Глава 56
Глава 56
Зима в том году наступила поздно. Семёныч даже успел перекопать кусок целины на задах своего участка, и случилось это аккурат перед днём одной из бывших советских конституций (135). А Сакурову достало сухой бесснежной погоды покрыть крыши сараев новым шифером и переделать коптильню. Рядом, пока Константин Матвеевич ладил новую керамическую трубу к подземному борову, крутился Мироныч и заранее требовал ровно половину всего копчёного мяса, которое ожидалось от новой партии поросят, борзо подрастающих в тёплом свинарнике.
«Это ещё хорошо, что я, как бывший честный партиец, не ставлю вас на проценты, - нудил старичок, - потому что мы, бывшие честные партийцы, не признаём никаких буржуйских методов. Но это не значит, что мы отреклись от главного библейского правила, гласящего про долг, который платежом красен…»
«Говорить ты стал – просто заслушаешься! – перебивал старичка Жорка, присланный Семёнычем к соседу с известной просьбой насчёт выдачи запасного горючего для опохмелки. – Вот я тебе сейчас сломаю новую челюсть, и попробуй тогда прошамкать про органический синтез марксистко-ленинской идеологии с библейским учением под патронажем известного русского фольклориста товарища Ванеева».
«Но-но!» - на всякий случай отодвигался от контуженного односельчанина бывший честный партиец, на всякий же случай прикрывая новую челюсть хилыми лапками бывшего паразита-номенклатурщика.
«Погодка-то, а? – подстрекательски подмигивал бывший интернационалист бывшему морскому штурману. – И работы сделаны, и дома всего полно. Самое время освежиться стаканчиком, другим, третьим и так далее до полной прострации, каковая прострация даст возможность отдохнуть и телу, и душе, и мыслям от дел суетных, скорбных и мерзких одновременно. Ну?»
«А меня и уговаривать не надо, - подлез Мироныч, продолжая прикрывать новую челюсть, - пойдёмте ко мне, там и освежимся».
«У тебя сидеть – как в гробу, - отмахнулся Жорка, - ты какого хрена свою избушку каждую осень заколачиваешь? Да ещё лампочку выкручиваешь? И кругом по полу всякий хлам раскидан. Я давеча, когда последний раз заходил к тебе, обо что-то споткнулся и чуть шею не свернул».
«Это крысы, - словоохотливо объяснил старичок, - разбрасывают по дому всё, что раньше лежало на местах. А давеча вы споткнулись о мою старую челюсть, потому что я её до сих пор найти не могу».
«Ага! И теперь я тебе должен ещё сто долларов!»
«Ну…»
«Вот тебе, Жорка, двухлитровая банка с горилкой и катитесь на хрен!» - встрял в дружескую беседу соседей Сакуров.
«Ну, нет, братан, без тебя мы никакой пьянки организовывать не будем!» - весело возразил Жорка.
«Так я же всё равно не пью!»
«А поговорить?»
«С тобой говорить – только нервы портить. Как на митинге…»
«Обижаешь! Пошли. Будут военный со своим домашним вином и Семёныч с супругой».
«Мне только компании дуры Петровны не хватало…»
Зависли в полдень у Жорки.
Мироныч притащил балалайку, но старичку пообещали засунуть её ему в задницу, если не угомонится, и тот налёг на дармовую закуску. Семёныч притаранил литровую бутылку водки из запасов Петровны, а Варфаламеев обещал порадовать компанию новыми переводами Басё.
После первых трёх самогона, двух водки и одной вина народ повеселел и принялся беседовать. Петровна басом ругала Сакурова за то, что тот не возит ей из города всякую снедь, Мироныч, забыв об угрозе, затренькал на балалайке, Семёныч принялся повествовать про одного грузина, с которым подружился во время давнишнего своего отпуска, Варфаламеев помалкивал, а Жорка с военным принялись митинговать.
Жорка, как всегда, ругал власть и дураков соотечественников, военный призывал всех переодеть в серые халаты и построить в колонну по четыре с руками за спиной.
