Глава 48
Глава 48
Летние дни, озабоченные деревенской действительностью в виде неистребимого сорняка, неунывающих вредителей и коварной погоды, полетели в прошлое с не меньшей скоростью, чем весенние. Трезвый Сакуров вертелся, как уж на сковородке, и только диву давался на своих пьющих соседей, которые и пьянку не оставляли, и дела свои успевали делать.
«Вот тебе и пресловутая русская лень, - думал бывший морской штурман, бегая от колодца к грядкам с зеленью с двумя поместительными лейками, - да таких тружеников и в Китае не сыщешь…»
А труженики вставали с петухами после любой попойки и вкалывали на своих огородах так, как будто знать не знали ни о каком похмелье. Потом они снова пьянствовали по любому удобному случаю и разными составами, и снова вкалывали, не печалясь о дороговизне всевозможных лекарств, привезённых из Европы с Америкой для снятия головных болей, успокоения сердцебиения и излечения прочих недомоганий понятного происхождения. Да и какая может быть печаль в среде нормальных пропойц, привыкших лечиться от всякого клина тем же клином. В смысле, вышибать его этим самым, а не с помощью на девяносто процентов палёных средств, изготавливаемых в каком-нибудь подмосковном сарае, причём в самых антисанитарных условиях.
В общем, суетясь на огороде и в подворье, непьющий Сакуров смотрелся среди своих соседей чистой белой вороной, потому что вокруг пили все. Выпивала даже учительница, когда её приглашали вековухи. Не отказывалась от стаканчика-другого и престарелая тёща Виталия Иваныча, когда случалось собираться им всем большой семьёй под сенью яблонь по случаю какого-нибудь праздника. Трескал на халяву Гриша, по этому же поводу не гнушался всяким питьём военный, тех же правил придерживался третий после вековух сосед Сакурова Жуков. Что касается Мироныча, то тот давно зарекомендовал себя завсегдатаем на дармовщину любых без исключения застолий. Пастух Витька от Мироныча старался не отставать, но, в силу своего простого звания, не пользовался большой популярностью и высоким пригласительным цензом, как бывший директор местного металлургического комбината. Пастух Мишка халявой не чурался, но мог гульнуть и на свои. Впрочем, на свои, кроме Мироныча и Витьки, могли гульнуть все, но не всякий звал к себе гостей. Жуков, например, равно как Гриша и военный, гуляли на свои в одиночку, а потом, когда единоличная выпивка заканчивалась, норовили пристроиться к таким хлебосолам, как Жорка, Семёныч, Виталий Иваныч и даже Варфаламеев.
«Эх, Россия, мать моя! – думал Константин Матвеевич, собирая раннего колорадского жука и слушая горланящих возле будки пастухов односельчан. – И бездонна ты, и безразмерна…»
Односельчане в составе Жорки, Семёныча, Варфаламеева, Мироныча и Гриши горланили песню от первого лица про холостых парней, которых как собак нерезаных в славном городе Саратове, и про то, что первое лицо таки любит женатого (88).
«Хорошо поют, собаки», - мысленно хвалил Сакуров и бежал за козой, которую пришла пора доить. Она, кстати, оказалась яловой, поэтому ни второй, ни третий поход к козлу ей не помогли, и Сакуров планировал резать её сразу, как только управится с летними делами.
«Хорошенькое дело – резать, - прикидывал бедный вынужденный переселенец, сидя на крыльце и выкуривая последнюю перед сном сигарету, - если эта сволочь уже как член семьи…»
Да, козу ему было жаль заранее, но он понимал, что не сможет её держать только из-за одной к ней привязанности. Впрочем, учитывая мнение кота, двух кошек и двух их котят, коза могла сгодиться в хозяйстве и в её яловом состоянии, потому что даже в таком состоянии она стабильно давала полтора литра очень вкусного молока ежедневно.
«М-р-р», - поддакивал кот, пристраиваясь рядом с хозяином.
«Да пошёл ты, - бурчал Константин Матвеевич, - тебе молока, а мне – её душераздирающие вопли каждый божий месяц и очередной поход к козлу, который, кстати, денег стоит?»
Да, за услуги козла приходилось платить, а так как инфляция не стояла на месте, то и козлы дорожали. В смысле, дорожали их услуги специфического свойства.
