Часть четвёртая и последняя{623}
Часть четвёртая и последняя{623}
«Ах, где в мире совершались большие безумства, как не среди сострадательных? И что в мире причиняло больше страдания, как не безумства сострадательных?
Горе всем любящим, у которых нет более высокой вершины, чем сострадание их!
Так говорил однажды мне дьявол: “Даже у бога есть свой ад: это его любовь к людям”.
И недавно я слышал, как говорил он такие слова: “Бог умер; из-за сострадания к людям умер бог”». —
Заратустра. О сострадательных (аб. [34])
Жертва медовая
И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он не замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда сидел он на камне перед своей пещерой и молча смотрел вдаль — отсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, — звери его задумчиво ходили вокруг и, наконец, остановились перед ним.
«О Заратустра, — сказали они, — не высматриваешь ли ты счастья своего?» — «Что толку в счастье! — отвечал он. — Я давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу». — «О Заратустра, — снова заговорили звери, — ты говоришь как тот, у кого больше чем вдоволь добра. Разве не лежишь ты в лазоревом озере счастья?» — «Плуты, — отвечал Заратустра, улыбаясь, — как удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаете, что счастье моё тяжело и не похоже на подвижную волну: оно гнетёт меня, не отстаёт от меня, как расплавленная смола».
Звери же продолжали задумчиво ходить вокруг, затем снова остановились перед ним. «О Заратустра, — сказали они, — так вот почему ты сам становишься всё желтее и темнее, хотя волосы твои хотят казаться белыми и льняными? Смотри же, ты сидишь в своей смоле!» — «Что говорите вы, звери мои, — сказал Заратустра, смеясь, — поистине, я клеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает со всеми плодами, которые созревают. Это мёд в моих жилах делает кровь более густой и душу более молчаливой». — «Должно быть, так, о Заратустра, — отвечали звери, приближаясь к нему, — но не хочешь ли ты подняться на высокую гору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо». — «Да, звери мои, — отвечал он, — вы даёте прекрасный совет, и он мне по сердцу: я хочу подняться на высокую гору! Но позаботьтесь, чтобы там мёд был у меня под рукой, жёлтый, белый, хороший, по-ледяному свежий золотой сотовый мёд. Ибо знайте, там наверху я хочу принести жертву медовую».{624} —
Но когда Заратустра оказался на вершине, отослал он домой зверей, провожавших его, — теперь он был один; тогда засмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил:
— Я говорил о жертвах и о медовых жертвах, но это было только уловкою речи моей и, поистине, полезным безумием! Здесь, наверху, я могу говорить свободнее, чем перед пещерами отшельников и домашними животными их.
Разве жертвы это! Я расточаю, что дарится мне, я расточитель с тысячью рук; как мог бы я называть это — жертвоприношением!
И когда жаждал я мёду, жаждал я лишь приманки и сладкой густой патоки и отвара, на которые зарятся ворчуны-медведи и диковинные, угрюмые, злые птицы:
— лучшей приманки, что нужна охотникам и рыболовам. Ибо если мир подобен тёмному лесу диких зверей и саду для услаждения диких охотников, он кажется мне ещё больше и скорее бездонным богатым морем,
— морем, полным разноцветных рыб и раков, где сами боги желали бы стать рыболовами и закинуть сети свои: так богат мир диковинами, большими и малыми!
Особенно мир человеческий, море человеческое; в него закидываю я теперь золотую удочку и говорю: разверзнись, бездна человеческая!
Разверзнись и выброси мне твоих рыб и сверкающих раков! Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых диковинных рыб человеческих!
— счастье своё закидываю я во все дали дальние, на восход, на полдень и закат, поглядеть, много ли рыб человеческих научится дёргаться и биться на крючке моего счастья.
Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не должны будут подняться на мою высоту, самые пёстрые пескари глубин — к злейшему ловцу рыб человеческих.
Ибо таков я изначально, влекущий, привлекающий, поднимающий, возвышающий, увлекатель, воспитатель и садовник, не напрасно говоривший себе: «Стань тем, кто ты есть!»{625}
Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо ещё жду я знамения, что настал час нисхождения моего, ещё сам я не иду к закату, как суждено мне среди людей.
Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высоких горах, не нетерпеливый, не терпеливый, скорее тот, кто разучился даже терпению, — ибо он больше не «терпит».{626}
Это судьба моя даёт мне время; не забыла ли она меня? Или сидит она за большим камнем в тени и ловит мух?
И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она не гонит, не давит меня и даёт время для шуток и злобы: так что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.
Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? И пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что делаю, — это всё-таки лучше, чем если бы стал я там внизу торжественным, зелёным и жёлтым от ожидания —
— гневно надутым от ожидания злопыхателем, завыванием священной бури, несущейся с гор, нетерпеливцем, который кричит с высот в долины: «Слушайте, или я ударю вас бичом божьим!»
Не потому, чтобы сердился я на этих негодующих: с них хватит и моего смеха! Нетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которые заговорят или сегодня, или никогда!
Но я и судьба моя — мы не говорим к Сегодня, мы не говорим также к Никогда: у нас есть терпенье говорить, и время, и избыток времени. Ибо однажды он должен прийти и не может пройти мимо.
Кто же должен однажды прийти и не может пройти мимо? Наш великий Хазар, наше великое далёкое Царство Человека, Царство Заратустры на тысячу лет.{627} —
Далека ли ещё эта «даль»? что мне до этого! Она оттого не менее тверда для меня, — обеими ногами крепко стою я на этом основании, —
— на вечном основании, на твёрдом древнем камне, на этой самой высокой, самой твёрдой древней горе, где сходятся все ветры, как у границы бурь, вопрошая: где? откуда? куда?
Здесь смейся, смейся, моя светлая здоровая злоба! С высоких гор бросай вниз свой сверкающий презрительный смех! Примани мне своим сверканием самых прекрасных рыб человеческих!
И что во всех морях принадлежит мне, что моё и для меня во всех вещах, — это выуди мне, это приведи на высоту мою: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.{628}
Дальше, дальше, удочка моя! Вниз, глубже, приманка счастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу, мёд сердца моего! Впивайся, моя удочка, в нутро всякой чёрной скорби!
Вдаль, вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня, сколько сумеречного будущего людей! А надо мной — какая розовая тишина! Какое безоблачное молчание!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.