Глава 5. Назад в будущее

Глава 5. Назад в будущее

Прежде чем двигаться дальше, нам надо осмотреться и оценить ситуацию, в которой мы оказались. Внимательные читатели могли заметить, что она несколько отличается от той, перспектива которой вырисовывалась в конце первой главы. Там шла речь о том, что в последующих главах будет представлена почти что гегелевская триада решений «трудной проблемы сознания» и что мы увидим диалектическое продвижение от прямолинейной «тетической» установки Сёрла, раздувающего «квалитативные» интуиции здравого смысла в пику когнитивной науке, которая изучает сознание с позиции третьего лица как свойство определенных физических систем, к абсолютному квалитативному нигилизму когнитивиста Деннета, отрицающего само существование сознания, и, наконец, завершим нашу экспозицию синтетическими схемами Чалмерса, в которых ментальное все же будет приведено к общему знаменателю с физическим. Действительность оказалась менее драматичной по гегелевским стандартам, но существенно более драматичной в другом плане.

И драматизм этот заключается в том, что пока мы просто не увидели реальных попыток позитивно решить «трудную проблему». Конечно, мы прошли по галерее онтологических схем соотношения квалитативных состояний и физических процессов в мозге, но ни одна из них не позволяла четко ответить на вопрос, почему эти физические процессы вообще сопровождаются сознанием, а не происходят, по удачному выражению Чалмерса, «в темноте». Между тем именно этот вопрос составляет ядро «трудной проблемы». Поскольку даже сам изобретатель «трудной проблемы» воздерживается от ее решения, то нельзя не задуматься — а стоило ли вообще ее поднимать? Или это стоило сделать для того, чтобы кто?то задался целью показать, что она в принципе не может быть решена? Такой ограничительный проект, напомним, пытался реализовать К. Макгинн. Выходит, что он единственный, кто всерьез хотел решить «трудную проблему», с тем, правда, уточнением, что он не использовал термина «трудная проблема сознания» и что его решение чисто негативно[1].

Не будем спешить с ответами. И не будем отбрасывать рассмотренные ранее позитивные теории — я анализировал их совершенно не для того, чтобы в конце концов торжественно провозгласить, что они ничего не дают. Наоборот, я считаю, что именно эти теории, как ничто иное, могут подтолкнуть к решению «трудной проблемы». Эту роль они могут сыграть потому, что «трудная проблема» как таковая связана с другими важными вопросами, которые обсуждаются и решаются авторами упомянутых теорий. Одним из них является вопрос об онтологическом статусе квалитативных состояний. Так что забудем на время о «трудной проблеме» в ее, так сказать, «ядерном» аспекте и займемся ее периферийными моментами — в надежде, что нам еще удастся вернуться к нашей главной теме.

Вопрос об онтологическом статусе квалитативных состояний, на котором мы должны будем сосредоточиться, может, правда, показаться очень уж размытым. Отчасти с этим можно согласиться, но в любом случае у него есть один ракурс, который допускает конкретное рассмотрение. Речь идет о каузальной роли квалиа по отношению к физическим процессам. Очевидно, что понимание этой роли напрямую увязано с характеристикой онтологического статуса ментальных состояний. Если, к примеру, квалиа каузально бесплодны, то они либо вообще не существуют, либо должны быть признаны подозрительными эпифеноменами. С другой стороны, если можно показать, что квалиа обладают реальной действенностью (рассуждения о каузальной релевантности неких протоквалитативных состояний, как я показал раньше, лишены всякого смысла), то перед нами открываются совершенно иные перспективы. Квалиа могут оказаться нередуцируемой, а возможно даже субстанциальной реальностью, вторгающейся в материальные процессы и разрушающей каузальную замкнутость физического. Если же мы держимся за принцип каузальной замкнутости, но при этом хотим признать каузальную релевантность квалитативных состояний[2], то нам, как считали многие, ничего не остается, как решиться на радикальное отождествление квалитативных состояний и физических процессов в мозге.

Урок предыдущих глав состоит, однако, в том, что все перечисленные варианты выглядят очень сомнительно. Бесперспективно элиминировать квалитативные состояния, как это делает Деннет, но бесперспективно и признавать их самодостаточность — слишком уж очевидна фундированность таких состояний нейронными процессами. Да и отрицание каузальной замкнутости физического — слишком серьезный шаг, чтобы делать его без необходимости. Впрочем, если не делать его, то, как кажется, надо выбирать между теорией тождества, которая, как я пытался показать ранее, в принципе неверифицируема и в силу этого несостоятельна, и эпифеноменализмом[3]. Соответственно, приходится выбирать эпифеноменализм. Мало кто спорит, что эпифеноменализм — неуклюжая конструкция, но теперь мы можем понять, почему Чалмерс (и это тоже важный урок) писал, что, хотя все решения проблемы сознания плохи, эпифеноменалистское может оказаться лучшим из того, что имеется у нас в наличии.