«Так что ты извини, коза, - слезливо думал бывший морской штурман, окучивая картошку на виду у «кормилицы», привязанной возле лесопосадки, - но осенью мы с тобой расстанемся…»
В это время сводный хор односельчан и пастухов из Лопатино чувствительно выводил песню, опять же, от первого лица про вишню, расцветающую за окном, и луну, показывающуюся из-за далёкой тучки. После явления луны из-за вышеупомянутой тучки первое лицо начинало сетовать на безрадостное времяпрепровождение в гнусном одиночестве. В то время как счастливые подруги разбрелись под покровом наступившей темноты таки попарно (89). В смысле, с женихами, потому что в те времена, когда писалась данная песня, сейчас чувствительно выводимая сводным хором известно кого, про лесбиянок ещё не знали. В смысле, про них не знали в отсталом тоталитарном Советском Союзе, в то время как по остальному свободному миру лесбиянки (равно как и гомосексуалисты) разгуливали вовсю, имели свои профсоюзы и даже баллотировались в депутаты парламентов отдельных, особенно высокоразвитых капиталистических стран.
«Хорошо поют, сукины дети, - одобрительно думал бывший морской штурман, забрасывая подрастающим свиньям корм, - особенно у Мишки хорошо выходит… Да и Жорка тоже силён…»
Управляясь с хозяйством и огородом в трезвом виде, Константин Матвеевич нет-нет да и ловил себя на мысли присоединиться к пьянствующим односельчанам или к ним же, но в сводном составе с пастухами или другими сельскими тружениками, забредавшими на огонёк. В смысле, на посошок. Точнее, на то, что наливалось по поводу посошка, до него и ещё раньше.
Короче говоря, в пастушеской будке на северной околице Сераеевки случались всякие деловые люди, промышлявшие не то навозом, не то сеном, не то ранними грибами. Все они оказывались или дальними родственниками пастухов с серапеевцами, или близким знакомыми их же, или просто знакомыми знакомых.
Иногда, правда, случались и тёмные личности. Таких сначала тоже поили, но потом, если выяснялось, что незнакомец держит за пазухой камень в виде желания чего-нибудь спереть у деревенских, такую личность всем миром били и изгоняли за пределы Серапеевки. Если же у кого-то из односельчан доставало азарта побегать на свежем воздухе и поулюлюкать, то данную вороватую личность изгоняли далеко за пределы окрестностей Серапеевки.
Иногда, правда, неизвестные даже дальним знакомым забредавшие на смазку для посошка личности получали по костям вовсе не из-за известного камня за пазухой, а только потому, что мало ли что кому из пьющих серапеевцев или пастухов могло помниться?
А однажды к пьющим по какому-то очень важному поводу сводному составу известно кого примостился один коробейник. Он торговал всякой отравой от всяких вредителей, представился сотрудником местной санэпидемстанции, а сверхурочную работу в виде коммивояжера на близкие дистанции объяснил тем, что последние полгода получает зарплату натурой.
«Это понятно, - соглашались деревенские, - покажи товар-то!»
«Да с нашим удовольствием!» - суетился подогретый коробейник.
Константин Матвеевич, заслышав о специфике деятельности очередного гостя компании пьющих односельчан, решил проявить интерес и подошёл к известной будке.
«О, какие люди! – запел добряк Мишка. – А ну-ка, штрафную!»
«Нет», - твёрдо возразил Сакуров.
«Молодец, Константин!» - не очень твёрдо одобрил Варфаламеев.
«Вот тута от колорада полный набор, - выкладывал в это время свой товар догнавшийся на халяву коммивояжёр, - а вот тута от прочих грызунов с тараканами. Средства всё сертифицированные, у каждого отмечен срок годности, а также имеется паспорт с гарантией качества…»
«Что ты всё врешь, падла! – первым (впрочем, как и всегда в подобных случаях) стал заводиться Семёныч. – Да эта отрава от колорада даже не пахнет ни чем…»
Семёныч, понюхав открытый пузырёк с какой-то жидкостью, пробовал её на вкус и сплёвывал.
«…И вкус у неё даже ничем не горчит, так какая это на хрен отрава?!» - шёл на обострение конфликта одноглазый ветеран столичного таксопрома и оглядывался на собутыльников.
