Среди дочерей пустыни

Среди дочерей пустыни

1

«Не уходи! — сказал тогда странник, называвший себя тенью Заратустры. — Останься с нами, не то прежняя смутная тоска снова нападет на нас.

Старый чародей от души поделился с нами тем наихудшим, что было у него, и вот, взгляни, — у нашего доброго благочестивого Папы на глазах слезы, и он опять готов плыть по морю уныния.

Похоже, что эти короли стараются сдерживаться перед нами: ибо лучше всех нас научились они этому за сегодняшний день! Но я готов побиться об заклад, что не будь свидетелей, они бы тоже затеяли скверную игру,

— скверную игру медленно ползущих облаков, влажного уныния, сырой тоски, заволоченного неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров!

— скверную игру наших рыданий и криков о помощи: останься с нами, о Заратустра! Здесь много скрытых бед, желающих высказаться, много облачного и вечернего, много спертого воздуха!

Ты насытил нас сильной, мужской пищей и напитал подкрепляющими притчами: так не допусти же того, чтобы дух женственности и изнеженности овладел нами за десертом!

Ты один делаешь воздух, тебя окружающий, крепким, бодрым и чистым! Нигде на земле не встречал я воздуха свежее, чем в пещере твоей!

Хотя и повидал я много стран, а нос мой разучился распознавать и оценивать разные запахи; у тебя же, в пещере твоей, услаждается обоняние мое как никогда ранее!

Разве что однажды, — о, прости мне одно воспоминание! Не обессудь за одну старую застольную песню, которую сложил я, живя среди дочерей пустыни:

— ибо там тоже был добрый, здоровый, светлый воздух Востока: там отдалился я дальше всего от затянутой тучами, от сырой, угрюмой, дряхлой Европы!

Любил я тогда девушек Востока и других поднебесных стран, чьи лазуревые небеса не омрачали ни единое облако, ни единая мысль.

Вы не поверите, до чего же чинно восседали они, когда не плясали — глубокие, но при этом бездумные, словно маленькие тайны, словно разукрашенные лентами загадки, словно десертные орешки,

— пестрые, яркие и чуждые, поистине так! Но не омрачало их ни одно облачко — эти загадки позволяли разгадывать себя: и вот — в честь этих девушек сочинил я тогда застольный псалом — псалом для десерта».

Так говорил странник, называвший себя тенью Заратустры; и прежде чем кто-нибудь успел ответить ему, он схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, оглянулся вокруг, спокойный и мудрый: медленно и испытующе он втянул в себя воздух, будто пробуя на вкус новый, незнакомый воздух чужой страны. А потом запел в какой-то особой манере, с воплями и завываниями.

2

Пустыня ширится: горе тому, кто пустыни таит!

О! Торжественно!

Поистине торжественно!

Достойное начало!

По-африкански пышно!

Как и пристало льву

Или высоконравной обезьяне, —

Но чуждо вам, возлюбленные девы,

У чьих прелестных ног мне, европейцу,

Позволено сидеть. Селах.

Поистине, достойно удивленья,

Что я — вблизи пустыни

И в то же время от нее далек

И не опустошен:

Оазис-крошка,

Зевнув, открыл благоуханные уста

И я низринулся в сладчайшие пределы,

И вот, возлюбленные девы,

Я перед вами. Селах.

Благословенно чрево того кита,

Что гостя приютил! —

Понятен ли ученый мой намек?[18]

Хвала утробе, что была с невольным постояльцем

Радушна, как со мной оазис:

Но в чем себе позволю усомниться, —

Я сын Европы, а она —

Старух всех недоверчивей на свете.

Да исправит это Господь!

Аминь!

И вот я здесь,

Вокруг меня оазис;

Я словно финик —

Румяный, сладкий, сочный, золотистый,

Вожделеющий девичьих уст, алчущий укуса

Белоснежных, холодных и острых девичьих зубов:

Сердца всех пылких фиников

Томятся такой же страстью. Селах.

Итак, похожий — даже слишком —

На вышеназванные южные плоды,

Лежу я, окруженный роем

Игривых и назойливых жучков,

А также сумасбродной суетой

Нескромных, крошечных причуд и вожделений —

О кошки-девушки, Зулейка и Дуду —

Безмолвные и полные предчувствий,

Я вами окружен и осфинксован,

Когда одним бы словом

Мне выразить как можно больше чувства:

(Да простится мне этот грех против языка!)

Я с упоением вдыхаю райский воздух,

Прозрачный, свежий, в золотых прожилках,

Давно уже не посылал на землю месяц

Такого воздуха, —

Случайно ли, по прихоти, —

Как повествуют древние поэты?

Но я из рода скептиков и сомневаюсь в этом,

Я вышел из Европы, а она —

Старух всех недоверчивей на свете.

Да исправит это Господь!

Аминь!

Сижу я здесь, любезные подруги,

Без будущего, без воспоминаний,

Упиваюсь благоуханьем,

Втягиваю его раздутыми от жадности ноздрями,

Гляжу на пальму,

Что как танцовщица

Сгибает стройный стан,

Стоит заглядеться

И начинаешь подражать ее движениям!

Она похожа на танцовщицу, что долго —

О, как небезопасно долго! —

Стояла на одной ноге —

Быть может, о второй она забыла?

По крайней мере тщетно я искал

Бесценную другую половину,

В священной близости искал легчайших,

Покровов тканых и блестящих,

Тончайших, развевающихся юбок.

Увы, мои прелестные подруги,

Хотите верьте, хотите — нет:

Она утратила вторую ножку!

Ах, какая жалость!

Быть может, где-то блуждает она,

Безутешная, одинокая?

Быть может, ужасного чудовища страшится —

Льва с пышной желтой гривой?

Или уже обглодана, разгрызена на части?

О горе! Не иначе, как съедена она! Селах

О, не рыдайте, нежные сердца!

Сердца сладчайших фиников, не плачьте!

Сосцы, наполненные молоком!

Сосуда с благовониями!

Бедняжечка Дуду, утешься!

Зулейка, будь смелей!

Или уместней укрепиться сердечным средством —

Умащенной бальзамом притчей?

Торжественным наставленьем?

Поднимись, достоинство!

Достоинство добродетели! Достоинство Европы!

Раздуйтесь, мехи добродетели!

Не повыть ли,

Пореветь еще!

Исторгнуть рев высоконравный!

Высоконравным львом рычать

пред дочерьми пустыни!

О девы!

Для алчной страсти европейской

Рев добродетели всего милее!

Я, европеец, перед вами,

Я не могу иначе, помоги мне, Боже![19]

Аминь!

Пустыня ширится: горе тому, кто пустыни таит!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.