В самом деле, эпифеноменализм по крайней мере не отрицает тезис о реальности квалиа. Кроме того, он не отрицает каузальную замкнутость физического, на допущении которой, как многие полагают, держится чуть ли не все естествознание. Платить за совмещение этих тезисов приходится тем, что сторонники эпифеноменализма вынуждены оспаривать одну из аксиом здравого смысла, а именно представление о том, что наши сознательные состояния оказывают влияние на поведение. Нейтрализовать эту аксиому, впрочем, несложно. Здравый смысл говорит нам, что если я, скажем, хочу поднять руку, то желание сделать это является по меньшей мере одним из компонентов причины этого моего последующего действия. Эпифеноменализм, однако, настаивает на отсутствии каузального потенциала у подобных ментальных состояний. Противоречие, впрочем, можно устранить, отметив, что реальной причиной поднятия руки может быть нейронное событие, скоррелированное с желанием сделать это. Здравый смысл попросту не учитывает существования такого события, но он не может не согласиться с возможностью подобного объяснения. Иными словами, феноменология корреляции желания поднять руку и соответствующего физического движения не меняется от того, истинен или ложен эпифеноменализм. Поскольку здравый смысл базирует свои выводы о реальности ментальной каузальности только на этой феноменологии, здравый смысл не может рассматриваться как довод против эпифеноменалистской позиции[4].

В тех местах «Сознающего ума», где Чалмерс защищает эпифеноменализм, он, разумеется, рассматривает подобный ответ критикам эпифеноменализма с позиций здравого смысла. Ответ, заметим, вполне убедительный[5]. Проблема, однако, в том, что эпифеноменализм можно критиковать и с других позиций. Чтобы разобраться в этом, уместно напомнить историю этой любопытной концепции.

Традиционно считается, что первым последовательным эпифеноменалистом был Томас Гексли. Он, правда, не употреблял термина «эпифеноменализм», используя другое название — «автоматная теория»[6]. Но, вообще говоря, тезис о каузальной бесплодности психических состояний отстаивал еще Хр. Вольф. Мотивы Вольфа, впрочем, отличались от тех, что принимал в расчет Гексли в конце XIX века. Вольф отталкивался от лейбницевской идеи предустановленной гармонии между душой и телом, в свою очередь зависящей от положения, что наш мир является наилучшим из возможных миров. Согласно концепции предустановленной гармонии, психические и телесные состояния коррелятивны, но реально не влияют друг на друга. Самого Лейбница, учителя Вольфа, трудно считать эпифеноменалистом (хотя Спиноза, подтолкнувший Лейбница к теории предустановленной гармонии, был близок эпифеноменализму), так как его концепция физического не укладывается в привычные контексты проблемы сознание-тело: тела в основе своей являются совокупностями психических монад, и в рамках его системы можно, скорее, говорить о гармоническом соответствии перцепций этих простых субстанций. Вольф же лишил телесные сущности психических характеристик и поэтому оказался гораздо ближе современному эпифеноменализму.

В отличие от Вольфа, эпифеноменализм которого базировался на метафизических предпосылках — и был все же относительным, так как классический эпифеноменализм говорит не только о каузальной бесплодности ментального по отношению к физическому, но и о том, что сознание порождается мозгом, а Вольф это отрицал (поэтому точнее относить его, как и Спинозу, к параллелистам)[7], — Гексли отсылал к естественнонаучным данным, свидетельствующим о независимости телесных движений от наличия или отсутствия сознания. Обобщив имеющийся у него экспериментальный материал относительно поведения животных и людей с повреждениями мозга, он заключил, что психические состояния не влияют на поведение, являясь чем?то побочным, чем?то таким, что можно сравнить с паровозным свистком. Подобно пару от свистка, эти состояния порождаются мозгом, но не оказывают на него какого?либо обратного влияния. Впрочем аналогия неточна. Пар от свистка вследствие гравитации все же оказывает влияние — пусть и ничтожное — на движение паровоза. Эпифеноменалисты отрицают даже ничтожное влияние[8].

Отметим, что эпифеноменализм — в варианте, предложенном Гексли, — не выглядит хорошо обоснованной доктриной. Из того, что лягушки могут совершать сложные движения при удалении частей головного мозга — на этот факт, в частности, и ссылался Гексли, — еще не следует, что поведение организма не нуждается в сознании. Ведь роль сознания, к примеру, может состоять в корректировке или «тонкой настройке» рефлекторных поведенческих реакций. Это предположение подтверждается анализом интереснейших экспериментов, проделанных в последние десятилетия и связанных, в частности, с исследованием феномена так называемого «слепого зрения»[9]

Слепое зрение обнаруживается у людей и животных[10] с поврежденным затылочным участком коры головного мозга (V1), отвечающим за первичную обработку визуальной информации. Субъективно такие люди ничего не видят, но если попросить их высказать предположение о свойствах предмета, находящегося перед ними, то при соответствующей тренировке они дают правильные ответы. Сама возможность верных догадок связана с тем, что зрительная информация поступает в кору не только через участок V1. Но активация обходных нейронных путей не сопровождается сознанием.

На первый взгляд может показаться, что эти данные являются прекрасным подтверждением идеи эпифеноменальности сознания: сознательны мы или нет, зрение все равно работает и позволяет распознавать предметы. В действительности все как раз наоборот. Дело в том, что люди со слепым зрением — и это четко зафиксированный факт — в любом случае различают предметы гораздо хуже, чем те, у кого зрение функционирует при наличии субъективного опыта. А это означает, что субъективный опыт может влиять на распознавание.