«Нет, ты посмотри, что твориться! – выступал Жорка, размахивая пустым стаканом. – Рабочие места сократили почти на девяносто процентов, кругом сплошные менеджеры по рекламе с продажами, эти получают в конвертах, а те – шиш без масла! Взять, к примеру, шахтёров. Деваться им со своих шахт некуда, а их там породой давит. Но они продолжают кряхтеть за триста долларов в месяц. А уголёк-то нынче почём? Хрен укупишь! Зато владельцы шахт покупают виллы с замками за границей, а дуракам шахтёрам вместо новой вытяжной вентиляции повышение норм выработки за те же триста долларов в месяц. Которые, кстати, последнее время при попустительстве гугнявого премьера и алкаша президента выдавать регулярно перестали. То есть, стали регулярно не выдавать. Зарплату, то есть, за которую по двести шахтёров теперь ежегодно под землёй гибнет. Месяц не выдают, два, десять, а дураки шахтёры на работу всё ходят и ходят, на-гора уголёк выдают, незнамо чем питаются сами и питают семьи, снова под породой дохнут, но зарплаты всё нет. А там, глядишь, и владельцев след простыл, потому что они давно граждане не то Израиля, не то Филиппин с Тегусигальпой (136). А почему нет? Ведь если сначала шахтёрские бараны согласились лезть под землю за триста баков, то почему им не делать это бесплатно? К тому же никто из этих баранов даже и мысли не держит такой, чтобы пришить охреневших от безнаказанности хозяев или хотя бы организовать стачку. Ведь в нормальных странах так и делают – бастуют, то есть, – но нашим про такое дело даже невдомёк. А почему? Да потому что для этого надо, в первую очередь, хотя бы организоваться. Но как могут организоваться наши бараны, которые и профсоюз то нормальной соорудить не в состоянии, потому что друг друга терпеть не могут? Вот хозяева и борзеют, и своих рабов за людей не считают. И правильно делают, потому что, какие это люди? Ведь наши люди не то, что профсоюза, банды нормальной сколотить не могут. Поэтому мафия кругом или кавказская, или азиатская, или – смешно сказать – вьетнамская. А наши, если и сообразят шайку, где больше одного человека, то на следующий день после первого гоп-стопа друг друга поубивают при дележе добычи или выяснении вопроса – кто в шайке главный?»
«Всех в серые халаты! – размахивал своим пустым стаканом военный. – В колонну по четыре, руки за спину и марш-марш на баррикады! Чтобы строить дороги и виселицы! А за виселицами чтобы батарея стояла под моим личным командованием. Или фабрика по производству тары для овощей. Но чтобы тоже под моим личным командованием! Я бы туда сына взял главным инженером, а то он с армии пришёл, а на работу устроиться не может. Потому что в ментах полный комплект, а грузчиком за сто долларов в месяц он работать не хочет… Но эти чтобы марш-марш промеж виселиц, а я бы выбирал – кого на баррикады, а кого ко мне на фабрику. Или на батарею, чтобы пушки чистить…»
«Барыня, барыня, сударыня барыня», - наяривал на балалайке Мироныч.
«А я ему: ты зачем распредвал проволокой обвязал? – втолковывал медитирующему Варфаламееву Семёныч. – Это, я говорю, только грузины могут так распредвал чинить, а у нас положено…»
«Хорошо сидим», - думал Сакуров, лениво прихлёбывая душистый чай с добавлением каких-то синтетических ягод. Петровна ушла к тому времени в сортир и уже минут двадцать отсутствовала. В принципе, она могла или провалиться в выгребную яму сквозь ветхий настил, или заснуть в сортире, или уйти домой по-английски. Но никого, и Семёныча в первую очередь, это не волновало.
