектуальную связь с Востоком; а пока не начнут друг друга понимать на интеллектуальной почве, все остальное будет совершенно напрасным и бесполезным.