Казалось бы это предположение можно было бы подвергнуть сомнению, если бы удалось натренировать соответствующего слепому зрению визуального «зомби-агента» (как называет подобные системы К. Кох)[11] до такого уровня, когда он оказался бы функционально изоморфным механизму осознанного зрения. Но на самом деле этот результат ничего не доказывал бы. Из того, что визуальная зомби-система полностью компенсировала бы утрату осознанного зрения, еще не следует, что оригинальная система функционирует без каузального участия квалитативных состояний. Максимум, что можно было бы сказать в этом случае, — так это то, что квалиа могут быть эпифеноменами, что их возможная каузальная роль всегда может быть продублирована чисто физическими механизмами. Забегая вперед, хочу сказать, что даже этот вывод я считаю слишком сильным. Но пока я не буду доказывать этого, а всего лишь предположу — в качестве гипотезы, — что он ложен. Одним из следствий такой гипотезы будет то, что функциональное совершенствование слепого зрения и других зомби-систем должно сопровождаться появлением или восстановлением субъективного опыта.[12]

Ряд экспериментов, похоже, подтверждает это предположение. Впрочем, это подтверждение не является решающим доводом в пользу вышеупомянутой гипотезы.

Суть в том, что восстановление субъективного опыта при совершенствовании зомби-систем совместимо и с эпифеноменализмом. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить основоположения натуралистического дуализма Чалмерса

Чалмерс утверждал, что квалитативные состояния, лишенные каузального потенциала, скоррелированы с определенными функциональными схемами, и из этого предположения, являющегося одной из разновидностей эпифеноменализма, точно так же вытекает, что если зомби-системы оказываются натренированными до такой степени, что они предстают в качестве функциональных изоморфов обычных систем, то их функционирование должно сопровождаться субъективным опытом.

Неустойчивое равновесие между допущением реальной действенности ментальных состояний и эпифеноменализмом, как может показаться, нарушается нашумевшими экспериментами Б. Либета. Либет показал[13] — хотя надежность его результатов до сих пор оспаривается[14], — что мозг «принимает решение» инициировать то или иное действие еще до того, как соответствующий волевой акт осознается. На первый взгляд это прямо свидетельствует в пользу эпифеноменальности наших субъективных переживаний: осознанные, квалитативные воления явно не поспевают за реальными причинами поведения[15]. Однако это поспешное заключение, так как в нем содержится посылка, не являющаяся между тем очевидной. Речь идет об отождествлении квалитативных состояний, в том числе волений, и осознанных квалитативных состояний, т. е. просто квалитативных состояний, с одной стороны, и таких квалитативных состояний, о которых субъект может отчитаться как об осознаваемых им, — с другой. И хотя некоторые философы, такие, как Сёрл, полагают, что подобное отождествление правомерно, другие авторы, и прежде всего Н. Блок, отмечают, что у нас есть все основания воздерживаться от него.

Блок проводит различие между «феноменальным сознанием» и «сознанием доступа» (access consciousness)[16]. Наличие феноменального состояния, феноменологии, само по себе еще не гарантирует, что оно доступно системе, называемой субъектом, т. е. не гарантирует, что оно осознается в собственном смысле слова. Я не буду сейчас рассматривать и оценивать аргументы Блока в пользу этого различения[17]. Отмечу лишь: по крайней мере мыслимо, что Блок прав, и если это так, то эксперименты Либета перестают играть на стороне эпифеноменализма. Ведь не исключено, что «решение» мозга индуцировать определенное поведение было принято при участии чисто феноменальных, т. е квалитативных, но неосознанных факторов. И хотя данные факторы были осознаны уже после решения, это еще не значит, что они не играли никакой каузальной роли[18].

Таким образом, равновесие эпифеноменализма и реализма ментальной каузальности по-прежнему не нарушено. И у нас даже может возникнуть ощущение бесперспективности подобного перетягивания каната. Но мне представляется, что это все же не так. Дело в том, что эпифеноменализм, как мне кажется, может быть опровергнут, пусть и не эмпирическими доводами, но логическими аргументами[19]. Надо сказать, что в последние десятилетия было предпринято немало попыток опровержения этой доктрины. Не все они были удачными, но все они заслуживают внимания. Но прежде чем перейти к разбору специальных доводов против эпифеноменализма, я постараюсь показать, что эпифеноменалистическое представление о сознании все?таки противоречит установкам здравого смысла. Совсем недавно я, правда, утверждал, что это противоречие мнимое. Но речь шла о других установках. А именно речь шла о том, что убеждение здравого смысла в каузальной действенности таких квалитативных состояний, как желания, вырастает из факта корреляции желаний и поведения. Этот факт, однако, недостаточен для вывода о причинной зависимости между ними. Таким образом, сторонник эпифеноменализма может интерпретировать установку здравого смысла именно в качестве суждения о корреляции и обвинять философских противников эпифеноменализма в неверном ее толковании.