«А что творится в информационной среде? – продолжал митинговать Жорка, размахивая уже бутербродом. – Сплошная похабщина в адрес советской власти и товарища Сталина. Причём похабщина без альтернативы, потому что свобода слова у нас, как новая русская колбаса, очень сильно дерьмом отдаёт. И получается, что правду от коммунистов можно услышать только в ихних кулуарах, а дерьмо от одного из главных антисоветчиков гандона Осмолова – по радио и телевизору. При этом, плюясь дерьмом на советскую власть с товарищем Сталиным, господин Осмолов таки любит поговорить за толерантность, каковой термин он якобы сам первый придумал. Но какая сейчас к чёрту толерантность, или терпимость (137), если в Москве не осталось ни одного предприятия, где раньше трудились разные общества инвалидов. Зато сколько вони о том, как мало данные инвалиды зарабатывали во время империи зла на этих, ныне закрытых, предприятиях. А вот сейчас инвалидам благодать: хошь, на своей коляске частным извозом занимайся, хошь, театр положений с глухонемыми актёрами открывай, хошь, в переходе сиди, ни хрена не делай и толстей за счёт щедрых подаяний от преуспевших граждан. Только наши преуспевшие подавать не сильно спешат, да и в переходе, если ментам не заплатить, долго не посидишь. Но всё равно: каждый день только и слышишь по нашим сраным каналам СМИ о возрождении в дерьмократической России таких явлений, как милосердие и благотворительность. А в больнице тебе даже аппендицит без предварительного барашка в лапу хирургу резать не станут. Мне недавно харю так разукрасили, что соседка, увидев меня с такой, раньше времени родила. А жена вызвала скорую. Отвезли меня куда надо, а там двадцать баков за рентген и ещё тридцать хирургу, чтобы три шва наложил. А в коридоре бомж обмороженный в натуре подыхает. И никому из этих, которые клятву Гиппократа давали, до этого бомжа никакого дела нет. А чё, гогочут, глядя на подыхающего бедолагу, пущай сначала за него милиция денег заплатит, потому что это их клиент, а только потом мы что-нибудь начнём делать…»
«Это точно, - мысленно согласился с Жоркой Сакуров, - а ведь ещё несколько лет назад эти же врачи всё делали бесплатно. Но как быстро они персобачились из гуманистов-подвижников в примитивных шкурников. И всё из-за денег, которых всем вдруг захотелось много и – желательно – сразу. А деньги – настолько сильная вещь, что за них любой русский может обскакать любого Гобсека (138) на версту или заткнуть его за пояс одной левой. Потому что у любого русского такая широкая натура, что если не напрягать её на несильную любовь русского человека к ближнему своему и придуманное самими же русскими их хлебосольство с гостеприимством, но употребить на стяжательство, то фигли там подыхающий из-за отсутствия денег обмороженный бомжара в больнице скорой помощи и Жоркины пятьдесят баков, когда налицо сорок тысяч покойников в год по стране от одной только фальсифицированной водки и два миллиона беспризорных детей (139)…»
«Демократия! – продолжал разоряться Жорка. – Демократия, блин, в переводе с греческого – это власть народа. Только народ нынче в жопе, куда его засунули отцы-демократы, сидит себе в дерьме по уши и балдеет от тупых сериалов типа «Богатые тоже плачут». Он балдеет, а отцы-демократы потихоньку херят настоящую демократию, которую придумала Советская власть в виде права на труд, бесплатное жильё, бесплатное образование и бесплатное лечение. Теперь вместо бесплатного лечения с бесплатным жильём – изобилие несъедобной колбасы и разливанное море недоброкачественной водки. Плюс разные бутики и сексшопы, без которых, видите ли, раньше вот как нельзя было жить. Как нельзя было жить без проституток толпами с армиями наркоманов и без целого военного округа (140) – в одной только Москве – охранников. Везде, куда ни сунься, охрана. Одни в камуфляже, другие в тройках, а в одном месте я видел охранников в форме американских полицейских. Сдохнуть можно! Раньше любой дурак мог зайти в любое учреждение справить нужду, а теперь? Да теперь его охрана дальше порога не пустит. Раньше все люди в стране были равны, а теперь страну поделили на хозяев, холуев и быдло. Причём большинству холуев их новый социальный статус нравится. Во-первых, хорошо платят, во-вторых, всё-таки не быдло. И ещё. Раньше в любом учреждении существовала система входящих-исходящих документов, и благодаря такой системе любая жалоба, заявление или рукопись не могла остаться без ответа. Потому что, когда ты подавал в какую-нибудь казённую инстанцию эти жалобу, заявление или рукопись, то секретарь ставил на твоей бумаге входящий номер и свою подпись. Затем данная бумага рассматривалась каким-нибудь ответственным лицом, лицо писало резолюцию, а секретарь, перед тем как отправить бумагу её подателю, ставил на ней исходящий номер. Плюс к этому, по тогдашним драконовским советским порядкам, существовала специальная книга регистраций не то жалоб, не то заявлений, не то рукописей. А теперь? Приношу я в одно московское издательство рукопись, а там меня тормозит охрана. Чё, говорят, надо? Рукопись, говорю, отдать