«Да, брат, галантерея-то твоя с гнильцой, - подзуживал Семёныча Мишка, обращаясь таки к продавцу. – А ну-тко, покажь чего от крыс, а то у меня их тьма-а…»
Сакуров видел, что Мишке отрава от крыс нужна не больше, чем им самим, и пристаёт он к коробейнику потому, что уже прояснил мнимого сотрудника санэпидемстанции и заранее предвкушает потеху.
«Да, чистой воды аферюга», - мысленно соглашался с Мишкой Сакуров и хотел уйти, но не ушёл, а стал свидетелем вышеупомянутой потехи.
«Да чево это с гнильцой? – хорохорился коробейник. – А что до крыс, до будьте любезны…»
С этими словами отмороженный представитель первой волны новых русских коммерсантов доставал рукодельный пакет и показывал желающим какую-то труху, похожую на сгнившие остатки внутренностей обычного пенька.
«Дик, Дик, поди сюды, - звал Мишка, обмакивая нехилый кус сала в вышеозначенной трухе, - на-ка, родной, поешь…»
И, пока истекающий голодной слюной Дик заглатывал аппетитный кус, а Мироныч убивался по поводу нецелевого расхода такого ценного продукта, как сало, Мишка хватал Дика за ошейник и привязывал к спинке кровати, на которой сидел.
«Всё, кранты собачке», - убеждённо заявлял коммивояжер и начинал потихоньку рассовывать товар по карманам.
«Через какое время кранты?» - ставил вопрос ребром коварный Мишка.
«Ну, с месяцок ещё помучается», - сообщал аферюга и норовил покинуть будку.
«Куды!??» - рычал Семёныч, надевал специальные мотоциклетные очки и первый набрасывался на коробейника.
Эти очки Семёныч держал на случай похожих потех после того, как во время одной из предыдущих потерял свой драгоценный глаз. На поиски глаза ушло пять литров водки и три дня. Теперь Семёныч за глаз не боялся, потому что мотоциклетные очки держались на специальной резинке, а очко со стороны драгоценного глаза было в натуре заколочено железом.
«Бей его, робяты!» - заливисто голосил Мишка, до этого радушно потчевавший дорогого гостя.
«Ладно, я пошёл, - бросал на прощание Сакуров и натыкался на добряка Варфаламеева, каковой добряк участие в потехе не принимал. – По случаю какого праздника застолье?» - машинально спрашивал Сакуров и махал в сторону зачинавшейся свалки.
«Да это Витька грибы продал одной дачнице», - не очень внятно объяснял бывший лётный штурман.
«Не понял!» - в натуре удивлялся Сакуров, даже близко не представлявший проставляющегося Витьку.
Варфаламеев закуривал и терпеливо объяснял.
И прорисовывалась следующая пасторальная картина с индустриальными фрагментами в виде отдыхающего на косогоре после трудового полдня Витьки и буксующей у её подножья новомодной иномарки с какой-то столичной барыней. Данная барыня буксовала-буксовала, материлась-материлась и таки дождалась, когда к её иномарке спустится Витька. И, когда барыня попросила Витьку подтолкнуть машину за пол-литра водка, Витька согласился. Но за две, и не подтолкнуть, а сбегать в деревню за трактором. Барыня согласилась, но водку отдать пообещала только после отбуксировки её иномарки с помощью обещанного трактора.
Витька и клялся, и божился, и бил себя кулаком в грудь, - всё тщетно: барыня оказалась ещё тот кремень, об который не одна московская рэкета зубы обломала.
В общем, пошёл Витька за трактором сухой, как водобоязненная собака в разгар нового мышления (90). А по пути наткнулся на выводок ранних свинушек. Свинушки Витька рвать не стал, но место приметил. Затем, когда Витька приехал за барыней на тракторе, он намекнул ей о некоем грибном месте, за которое просил ещё две пол-литры. Барыня за возможность полакомиться ранними грибками ухватилась, но и следующие пол-литры пообещала отдать только тогда, когда она их, грибки, обнаружит.
Короче говоря.