Борьба вокруг здравого смысла весьма значима: философская система едва ли может рассчитывать на серьезное признание, если она радикально расходится с его принципами. Эпифеноменализм пока выдерживал испытание ими. Но испытание еще не закончилось. Вопрос в том, можно ли согласовать эпифеноменализм с представлением о наличии квалитативных состояний у других людей? Кажется ведь, что это представление является одной из аксиом здравого смысла. Сейчас я попробую доказать, что эти вещи несовместны.

Проблема других сознаний стала одной из самых заезженных тем современной философии, да и не только философии. Но совокупная мудрость, рожденная множеством изысканий, недалеко ушла от трюизма: я приписываю сознание другому, поскольку сам обладаю сознанием и замечаю, что другой ведет себя в чем?то похоже на меня.

Само приписывание сознания, или квалитативных состояний, — это инстинктивный процесс, реализующийся, судя по всему, через «зеркальные нейроны»[20]. Восприятие каких?то действий других людей активирует участки мозга, ответственные за продуцирование подобных действий, — и соответствующие приватные переживания, которые, естественно, атрибутируются и тем самым людям, которые совершают эти действия. Но все это не мешает отрефлексировать логические формы этого естественного атрибутирования. Итак, в основележит общий принцип: отмечая тесную связь неких состояний в одних случаях, я ожидаю ее и в других. В применении к нашей ситуации: во-первых, я отмечаю, что определенное поведение людей заставляет меня представлять свое поведение такого же рода сопровождающимся некоторыми приватными состояниями. Далее, сходство моего поведения и поведения других я считаю достаточным основанием для заключения, что где?то в приватном пространстве этих людей тоже существуют такие сознательные состояния.

Но эпифеноменалист утверждает, что поведение людей не зависит от того, наделены ли они сознанием. Сознание может исчезнуть, а поведение не изменится. Это можно понять так, что механизмы в мозге, генерирующие поведение, не зависят от механизмов, порождающих сознание. В таком случае от наличия сходного поведения нельзя заключать к наличию сознания[21]. Но именно это заключение диктует нам здравый смысл. Поэтому эпифеноменализм противоречит установкам здравого смысла, что и требовалось доказать.

Впрочем, эпифеноменалист может заявить, что его позиция совместима с тезисом, согласно которому механизмы, генерирующие поведение, являются именно теми механизмами, которые порождают сознание. Ведь даже если эти механизмы совпадают, сознание все равно может быть эпифеноменальным, т. е. не оказывать влияния на работу мозга. Такой взгляд, напомню, отстаивает Чалмерс. Он нигде не утверждает, что мозг может реально функционировать — т. е. порождать соответствующее поведение — при отсутствии сознания. Конечно, подобная ситуация мыслима, но не более того. В реальности же везде, где есть нормально работающий мозг, есть и порождаемое им сознание. Поэтому от сходного с моим поведения я могу заключать к существованию сознания, даже и будучи эпифеноменалистом. Подобные возражения кажутся резонными, но вопрос в том, откуда эпифеноменалист знает, что механизмы генерации поведения совпадают с механизмами порождения сознания.

В самом деле, даже если согласиться, что механизмы генерации поведения участвуют в порождении сознания, почему бы не допустить, что в нем участвует и некий дополнительный фактор? Если бы он не был задействован, все процессы в мозге протекали бы «в темноте», генерируя при этом одинаковое с моим поведение. Хочу напомнить, что Чалмерс рассматривает такую возможность и Б предварительном плане отвергает ее по следующей причине: такое допущение нарушает эпистемологический принцип наиболее простого объяснения. Он не вдается в подробный анализ своего утверждения, полагая, что связь паттернов в мозге и сознания можно доказать с использованием более сильных доводов, а именно с помощью мысленных экспериментов «блекнущие квалиа» и «скачущие квалиа». Мы уже знаем, однако, что эти эксперименты не достигают цели, и поэтому вся тяжесть ложится на рассуждение о том, что в противном случае мы без необходимости усложняем теорию.

Впрочем, это рассуждение выглядит вполне правдоподобным. И впрямь на первый взгляд гораздо экономнее допустить, что сознание связано исключительно с функциональными схемами в мозге (т. е. с механизмами, генерирующими поведение организма), чем с независимым фактором или с функциональными схемами и плюс к ним с каким?то неведомым фактором. Но это лишь на первый взгляд. С этим положением можно было бы согласиться, если бы не одно «но». И «но» это состоит в том, что признание связи сознания с одними лишь функциональными схемами приводит к еще большему усложнению мира, чем допущение какого?то дополнительного Х-фактора. Ведь в таком случае получалось бы, что мы действительно должны допускать существование эпифеноменальных сознательных состояний у людей и других существ, демонстрирующих сходные со мной паттерны поведения. Но так как подобные эпифеноменальные состояния, по определению, не играют роли в детерминации поведения этих существ, то мы буквально наводнили бы мир состояниями, совершенно ненужными для предсказания его изменений во времени. Это было бы классическим умножением сущностей безо всякой на то необходимости. Соответственно, экономнее допустить, что сознание порождается не функциональными схемами в мозге или не только ими, а возникает при помощи Х-фактора. Однако эта более экономная гипотеза блокирует вывод о наличии у других людей сознательных состояний — до тех пор, пока мы не смол — сем достоверно сказать, что это за фактор и присутствует ли он у них. Таким образом, если здравый смысл заставляет нас верить в существование сознательных состояний у других людей, этот же здравый смысл принуждает нас отказаться от эпифеноменализма.