надо. А, ну щас одна баба сверху спустится и твою рукопись заберёт. Спускается эта баба и говорит, дескать, давайте, чё это у вас. А я, дескать, чё, вот так просто, без регистрации, без моих координат с реквизитами, не зная про вас, кто вы такая есть? А вам, чё, говорит, если не нравится, так идите в другое издательство. Да нет, говорю, в других такие же порядки, поэтому нравится. Ну, тогда, говорит, пишите свой номер телефона, а мы вам потом позвоним. Вот ждал я, ждал, а потом звоню сам, потому что номер издательства выклянчил-таки у охраны, которая тоже когда-то где-то воевала. Чё, спрашивают, надо, и откуда у вас номер нашего телефона? Да я, говорю, о своей рукописи хлопочу, которую сдавал три месяца назад. Как, спрашивают, рукопись называется? Вот так, говорю, называется. Сейчас, говорит, узнаем. В общем, молчат минут десять, а потом равнодушно сообщают, что найти такую рукопись не могут. Я, дескать, что делать-то, ведь рукопись у меня была в единственном экземпляре, потому что печатал я её на плохонькой машинке, которая и одну-то страницу пропечатывает еле-еле, не говоря о втором экземпляре? А они, дескать, это ваши проблемы, поэтому до свиданья. Ну? И как я могу притянуть этих издателей к ответу, если они, равно как и все современные демократские учреждения, отменили всякую свою ответственность перед авторами любых бумаг, входящих в данные богомерзкие учреждения? Да никак. Мне даже эту бабу прирезать за мои проблемы проблематично, потому что я один с одной рукой, а она – в банде таких же отмороженных сотрудников и под охраной трёх мордоворотов в униформе и с боевым прошлым…»
«Эк Жорку распирает, - подумал в этом месте Сакуров, - поди, реальный случай из своей богатой событиями жизни повествует…»
«А нашу часть расформировывают! – размахивал своим бутербродом военный. – А дома для офицерского состава хотят городским властям передать. Только я свою казённую квартиру не сдам, потому что у меня трое детей и жена сердечница! Нет, всех в серые халаты, в колонну по четыре, руки за спину и марш-марш окопы рыть. Или картошку на моём огороде, чтоб знали, как моего пацана в милицию не брать!»
«Во саду ли, в огороде», - не унимался Мироныч.
«Ну, распредвал я ему кое-как починил, - гнул своё Семёныч. – После него мы пошли к грузину в подвал, и он мне предложил взять из него столько вина, сколько я могу унести. А оно всё в бутылях по двадцать литров. Ну? Что делать? Оно, конечно, двадцать литров не вес, потому что вино легче килограммов, однако бутыли всё пузатые и неудобные для ручной транспортировки. Поэтому мне пришлось вежливо отказаться, а грузин подарил мне пятилитровую бутыль в плетеной специальной упаковке с ручкой. А потом оказывается, что у него, помимо распредвала, ещё и тормоза не в порядке. И сцепление барахлит. И покрышка уже вторую неделю пробита, так и ездит, потому что идти к специалисту менять колесо – очередь, а сам он не может…»
«Или плохо было при Советской власти за сто рублей – двадцать пять долларов по чёрному курсу или сто шестьдесят четыре доллара по официальному (141) – целый месяц отдыхать на любом курорте Советского Союза при трёхразовом питании плюс дорога плацкартой туда и обратно! – не унимался Жорка, наскоро освежившись недоброкачественной водкой. – Повторяю: на любом, начиная с Прибалтики и кончая Памиром. А сейчас? Сейчас тебя в Прибалтику без загранпаспорта и визы не пустят, а сто шестьдесят четыре доллара посоветуют засунуть себе в задницу, потому что столько теперь стоит одна только виза в эту сраную Прибалтику, которую Россия в своё время у шведов с большими потерями отвоевала. Вот на Памир нынче можно без загранпаспорта, но опять же: ста шестидесяти четырёх долларов даже на полконца до Памира не хватит, да и нормальные дороги туда нынче не функционируют, к тому же весь бывший Советский Памир и вся остальная Советская Средняя Азия является одной зоной временных локальных конфликтов. В общем, не до здравниц им теперь там, курортов и санаториев. Так же, как Кавказу, Закавказью и Молдавии, потому что на Кавказе Дудаев, в Закавказье Карабах с Южной Осетией, а в Молдавии – не то малочисленные гагаузы, не то целое Приднестровье…»
«А ещё мне, кроме фабрики, нужна молочная ферма! – совсем уже разошёлся военный, также освежившись водкой. – Потому что на кой мне одна фабрика, если нету фермы? И эти, в серых халатах. Марш-марш на утреннюю дойку, и чтобы руки за спиной! Но Приходьку я завфермой не поставлю! Нет, брат, шалишь! Он, конечно, тоже бывший комдив, но я помню, кто меня в 87 заложил зампобою, что я продал три дальномера и ящик фейерверков…»
«Приходько – это, очевидно, однополчанин Григорьевича, - от нечего делать стал переводить Сакуров, - комдив – это командир дивизиона, зампобой – заместитель комбрига по боевой подготовке, дальномер – это оптический прибор для определения стрелковых дистанций, фейерверки – это имитационные снаряды для демонстрационных стрельб. Одно непонятно: кому на хрен понадобилось покупать у военного эти примитивные даже для 87 года громоздкие приборы и ящик взрывоопасного фуфла?»