Барыня оказалась дальней роднёй Мишки. И обещанную водку, ровно четыре бутылки, Витьке принёс Мишка. Затем он пинками загнал напарника в телегу и повёз на работу, предварительно пригрозив, что если Витька зажмёт водку дальней Мишкиной родственницы, то Мишка Витьку уволит на хрен. Тем более что жену Витьки, бывшего зоотехника и бывшего начальника Мишки, уже на хрен уволили. В смысле, не буквально на хрен, а в виду стремительных демократических перемен и не менее стремительного сокращения поголовья крупного рогатого скота.
«Ничего себе история», - подытожил услышанное Сакуров и отправился домой. Вернее, в сарай, где начали подавать голос ещё не обедавшие свиньи.
Вообще то, строго говоря, ни односельчане, ни пастухи, ни все они вместе просто так, как сильно уважающие себя люди, не пили. Но строго придерживаясь двух календарей, православного и советского.
Что касается первого, то на него пошла мода ещё в разгар перестройки и плюрализма мнений, когда последние разделились в пользу таки почитания забытых традиций в виде крещения новорожденных младенцев и прощения грехов ближним своим во время Святой Пасхи.
Дальше – больше.
На дворе замаячила кооперация с индивидуальной трудовой деятельностью, разные ловкие люди стали налаживать частную полиграфию и в свет вышли первые отечественные со знаком качества порнографические журналы и православные с картинками календари. А так как с зелёным змием страна всё ещё боролась, и от этого пить хотелось ещё больше, то обратно обращённые, но всё ещё советские интеллигенты, ударились в келейное пьянство по поводу любых праздников, изобиловавших – особенно в летнее время – в православном календаре. А так как советский народ всегда брал пример со своей законнорождённой интеллигенции, то мода на празднование всяких экзотических событий православной церкви, помимо Пасхи, Троицы и Покрова Божьей матери, дошла и до него.
И понеслось!
Во-первых, получила резкий толчок к развитию такая отрасль народного хозяйства, как самогоноварение, во-вторых, сохранившиеся за годы советской власти церкви стали наполняться в любые дни, а не только во время Рождества или Сретения Господня.
А спустя совсем непродолжительное время, когда Ельцин с негодованием отрёкся от своего без восьми лет полувекового партийного стажа (91), простой народ уже запросто мог ограничиться стаканчиком браги в память первого Вселенского собора или употребить пол-литра очищенной по поводу обретения святых мощей преподобного Иова, в схиме Иисуса Анзерского.
А спустя ещё год, когда Абрамович заработал первые сто миллионов долларов, ухаживая за одной из дочерей первого демократического президента РФ, уже любой деревенский пастух почёл бы за личное оскорбление, если бы его обнесли во время празднования в честь Владимирской Чудотворной иконы Божией Матери, установленной в память спасения Москвы от нашествия Крымского хана Махмет-Гирея в 1521 году, или по поводу начала дня первой седмицы по пятидесятнице (92).
Что же касается советского календаря, то он лишь разнообразил народную тягу к выпивке такими архаичными аномалиями, как неделя памяти Паши Ангелиной (93), день пограничника, военно-морского флота (94) и две конституции, брежневская и сталинская (95).
«Да, брат, что с народом культура делает», - прикидывал Сакуров, окучивая картошку и слушая пьяные вопли, доносящиеся из избушки Мироныча, где собрались по случаю забоя очередной тёлки и православных именин Евтихия, Еликониды, Елладия, Игнатия и Никиты непременные пастухи Мишка с Витькой, Жорка Прахов, Петька Варфаламеев, Алексей Семёныч Голяшкин и потомственный браконьер Гриша. Шибче всех празднующих не то Евтихия, не то свежие телячьи потроха голосил Евгений Мироныч Ванеев, хозяин крыши, под которой происходило застолье. И пел он «На заре ты её не буди, потому что на заре она сладко так спит». Остальные орали «Три танкиста, три весёлых друга!»
А Сакуров продолжал окучивать, утираясь от обильного пота заскорузлой ладонью и хлопая слепней на голом торсе. Одновременно он не уставал удивляться сразу нескольким интересным фактам из окружающей его действительности. Во-первых, его удивляло непонятное отсутствие диссонанса в разноголосице сводного хора, в то время как застрельщик и команда пели из совершенно разных опер. Во-вторых, он не мог понять, когда его не просыхающие односельчане успели окучить картошку. В-третьих, бывшего морского штурмана доставала проблема кровососущей летающей нечисти, единственно из всех знакомых достававшей только его. В-четвёртых, ему было непонятно, как Мишка с Витькой, бросив не в первый раз своё подведомственное стадо недорезанных тёлок, ни разу никого не потеряли.