Антиэпифеноменалистическая позиция подразумевает, что сознание влияет на поведение. И хотя само по себе это еще не является основанием для утверждения, что сходное с моим поведение сопровождается сознанием, поскольку одинаковые действия могут порождаться разными причинами, и, абстрактно говоря, можно представить, что чисто механическая система будет продуцировать поведение, неотличимое от моего, допущение подобного разнообразия причин на этот раз действительно будет вступать в противоречие с тем самым принципом простоты, к которому безуспешно апеллировал эпифеноменалист[22]. Впрочем, чуть позже в этой самой главе я попытаюсь показать, что механические системы в принципе не могут дублировать человеческое поведение, — и если это удастся сделать, то наличие сходного с моим поведения можно будет рассматривать в качестве верного признака присутствия другого сознания.

Однако не будем забегать вперед и попробуем все же защитить эпифеноменализм — насколько это вообще возможно. А оборонительные ресурсы этой доктрины еще не исчерпаны. Ведь эпифеноменалист может сказать, что все это заигрывание со здравым смыслом — очень рискованное предприятие. Может быть, здравый смысл и впрямь идет против эпифеноменализма — но насколько он надежный провожатый? Какие только нелепости не порождал этот здравый смысл! Он очень грубый инструмент. Да и вообще, что такое здравый смысл? Можно ли всерьез работать с его понятием?

Это важные вопросы, и вскоре мы займемся ими. Мы увидим, что попытка прояснения понятия и аксиом здравого смысла приведет нас к выводу, что он может играть и на стороне эпифеноменализма, правда лишь в том случае, если это прояснение неполно. Пока же пойдем на поводу у эпифеноменалиста, рассуждающего о расплывчатости понятия здравого смысла, и посмотрим, нельзя ли доказать ошибочность эпифеноменалистской установки без обращения к этому понятию. Я уже говорил, что в последнее время был предпринят ряд интересных попыток подобного доказательства. Начнем, пожалуй, с попытки, которая в действительности является лишь новым изданием довольно старого аргумента, разработанного еще У. Джемсом в ответ на эпифеноменалистские построения Гексли.

Речь идет о так называемом эволюционном аргументе. Он очень прост. Если мы признаем, что человек, как и другие животные, возник под давлением естественного отбора, то логично предположить, что базовые характеристики человека как биологического вида имеют определенную приспособительную ценность. Но эпифеноменалисты отрицают всякую подобную ценность за сознанием, так как оно не оказывает никакого влияния на адаптивное поведение. Соответственно, эпифеноменалист не может объяснить, почему сознание вообще эволюционировало. И наоборот, если мы признаем, что сознание — это продукт эволюции, мы должны соглашаться с тем, что оно оказывает полезное влияние на человеческое поведение.

Несмотря на наглядность этого рассуждения, надо сказать, что оно не пользуется большой популярностью у современных авторов. И связано это с тем, что оно играет на стороне интеракционистского дуализма, который не очень привлекателен для натуралистически настроенных — в основной своей массе — аналитических философов. Неудивительно поэтому, что среди защитников этого аргумента в наши дни встречаются мыслители, тяготеющие к теологическим темам, — такие, как У. Хескер. В книге «Эмерджентная самость» (1999) он уверяет, что размышления над проблемой эволюции сознания (которые, по его мнению, могут быть направлены не только против эпифеноменализма, но и против физикализма) приводят нас к следующему выводу: «надо отказаться от каузальной замкнутости физического, а значит, и от приверженности универсальным механическим объяснениям. Сознательные ментальные состояния должны быть признаны каузально эффективными именно благодаря их ментальному содержанию. Если признать это, то данные состояния могут влиять на поведение и быть подверженными давлению отбора»[23].

Но так ли уж силен эволюционный аргумент? Ведь эволюционная теория не утверждает, что всякая характеристика организма имеет приспособительное значение. Т. е. она, как уже отмечалось, не накладывает запрета на существование нейтральных в приспособительном плане или даже негативных характеристик, если только они являются побочными продуктами позитивных свойств[24], появление которых с избытком компенсирует минусы этих побочных продуктов.

Иными словами, существование эпифеноменального сознания по крайней мере не противоречит основам эволюционной теории[25]. Нельзя, правда, говорить, что теория эволюции объясняет появление эпифеноменального сознания, но отсутствие объяснения и противоречие

разные вещи. Хескер, впрочем, уверен, что отсутствие объяснения — тоже очень плохо. Соответствие сознательных состояний и процессов в мозге становится чем?то вроде чуда. Но и на это можно возразить, сказав, как это делает Чалмерс в «Сознающем уме», что речь здесь идет о фундаментальном законе, а фундаментальные законы не допускают дальнейшего объяснения[26]. Что можно на это ответить? Разве что спросить, в свою очередь, Чалмерса, откуда ему известно об этом фундаментальном законе и его предпосылках — принципе когерентности и принципе организационной инвариантности? На этот вопрос Чалмерс, как я уже не раз отмечал, не в силах дать удовлетворительного ответа, но важно, что сам этот вопрос, раскрывающий слабое место позиции Чалмерса, не имеет прямого отношения к эволюционному аргументу. Наоборот, эволюционный аргумент мог бы обрести хоть какую?то видимость убедительности лишь после независимого обнаружения дефектов в позиции Чалмерса

