Двадцать шесть

Двадцать шесть

Все было как всегда, разве только она была чуть тише, чем обычно, но я этого не заметил.

— Не могу поверить, Лесли, что у тебя нет своего самолета. У тебя встреча в Сан-Диего — полчаса и ты там! — Я проверил уровень масла в двигателе Майерса 200, который в этот раз принес меня к ней на запад, убедился, что крышки топливных баков плотно закрыты, колпачки одеты на них и защелкнуты замками.

Она что-то ответила почти шепотом. На ней был костюм песочного цвета, словно специально для нее сшитый. Расслабившись, она стояла на солнце у левого крыла моего «делового» самолета, однако вид у нее был слегка болезненный.

— Прости, вук, — сказал я, — я тебя не расслышал.

Она прокашлялась. — Я говорю, что мне как-то удавалось до сих пор обходиться без самолета.

Я положил ее сумочку назад, уселся на левое сидение и помог ей сесть на правое, потом закрыл изнутри дверь, не прекращая говорить.

— В первый раз, когда я увидел эту панель, я воскликнул: «Ого! Сколько тут всяких циферблатов, переключателей, приборов и всего прочего!» В кабине Майерса приборов больше, чем у его сородичей, но через некоторое время к ним привыкаешь, и все становится очень просто.

— Хорошо, — сказала она едва слышно. Она смотрела на приборную панель примерно так же, как я смотрел на съемочную площадку в тот день, когда она взяла меня с собой на МGМ. В ее глазах, конечно, не было такого благоговения, но было видно, что видеть приборы ей приходилось нечасто.

— ОТ ВИНТА! — закричал я, и она посмотрела на меня большими глазами, словно случилось что-то столь из ряда вон выходящее, что мне пришлось закричать.

— Видно, не привыкла к самолетам, меньшим, чем реактивный лайнер, — подумал я.

— Все в порядке, — успокоил я ее. — Мы знаем, что возле самолета никого нет, но все же кричим от винта! — или что-нибудь в таком роде, чтобы тот, кто это услышит, знал, что сейчас запустится наш двигатель, и ушел с дороги. Старая пилотская привычка.

— Замечательно, — кивнула она.

Я включил питание, топливная смесь достигла насыщения, ручку газа подвинул на полдюйма, включил топливный насос. (Я показал на топливный манометр, чтобы она увидела, что давление топлива выросло), включил зажигание и нажал кнопку стартера.

Винт качнулся, и двигатель в тот же момент запустился — сначала четыре цилиндра, затем пять, шесть, и наконец он довольно заурчал, словно лев, который в очередной раз проснулся. По всей панели задвигались стрелки приборов: указатель давления масла, мановакуумметр, амперметр, вольтметр, указатель направления, авиагоризонт, навигационные индикаторы. Засветились цифры, обозначающие радиочастоты; в динамиках послышались голоса. Сцена, в которой я участвовал не менее десятка тысяч раз в том или ином самолете, с того момента, как окончил среднюю школу. И сейчас мне это нравилось не меньше, чем тогда.

Я принял предполетную информацию, пошутил с диспетчером о том, что мы — Майерс, а не маленький Нэвион, отпустил тормоза, и мы порулили к взлетнопосадочной полосе. Лесли следила за тем, как другие самолеты рулят, взлетают, садятся. Она следила за мной.

— Я ничего не могу понять из того, что они говорят, — пожаловалась она. Ее волосы были тщательно зачесаны назад и заправлены под бежевый берет. Я ощущал себя пилотом некой компании, на борт к которому в первый раз поднялся ее очаровательный президент.

— Это авиа-язык, эдакий код, — пояснил я. — Мы его понимаем, потому что точно знаем, что будет сказано: номера самолетов, номера взлетнопосадочных полос, очередность взлета, направление ветра, информация о движении. Скажи я что-нибудь, чего диспетчер не ожидает: — Это Майерс Три, Девять, Майк, у нас на борту сандвичи с сыром, готовьте майонез, — он переспросит: — Что? Что? Повторите? — Сандвичи с сыром — это выражение не из авиа-языка.