А ещё Сакурова удивляло…
«Да чё ты так напрягаешься? – утешал соседа пьяный Жорка, когда они перекуривали перед сном на крыльце Сакурова, и он, Константин Матвеевич, спрашивал Жорку о вышеупомянутом (по пунктам) интересе. – Если думать о всякой само собой делающейся ерунде, то так и свихнуться недолго. Впрочем, предупреждение ты уже получил…»
Сакуров, при упоминании случая у сакуры, вздрагивал, но не отставал.
«Нет, ты скажи, - горячился он, - какого хрена у вас даже хор, в котором один поёт романс, а другие – зажигательную песню, и тот звучит ладно?»
«Да потому, что народ мы такой, у которого, что бы он ни делал, всё сгодится», - отмахивался Жорка.
«Вот именно, что сгодится, - непонятно чему злился Сакуров. – в условиях Центрального Нечернозёмья и Валдайской низменности… А когда вы, чёрт бы вас побрал, успели картошку окучить?»
«Ты что, завидуешь?» - удивлялся Жорка.
«Нет», - в свою очередь удивлялся Сакуров.
«Мы – что! – снова отмахивался Жорка. - А ты вот на Мишку посмотри: когда он всё успевает? А ведь у него, помимо лошади, две коровы, свиноматка с приплодом, гуси, куры, утки и даже кролики с голубями! И огород он обрабатывает почти с гектар. Ну?!»
«Ну и ну, - только и находил, что возразить, Константин Матвеевич. – К тому же он, в отличие от нас, ещё и работает…»
«Именно!»
«Но это ладно, - снова заводился Сакуров, - но почему меня слепни жрут хуже вашего?»
«Да нас тоже жрут, но мы привыкши, - возражал Жорка. – Ты ведь где жил до того, как сюда прибыл? А жил ты в местах, которые, как утверждают грузины, Бог, когда делил землю, оставил для себя. Но, узнав, что при разделе забыл про грузин, эти места им таки отдал (96). Въезжаешь?»
«С трудом», - продолжал злиться Сакуров.
«Объясняю популярно, - терпеливо говорил Жорка. – У тебя в твоём Сухуми слепни водились?»
«Какие слепни! – взмахивал руками Константин Матвеевич, не знавший в своё время даже комаров. – Одни только светлячки…»
При воспоминании о светлячках, мерцающих среди виноградных гроздьев и листьев лимонного дерева на его дворе перед домом, откуда доносились голос жены и смех дочери, внутри у Сакурова всё сжималось, а на глаза наворачивались слёзы.
«Светлячки! – передразнивал Жорка. – И ты хочешь, чтобы у тебя после твоих светлячков против наших слепней иммунитет образовался?»
«Да ничего я не хочу, - устало возражал Сакуров, а сам думал о том, что больше всего ему сейчас охота нажраться, – но мне интересно знать: почему здесь, в Богом потерянном среди бескрайних просторов захолустье с самым примитивным климатом и довольно убогим населением жить в сто раз веселей, чем в некогда курортной Грузии?»
«Ты полегче с примитивным и убогим, - миролюбиво говорил Жорка, - а то, неровён час, схлопочешь. Но что ты имел в виду, говоря «веселей»? Что, надорвался, хохоча на огороде?»
«Можно подумать, ты не понял, о чём я…»
«Да понял. А живём мы веселей, потому что не такие жлобы, как твои грузины. И не такие барахольщики, чтобы каждый сэкономленный рубль бежать менять на модную тряпочку. Или матрац сэкономленных рублей – на финский гарнитур со стопроцентной переплатой. Нет, наш человек никому ничего переплачивать не станет, а «вырученное» от стояния в очередях за дефицитом время потратит на распивание ханки (97) и распевание частушек в тёплой компании. Хотя, сколько я знаю наших людей, они скоро переплюнут в жлобстве не только твоих грузин, но и соседних с ними армян. Потому что не за горами примитивное изобилие, от которого захочется откушать всякому нехроническому пропойце, причём захочется так сильно, что многие даже бросят пить…»
«Чтобы русские переплюнули в жлобстве армян, - сомневался Сакуров, - или чтобы совсем бросил пить такой насос, как Витька…»
«Если сам не бросит, то жена его силком закодирует, - убеждал Жорка. – А в жлобстве наш человек переплюнет любую национальность так же легко, как он уже всех переплюнул в хитрожопости».