Я не случайно все время возвращаюсь к Чалмерсу. Ведь именно он взял на себя труд систематизации возражений против эпифеноменализма и демонстрации их очевидной недостаточности. Помимо эволюционного аргумента и одного из возражений с позиции здравого смысла (а именно первого из рассмотренных в этой главе) в «Сознающем уме» он обсуждает и еще один довод, который кажется ему наиболее опасным и который он анализировал еще в рукописи 1990 г. Я имею В виду аргумент, права на авторство которого отстаивал израильский физик и философ Авшалом Элитцур. Мы уже встречались с этим аргументом. Если эпифеноменализм верен, то наше поведение не зависит от сознания. Не зависит от сознания, стало быть, и вербальное поведение, в том числе высказывания о самом сознании, его отличии от мозга, о загадке сознания и т. п. Это кажется парадоксальным. Получается, что зомби-существо, лишенное сознания, — с не меньшим основанием могло бы говорить о «трудной проблеме сознания» и пытаться решить ее.

Чалмерс подробно рассматривает это возражение, именуемое им «парадоксом феноменального суждения». Его вывод заключается в том, что надо смириться с данным парадоксом и научиться жить с ним. Т. е. он не считает, что он приводит к разрушению эпифеноменализма. Но все это, конечно, заслуживает более подробного анализа.

Важно прежде всего понять, в каком случае упомянутый парадокс может привести к разрушению эпифеноменализма. Чалмерс видит опасность в следующем вопросе: убеждены ли мы в существовании сознания? Суть в том, что убеждения в аналитической философии традиционно понимаются как такие состояния, которые можно истолковать в терминах поведенческих диспозиций. К примеру, если я убежден, что в комнате компьютерный монитор, то это значит, что я предрасположен смотреть на его экран, включать его в начале работы и т. п. Но поведение и соответствующие диспозиции, согласно эпифеноменализму, не зависят о сознания. Получается, что само наше убеждение в существовании сознания никак не связано с его существованием. Это довольно тревожная ситуация, так как обычно если убеждение в чем?то не связано (как правило, каузально) с существованием того, в чем мы убеждены, то такое убеждение является ложным или по крайней мере лишенным реального основания (в случае с упоминавшимся выше монитором, если мое убеждение, что он находится в комнате, не связано с тем, что он действительно находится в комнате и вызывает у меня соответствующие ощущения, то тогда это галлюцинация). Одним словом, если паше убеждение в существовании сознания каузально не связано с сознанием, то у нас нет основании допускать существование сознания как чего?то отдельного от поведенческих диспозиций. На это Чалмерс возражает, что не всякое убеждение можно понять через предрасположенность к какому?то поведению. И некоторые истинные убеждения могут быть наделены такими содержаниями, которые даются не в результате каузального влияния, а, так сказать, непосредственно. И это возражение сохраняет status quo[27]. Хотя все, что я говорю о сознании, зависит от физических процессов и, возможно, допускает толкование в физических или функциональных терминах, я непосредственно знаю, что мои слова имеют и другой, квалитативный смысл. И такое предположение трудно опровергнуть.

Впрочем, Роберт Кирк — этот Франкенштейн аналитической философии — в книге «Зомби и сознание»[28] (2005) попробовал сделать это. Эпифеноменалисты чалмерсовского толка, замечает он, признают, что квалиа не имеют каузального влияния на физические процессы, но в то же время не отрицают, что мы можем думать о квалиа, обращать на них внимание и т. п. Правда, утверждают они, это происходит не потому, что квалиа реально действенны, а в силу того, что соответствующие когнитивные процессы находятся в отношении «эпистемической близости» с квалиа — она и есть то, что Чалмерс называет непосредственной осведомленностью о квалитативных состояниях. Так вот, Кирк пытается показать, что подобная близость немыслима и невозможна. Для этого он придумывает на редкость странный эксперимент. Представим зомби, моего принципиального двойника, но такого, что процессы обработки визуальной информации, протекающие в его мозге, порождают цветные картинки на его ступнях, причем эти картинки (о которых он ничего не знает, иначе они повлияли бы на его поведение, что специально исключается в данном случае) соответствуют тем визуальным квалиа, которые были бы у меня, его двойника, в аналогичной перцептивной ситуации. И Кирк задается вопросом: есть ли у нас хоть какие?то основания считать, что это кино на ступнях зомби находится в отношении эпистемической близости к процессам в его мозге? Очевидно, что нет. Но чем, в сущности, отличаются мои эпифеноменальные квалиа от такого фильма? Кирк считает, что ничем, и делает отсюда вывод, что и квалиа эпифеноменалиста не могут состоять в отношении эпистемической близости к мозговой деятельности.