В том, что мы слышим, — подумал я, — очень многое определяется тем, что мы ожидаем услышать, отсеивая все остальное. Я натренирован слушать авиа-переговоры; она натренирована слушать музыку, слышать в ней то, о чем я даже не догадываюсь. Может, и со зрением так же? Вдруг мы просто отсеиваем видения, НЛО, духов? Вдруг мы отсеиваем незнакомые вкусы, отбрасываем неугодные нам ощущения, а потом обнаруживаем, что внешний мир предстает перед нами таким, каким мы ожидаем его увидеть? На что бы он был похож, если бы мы видели в инфракрасном и ультрафиолетовом свете, или научились бы видеть ауру, ненаступившее еще будущее, прошлое, что тянется за нами хвостом?

Она вслушивалась в эфир, пытаясь разгадать внезапно прорывающиеся переговоры, и на минуту я задумался, как широк спектр тех небольших приключений, в которые мы с ней попадали.

Кто-то другой в этот момент увидел бы аккуратную красивую деловую женщину, готовую обсуждать вопросы финансирования фильмов, экономии и перерасхода средств, графики и места съемок.

Я же, прищурив глаза, мог увидеть ее такой, какой она была часом раньше — только что вышедшая из ванной, облаченная лишь в теплый воздух двух фенов, она уставилась на меня, когда я вошел в ее дверь и засмеялась секундой позже, когда я врезался в стену.

Какая досада, — подумал я, — что такие радости всегда заканчиваются ярлыками, обидами, спорами, словом, полным набором всех прелестей супружества, невзирая на то, женат ты или нет.

Я нажал кнопку микрофона на штурвале. — Майерс Два Три Девять Майк готов выйти на Два-Один.

— Три Девять Майк, взлет разрешаю; поторопитесь, борт заходит на посадку.

— Майк принял, — ответил я. Я наклонился в сторону президента компании и проверил, плотно ли закрыта дверца.

— Готова? — сказал я.

— Да, — ответила она, глядя прямо перед собой.

Урчание двигателя переросло в рев мощностью в триста лошадиных сил. Самолет понесся по полосе, и нас вдавило в сидения. Расчерченный линиями асфальт за окном превратился в размытое пятно, на смену которому пришла уплывающая вниз Санта-Моника.

Я перевел рычаг шасси в положение «убрано».

— Колеса сейчас пошли вверх, — пояснил я Лесли, — а сейчас закрылки: видишь, они втягиваются в крылья. Теперь мы несколько сбавим обороты для набора высоты, и в кабине станет чуть тише:

Я повернул на несколько градусов рычаг газа, потом рычаг регулятора оборотов двигателя, затем регулятор насыщенности топливной смеси, чтобы привести в норму температуру выхлопа.

На панели зажглись три красных лампочки. Шасси полностью вошли на свои места и зафиксировались. Рычажок шасси в нейтральное положение, чтобы выключить гидравлический насос. Самолет стал набирать высоту со скоростью чуть меньше тысячи футов в минуту. Это, конечно не Т-33, тот поднимается гораздо быстрее, но он и расходует не шесть галлонов топлива в час.

Внизу проплыла береговая линия, сотни людей на пляже.

Если сейчас откажет двигатель, — отметил я про себя, — нам хватит высоты, чтобы вернуться и приземлиться на площадке для гольфа или даже прямо на полосе.

Мы сделали плавный широкий разворот над аэропортом и взяли курс на первый промежуточный пункт на маршруте в Сан-Диего. Наш путь пролегал над Лос-анжелесским международным аэропортом, и Лесли указала на несколько лайнеров, заходящих на посадку.

— Мы у них на пути?

— Нет, — ответил я. — Над аэропортом есть коридор; мы находимся в нем. Самое безопасное для нас место — над взлетно-посадочными полосами, так как, видишь, все большие лайнеры взлетают с одной стороны полосы, а заходят на посадку с другой. Диспетчеры называют их «жемчужной цепочкой». Ночью, когда горят бортовые огни, они становятся цепочкой бриллиантов.