«Это по-твоему выходит, что русские хитрожопей даже евреев? - продолжал сомневаться Сакуров. – Почему тогда евреи имеют весь мир, а русские – только друг друга?»
«Потому друг друга, что других им иметь – слишком далеко ходить. Тут хотя бы до соседа добрести… А что до хитрожопости, то вот тебе простой пример. Лет десять тому назад здешняя местность процветала – дальше некуда. А в Угарове вовсю пыхтел мясокомбинат, выдавая на гора ежедневно по тонне колбасы разного копчения. Однако в самом Угарове колбасы в продаже даже близко не наблюдалось, потому что вся она увозилась в Москву. Так же, как из других районных российских городов, где почти в каждом имелся и мясокомбинат, и молокозавод. И для того, чтобы раздобыться колбасой, местные, горожане и сельские жители, мотались в Москву. В то время как в Прибалтике, Белоруссии и на Украине колбаса была в любом местечковом продовольственном магазине. Почему? Отвечаю. Тамошние крестьяне сами делали из своих свиней домашнюю колбасу, кормились ею сами и снабжали колбасой деток, отъехавших в большие и малые украинские, белорусские и прибалтийские города. Вопрос: что, русские крестьяне не держат свиней или не умеют делать колбасу? Ещё как умеют! Только какой хитрожопый русский крестьянин станет делать колбасу из своей свиньи, каковую свинью можно сдать живым весом по пять рублей за кило государству (98), а потом съездить в Москву и купить полпуда чайной колбасы по рубль восемьдесят? Ты представляешь, какая получалась экономия?»
«Да, но свойская колбаса много вкуснее и полезней чайной казённой», - снова сомневался Сакуров, вспоминая грузинские домашние колбаски, которые он покупал на центральном сухумском рынке.
«Конечно, но когда это наш человек считался с вкусовыми свойствами любой пищи или её полезными качествами? Был бы набит стомах (99) и – дело в шляпе…»
«Это точно», - соглашался Сакуров, памятуя такое нелицеприятное явление в новой русской действительности, как стопроцентная магазинная реализация гуманитарной помощи в виде всяких отбросов евроамериканского пищепрома вплоть до просроченных собачьих сосисок и заплесневелого английского чая (100).
«Ладно, пошли спать», - предлагал Жорка и отваливал в свою избу.
«Да, заснёшь тут, - прикидывал Сакуров, закуривая новую самокрутку, - теперь до утра буду думать о том, чего мне тут Жорка наговорил...»
Мысли по поводу сказанного Жоркой возникали у Сакурова всякие, от недоумевающих до обиженных. Недоумевал Сакуров (и не в первый раз по этому поводу) из-за того, как Жорка всегда просто объяснял почти всё, о чём возникал интерес у его собеседника. Обижался же Сакуров за народ, о котором Жорка высказывался не очень уважительно и к которому бывший морской штурман кровно принадлежал наполовину.
«Тоже мне, знаток хренов, - ругал Жорку Сакуров, укладываясь в постель, - написал какую-то фигню, за которую ещё никто хорошо платить не хочет, а уже возомнил себя Гоголем…»
Засыпая, Константин Матвеевич представил себе портрет великого русского писателя и, кстати, вспомнил «Мёртвые души» (101). Бывший морской штурман мысленно пролистал страницы незабвенного произведения и с удивлением констатировал, что из всех описанных Гоголем героев только один положительный, да и тот – нерусский (102). Затем на память Сакурову пришли такие образчики русской классической литературы как «Анна Каренина» Льва Толстого, «Идиот» Достоевского и «Вишнёвый сад» Антона Павловича Чехова. И Константин Матвеевич впервые осознал, что описанных в вышеназванных образчиках действительно приличных людей – раз-два и – обчёлся.