Предполагаемая непредставимость сценария эпистемической близости, а значит, и эпифеноменализма подталкивает Кирка к выводу о непредставимости зомби, так как представимость зомби, утверждает он, имплицирует представимости рассматриваемого и опровергаемого им варианта эпифеноменализма. При этом он странным образом забывает, что сама его критика эпифеноменализма опирается на мысленный эксперимент, в котором фигурирует зомби[29]. Но даже если отвлечься от зомби (в скобках замечу, что никак не могу понять причины увлеченности многих проблемой представимости зомби[30], здесь нет никакой проблемы: другие люди непосредственно воспринимаются нами именно в качестве зомби и проблема состоит в другом — в отыскании весомых оснований для того, чтобы не считать других людей зомби[31]) и сконцентрироваться на критике Кирком эпифеноменализма, то окажется, что предложенный им мысленный эксперимент, по-видимому, несложно нейтрализовать.

Задумаемся еще раз: почему Кирк считает, что между картинками на ступнях и процессами в мозге зомби нет эпистемической близости? Потому что зомби не замечает их, хотя они порождаются им. А так как между сменяющимися картинками на ступнях зомби и эпифеноменальными квалиа нет принципиальной разницы, то эпифеноменальные квалиа тоже не могут быть замечены. Поэтому между когнитивными процессами в мозге, связанными с отчетами о квалиа, размышлениями о них и т. п., и самими квалиа не может быть эпистемической близости, которая требуется эпифеноменалисту для разрешения чалмерсовского «парадокса феноменального суждения».

Чем больше прокручиваешь этот сценарий, тем менее убедительным он кажется. Кирк считает, что доказал, что если квалиа эпифеноменальны, то они не могут быть замечены. Но кем замечены? Если телом, то эпифеноменалист с этим не спорит: тело реагирует только на физические процессы. Если Я, то что такое Я помимо квалиа? Суть в том, что поскольку квалиа составляют сознание, то квалитативные состояния можно мыслить (хотя это не обязательно) как синоним осознанных, а значит, кем?то замеченных состояний. И раз тело не может заметить квалиа, они замечаются непосредственно.

Это именно то, о чем говорит Чалмерс и с чем несогласен Кирк. Но теперь мы видим, в чем слабость его аргумента: он неоправданно преуменьшает различие между картинками на ногах зомби и квалиа. Различие состоит именно в том, что в понятии квалиа уже присутствует или по крайней мере может присутствовать замеченность. И это обстоятельство, похоже, разрушает всю логику его рассуждений. Кирк пытается сказать, что при эпифеноменалистских предпосылках квалиа не могут быть замечены, что, помимо прочего, как утверждает он, противоречит фактам. В действительности это может противоречить самому определению квалиа, но такое противоречие уже не играет на его стороне, так как получается, что, даже если квалиа эпифеноменальны, они все равно замечаются. А это, в свою очередь, означает представимость того самого сценария, невозможность которого он хотел показать, — и все остается на своих местах[32].

Подведем промежуточные итоги. Недавние аргументы против эпифеноменализма, не опирающиеся на интуиции здравого смысла в качестве основы для критических выпадов против этой доктрины, оказались не столь перспективными, как можно было бы подумать. С другой стороны, предложенный выше аргумент, исходящий из аксиом здравого смысла, наталкивается на возражение о непроясненности самого этого понятия. И очевидно, что нашим следующим шагом должно стать уточнение природы интуиции здравого смысла.

К вопросу о здравом смысле можно подойти по-разному. Можно раскрывать это понятие, так сказать, из него самого, как это, к примеру, делал Дж. Э. Мур[33]. Но тут, конечно же, возникает опасность круга. Можно стартовать с истории этого понятия. А история эта началась еще в Античности, но кульминация пришлась на XVIII век. С подачи Э. Шефтсбери это понятие проникло сначала в британскую философию, а затем распространилось по всей Европе. Но главными экспертами в области здравого смысла оставались шотландцы, представители так называемой школы «здравого смысла». Один из них, Дж. Битти, проанализировав ошибочные толкования «здравого смысла» (common sense), отождествляющие его с благоразумием, вкусом, т. е. с «общим чувством» (common sense), а также с проницательностью и общим (common) мнением, провозгласил, что здравый смысл — это «способность ума, постигающая истину или направляющая веру — не путем последовательной аргументации, но мгновенным, инстинктивным, непреодолимым импульсом, полученная не в результате образования, не из привычки, но от природы, действующая независимо от нашей воли при наличии объекта по установленным законам и поэтому справедливо называющаяся интуицией (sense) и воздействующая сходным образом на всех или, по крайней мере, на подавляющее большинство людей»[34]. Битти, правда, противопоставлял здравый смысл разуму как способности умозаключать, исходя из принципов здравого смысла, но другие философы этой школы, такие, как Т. Рид и его ученик Д. Стюарт, настаивали, что здравый смысл — это интуитивный аспект самого разума[35].

Так или иначе, в трактовке здравого смысла британскими авторами эпохи Просвещения принципиально важными являются две вещи. Во-первых, здравый смысл есть резервуар истин, с которыми не может не согласиться ни один человек, т. е. универсальных истин. Во-вторых, эта универсальность несинонимична строгой необходимости: к числу истин здравого смысла относятся и такие, которые в известном смысле случайны, т. е. отражают такое положение вещей, которое могло бы и не существовать — и противоположное им мыслимо. Поскольку, однако, истины такого рода тем не менее универсальны, их универсальность можно объяснить тем, что они возникают, как говорили, «из человеческой природы»[36], т. е. необходимо связаны с устройством познавательных и иных способностей человека.