Я снизил обороты, чтобы перейти в полетный режим, двигатель заработал еще тише.

В ее глазах появилось вопросительное выражение, когда я стал крутить различные ручки, и я принялся объяснять, что происходит.

— Сейчас мы выровнялись. Видишь, стрелка указателя скорости движется? Она дойдет примерно вот досюда, это где-то сто девяносто миль в час. Этот циферблат показывает нашу высоту. Маленькая стрелка означает тысячи, а большая — сотни. Какая у нас высота?

— Три тысячи: пятьсот?

— Скажи без вопросительной интонации.

Она прильнула ко мне, чтобы взглянуть на альтиметр прямо.

— Три тысячи пятьсот.

— Правильно!

Тысячей футов выше в коридоре нам навстречу плыла Цессна 182.

— Видишь ее? Она идет на эшелоне четыре тысячи пятьсот в противоположном направлении. Мы придерживаемся определенных правил, чтобы в воздухе держаться друг от друга на достаточном расстоянии. Несмотря на это, указывай мне на любой самолет, который ты заметишь, даже если ты знаешь, что я тоже его вижу. Мы всегда стараемся смотреть по сторонам, замечать других, сами стараемся быть заметными. У нас под фюзеляжем и на кончике киля установлены мигающие лампочки, чтобы другим было легче нас заметить.

Она кивнула и принялась искать глазами самолеты. Воздух был спокоен, словно гладь молочного озера. Если сбросить со счета урчание двигателя, то мы могли бы с тем же успехом лететь в низкоскоростной космической капсуле вокруг Земли. Я потянулся вниз и подкрутил триммер на приборной панели. — Чем быстрее летит самолет, тем больше нужно направлять его вниз с помощью триммера, иначе он начнет подниматься. Хочешь повести его?

Она отпрянула так, словно подумала, что я собираюсь вручить ей двигатель. — Нет, вуки, спасибо. Я ведь не знаю, как.

— Самолет летит сам. Пилот просто указывает ему, куда лететь. Мягко, аккуратно. Возьмись рукой за штурвал прямо перед собой. Легонько, просто тремя пальцами. Вот так, хорошо. Я обещаю, что не дам тебе сделать ничего плохого.

Она с опаской коснулась пальцами штурвала, словно это был капкан, готовый сжать ее руку.

— Все, что тебе нужно сделать, — это нажать легонько на правую половину штурвала.

Она вопросительно на меня посмотрела.

— Ну, давай. Поверь мне, самолету это нравится. Нажми легонько на правую половину.

Штурвал под ее пальцами сдвинулся на полдюйма, и, Майерс, как и полагается, накренился вправо, приготовившись к развороту. Она затаила дыхание.

— А теперь нажми на левую половину штурвала. — Она проделала это с таким выражением, словно ставила физический эксперимент, исход которого был абсолютной загадкой. Крылья выровнялись, и я был награжден улыбкой, в которой светилась радость открытия.

— Теперь потяни штурвал немного на себя:

К тому времени, как на горизонте показался аэропорт Сан-Диего, она завершила свой первый летный урок, указывая мне на самолеты размером с пылинку, до которых было не меньше пятнадцати миль. Ее глаза были не только прекрасны, но и обладали острым зрением. Лететь с ней было одно удовольствие.

— Ты станешь хорошим летчиком, если пожелаешь когда-нибудь этим заняться. Ты обращаешься с самолетом нежно. Большинство людей, когда их просишь в первый раз делать все мягко, от волнения дергают за рычаги управления так, что бедный самолет начинает брыкаться и вставать на дыбы: Если бы я был самолетом, мне бы понравилось, как ты мной управляешь.

Она искоса взглянула на меня и снова принялась выискивать летающие объекты. Мы стали спускаться к Сан-Диего.

Когда мы вернулись в тот вечер домой, в Лос-Анжелес, после такого же спокойного полета, как и утром, она рухнула на кровать.

— Позволь открыть тебе тайну, вуки, — сказала она.

— Позволю. И что за тайна?