«В общем, пришлось мне у грузина пожить неделю, - продолжал Семёныч, - потому что вина у него навалом, закуски – тоже, а тормоза со сцеплением такая канитель, что за один день не справишься…»
«Да раньше все люди были братья! – почти рыдал Жорка. – Н у, те, что жили внутри Союза, потому что какие там наши братья в США или Юнайтед Кингдом (142)? И все наши внутренние братья могли жить, где хотели. Таджики – в Мелитополе, белорусы – в Бишкеке, узбеки – в Моршанске, русские – в Биробиджане и Армавире, а евреи с армянами – в Москве и Ленинграде. И все говорили по-русски. И везде, по всему Советскому Союзу, кроме Грузии с Арменией, всё делопроизводство велось на русском языке. Потому что во всех республиках, за исключением разве что Армении, жили славяне. Где теперь, я спрашиваю, эти славяне? Теперь они все бедные беженцы! Живут Христа ради в бывших колхозах, в летних бараках, где раньше студенты во время летнего трудового семестра жили, а нынешние хозяева сельских акционерных обществ, такие же, между прочим, славяне, над ними измываются…»
«Прав Жорка, - спокойно думал Сакуров, некогда переживший и ужас локального конфликта, и тяготы вынужденного переселения, - сколько людей с места согнали, не меньше, чем в Гражданскую. Но, что самое смешное, вслед за славянами из бывших советских республик стали переселяться и их коренные жители. Только славяне нынче по бывшим колхозам в летних бараках в качестве Христа ради подёнщиков, а коренные – в Москве с Питером в качестве преуспевающих коммерсантов. Эх, Россия, мать моя, не любишь ты чад своих…»
Думая так, Константин Матвеевич вспомнил недавнюю телепередачу про беженцев с лицами откровенно славянской национальности и их Христа ради работодателя, с таким же лицом. Тот гнал своих братьев славян из бараков, хотя на носу маячили морозы, и мотивировал свои действия тем, что бараки ему нужны на дрова, а братьев славян, которые самовольно заняли акционерное имущество, он видит впервые. И что ещё пусть спасибо скажут, что просит он их по-хорошему, без собак и милиции.
«Да куда ж мы зимой с детьми! – плакались беженцы в камеру. – Он ведь сам нас сюда пустил, чтобы мы ему сахарную свеклу помогли вручную убрать! А теперь гонит и даже обещанных денег, по сто сорок долларов на одного подёнщика, отдавать не желает!»
«Какие деньги? – благородно и безбоязненно возмущался в ту же камеру хозяин акционерного общества, он же бывший председатель колхоза, он же работодатель, патриот и сопредседатель местного отделения партии «Наш дом Россия» (143). – Впервые вижу!»
«Наш паровоз вперед летит!» - перешёл на политическую музыкальную тему балалаечный виртуоз Мироныч.
В это время Семёныч, отремонтировав до кучи и подвеску, а также съев ещё пару порций самогона, свалился под стол. Варфаламеев тотчас прекратил медитировать и выдал очередной хокку:
«Стоит памятник,
Высокий он и твёрдый;
Это я воздвиг! (144)»