Сразу хочу сказать, что такие объяснения истоков здравого смысла кажутся мне вполне убедительными, и в этой книге я присоединяюсь к ним. При этом под принципами здравого смысла я в первую очередь буду понимать именно положения, необходимо связанные с устройством наших познавательных способностей. Таких положений, разумеется, может быть много, но не исключено, что какие?то из них можно будет редуцировать к другим. Поиском основоположений здравого смысла нам сейчас и предстоит заняться. И прежде всего надо конкретизировать понятие познавательных способностей, из устройства которых, согласно предположению, должны вытекать принципы здравого смысла. Если, к примеру, согласиться со сторонниками модульной теории сознания и эволюционной психологии, то окажется, что познавательные способности есть не что иное, как когнитивные модули в мозге, играющие определенную адаптивную роль. И если это так, то изучать познавательные способности можно исключительно эмпирически — философия с ее концептуальным анализом попросту лишается работы. Но, на мой взгляд, какая-то часть работы все же может быть проведена и априори.

Все дело в том, что в человеческом познании, поскольку оно нацелено на факты, а не на логические соотношения, есть одна подлинно универсальная черта, а именно: все это познание построено на переносе прошлого опыта на будущее, как прекрасно показал еще Юм.

Действительно, любое суждение, которое мы выносим о вещах — постольку, поскольку высказанное в них не отражает то, что непосредственно дано в чувствах, а выходит за пределы наличного, — подразумевает уверенность в правомерности определенных ожиданий. Скажем, если я говорю: «Это хрупкая вещица!», это значит, что я ожидаю, что в определенной ситуации с ней произойдет то?то и то?то, а именно что она разобьется. Можно взять наугад любой пример суждения о фактах (но, повторю, только такого, где дело не ограничивается описанием непосредственно данного), и в нем обнаружится то же самое. Итак, очевидно, что в подобных (синтетических) суждениях о фактах неявно утверждается нечто о будущем. Но априори, как опять же давно известно, нельзя достоверно, сконструировать будущее, так как подобное конструирование возможно лишь в ситуации, где нет альтернатив, а будущее всегда можно мыслить альтернативно. Значит, наши суждения о будущем базируются не на априорных размышлениях, а на переносе на будущее уже имеющейся у нас — т. е. почерпнутой в прошлом опыте — информации.

Таким образом, если мы убеждены в чем?то касающемся фактов или попросту вещей и их свойств, то мы должны быть убеждены и в правомерности переноса прошлого опыта на будущее. Т. е. мы должны быть убеждены в соответствии прошлого и будущего.

Откуда берется это убеждение? Речь в нем не идет о чем?то самоочевидном, да и из опыта нельзя генерализировать тезис «будущее соответствует прошлому», так как подобное обобщение возможно лишь при предположении соответствия прошлого и будущего.

Юм, который впервые произвел анализ веры в соответствие прошлого и будущего, полагал, что она проистекает из привычки как одного из врожденных принципов человеческой природы. Иногда он высказывался в таком ключе, будто этот принцип — состоящий именно в склонности переносить прошлый опыт на будущее — имеет характер инстинкта. Подобное понимание выглядит вполне современно и хорошо вписывается в контексты эволюционной психологии.

Не исключено, однако, что, рассуждая о склонности переносить прошлое на будущее как особом когнитивном инстинкте, Юм все же несколько переусложнил картину. Можно попробовать показать, что убеждение в соответствии прошлого и будущего с неизбежностью проистекает из самого устройства человеческого сознания. Но прежде чем мы сделаем это, хочу предупредить читателей, что следующие страницы могут вызвать некоторые затруднения, так как все доводы будут разворачиваться в феноменологической плоскости, и, более того, сама эта феноменологическая плоскость будет не совсем обычной для феноменологических работ, так как это будет не дескриптивная феноменология, характерная, к примеру, для Г уссерля, а аргументативная, или аналитическая, феноменология, с давних пор привлекавшая мое внимание [37].

Итак, для прояснения механизмов формирования убеждения о соответствии прошлого и будущего примем вначале, что все представления, которые мы можем составить о будущем, состоят из компонентов прежних ощущений. Мы не в состоянии отчетливо представить принципиально новый вид будущих ощущений. Для иллюстрации этой невозможности допустим, что нам станет достоверно известно, что через какое?то время у нас откроется новое чувство, к примеру позволяющее нам воспринимать ультрафиолетовое излучение. Как будут выглядеть наши новые ощущения, мы не в силах вообразить. Если согласиться с этим общепринятым с времен Локка тезисом, то это и будет означать, что все наши проекты будущего составлены из комбинаций прежних ощущений. Любой компонент этих гипотетических сочетаний можно, стало быть, трактовать как воспоминание или по крайней мере как воспроизведение. Но всякое воспроизведение имеет темпоральный характер. Иными словами, воспроизвести что?то — значит репродуцировать не отдельное атомарное представление (это вообще, видимо, некорректное понятие), а ряд представлений, в «середине» которого оно оказывается [38].