— Я ужасно боюсь летать! УЖАСНО!!! Особенно на крошечных самолетах. Bплоть до сегодняшнего дня, если бы кто-то ворвался ко мне, приставил к моему виску пистолет и сказал: «Либо ты влезаешь в этот самолет, либо я нажимаю на спусковой крючок», — я бы ответила: «Жми на крючок!» Просто не верю, что сегодня я летала. Была до смерти напугана, но летела!

Что? — подумал я. — Боишься? Почему ты мне этого не сказала? Мы могли бы оседлать Банту: — Я не мог поверить. Женщина, которая мне так дорога, боится самолетов?!

— Ты бы возненавидел меня, — сказала она.

— Я бы не возненавидел тебя! Я бы подумал, что ты просто глупишь, но не стал бы тебя ненавидеть. Многим полет не доставляет удовольствия.

— Дело не в том, что он не доставляет мне удовольствия, — сказала она. — Я не выношу полет! Даже на крупном самолете, на реактивном. Я летаю лишь на самых больших самолетах, и только когда это абсолютно необходимо. Я захожу, сажусь, хватаюсь за поручни кресла и стараюсь не закричать. И это еще до того, как запустят двигатели!

Я нежно обнял ее. — Бедняжка! И ты ни слова не сказала! Значит, садясь в Майерс, ты считала, что пошел счет последним минутам твоей жизни, да?

Она кивнула, уткнувшись носом в мое плечо.

— Что за храбрая, отважная девочка!

Она снова кивнула.

— Но теперь все позади! Этот страх улетел прочь, и куда бы нам с этого момента ни пришлось путешествовать, мы будем летать, ты будешь учиться летать и у тебя будет свой маленький самолет.

Она кивала головой вплоть до «куда бы нам с этого момента ни пришлось путешествовать». На этом месте она замерла, высвободилась из моих объятий, и посмотрела на меня взглядом, полным муки, в то время как я продолжал говорить. Глаза размером с блюдце, подбородок дрожит. Мы оба рассмеялись.

— Но Ричард, правда! Я не шучу! Я боюсь полетов больше, чем чего бы то ни было! Теперь ты знаешь, что для меня значит мой друг Ричард:

Я направился на кухню, открыл холодильник и вынул оттуда мороженое и фадж.

— Это стоит отметить, — сказал я, чтобы скрыть свое смущение от ее слов: «Теперь ты знаешь, что для меня значит мой друг Ричард». Чтобы преодолеть такой страх к полетам, требуется доверие и привязанность такой силы, как сама любовь, а любовь — это пропуск к катастрофе.

Всякий раз, когда женщина говорила мне, что она меня любит, нашей дружбе грозил конец. Неужели Лесли, мой очаровательный друг, исчезнет для меня в огненном смерче ревности и чувства собственности? Она никогда не говорила, что любит меня, и я не скажу ей этого и за тысячу лет.

Сотни аудиторий я предупреждал:

— Когда кто-нибудь говорит вам, что любит вас, остерегайтесь!

Мои слова незачем было принимать на веру, каждый мог убедиться в их справедливости на примерах из собственной жизни: родители, которые дубасят своих детей с криками о том, как они их любят, жены и мужья, уничтожающие один другого словесно и физически в острых, как нож, склоках, любя при этом друг друга. Непрекращающиеся оскорбления, вечное унижение одним человеком другого, сопровождающееся утверждениями, что он его любит. Без такой любви мир вполне может обойтись. Зачем такое многообещающее слово распинать на кресте обязанностей, увенчивать терниями долга, вздергивать на виселице лицемерия, спрессовывать под грузом привычного. После слова «Бог», «любовь» — самое затасканное слово в любом языке. Высшей формой отношений между людьми является дружба, а когда появляется любовь, дружбе приходит конец.

Я нашел для нее хот-фадж. Разумеется, она не имела в виду любовь. «Теперь ты знаешь, что для меня значит…» является признаком доверия и уважения, указывает на те заоблачные выси, которых могут достичь друзья. Она не могла иметь в виду любовь. Только не это! Пожалуйста! Как бы я не хотел ее потерять!