Постмарксизм в Германии. Триумф Гегеля над Марксом

Постмарксизм в Германии. Триумф Гегеля над Марксом

Как бы ни определяли мы взаимосвязи между марксистским учением и реальным социализмом, буквальное повторение эксперимента, предпринятого в Советском Союзе, произойти в будущем не сможет. Никогда более впредь не сможет группа профессиональных революционеров-марксистов захватить всю власть в государстве и использовать ее, чтобы упразднить историю, уничтожить тысячелетнюю культуру, искоренить христианство, ликвидировать цивилизацию и создать на развалинах этих порушенных ценностей новое общество и нового человека, который стряхнет со своих ног пыль всей предшествующей истории.

Полная свобода при равенстве всех условий жизни и всех социальных отношений была тем идеалом, посредством которого пытались мобилизовать столь мощную веру и такие значительные духовные силы, какие способна была поднять, судя по нашему историческому опыту, лишь религия. Чтобы правильно понять глубинный смысл крушения этого образа сегодня, когда нет больше Советского Союза, недостаточно успокаивать себя рассуждениями о конце утопии.

Действительное положение куда серьезнее: происходит распад общества, наступает хаос и анархия, в результате чего разрушаются все интегративные силы. Голод, нищета, отчаяние создают чрезвычайно опасную ситуацию, угрожающую социальным взрывом. Сдержать это разложение удается кое-где лишь с большим трудом при помощи религиозного и националистического фундаментализма, но никто не знает, как долго просуществует это сдерживание. В практике реального социализма нашли осуществление пророчества Кафки, что ложь станет принципом мирового порядка. И Достоевского - разрушение христианской нравственности повлечет за собой господство преступности.

В какой степени повинны Карл Маркс и марксизм в этих извращениях социализма, который вдохновлялся также и другими источниками, - вопрос академический. Теоретические дискуссии долго еще будут заниматься этим вопросом. Всякий человек, размышляющий над произошедшими переменами последних лет, наблюдающий процесс духовного возрождения России, черпающего свои силы в наследии национальной культуры, консервативном историческом и религиозном сознании, должен был бы, естественно, ожидать острого обсуждения этих событий среди интеллектуалов также и в Германии. Причем такого рода дебаты должны были бы по идее оказаться в Германии даже более интенсивными, чем в других европейских странах, поскольку крушение социализма в Советском Союзе имело своим последствием также крах бывшей ГДР и воссоединение Германии. Ведь не только рухнула из-за своей неэффективности определенная социально-экономическая модель. Потерпело поражение и само мировоззрение, которое было связано с глубочайшими устремлениями эпохи Нового времени и выражало внутреннюю логику этой эпохи, начиная со времен Французской революции.

Поразительный факт состоит между тем в том, что какая-либо дискуссия на этот счет, которая соответствовала бы эпохальному характеру произошедших событий, в Германии вообще отсутствует. Никто из именитых интеллектуалов, имеющих влияние на общественное мнение, не говорит о том, что у него есть сомнения, годятся ли теперь отныне категории, которыми он мыслил до сих пор. Никто не собирается пересматривать свои взгляды, чтобы сформировать новую картину мира. Феномен этот требует объяснения.

Очевидно прежде всего одно: изменения реальной действительности сами по себе неспособны омрачить веру в чистоту идей и убежденность людей в своей правоте. Действительность может опровергать идеи, однако этому опровержению противостоит обращение человека к царству идеалов, ценностей, теории. Верующие люди возлагают вину за крушение былого порядка на конкретных ответственных лиц и на неблагоприятные обстоятельства, полагая, что именно из-за этого их надежды на сей раз не осуществились. Такие аргументы трудно опровергнуть. А поскольку капитализм не лучше и его крах - тоже вопрос лишь времени, то отнюдь не исключено, что скоро у нас в Германии начнутся, пожалуй, новые дебаты о социализме.

И прежде всего ввиду глубокого разочарования и фрустрации, переживаемой немцами в новых землях ФРГ по поводу того, как они оказались "осчастливлены рыночным хозяйством". Такие люди как Гюнтер Грасс и Штефан Гейм не испытывают ни малейшего смущения, называя нынешние отношения в новых землях ФРГ по-марксистски актом капиталистического колониализма. Никто иной как Гейм обосновывал свою уверенность в будущем социализма тем, что в новых землях люди, освобожденные ради жизни при капитализме, на повседневном опыте убеждаются теперь в истинности марксистского учения. Сам капитализм убеждает их в этом. Дискуссии интеллектуалов в ФРГ определяются более всего заклинаниями насчет социальных достижений марксистско-ленинской системы и печалью по поводу того, что капитализм может теперь похоронить эти достижения. Некоторые люди полагают, что перед марксизмом его истинный шанс открывается впервые только теперь, когда устранен его ужасающий образ и капитализм вынужден легитимировать свое собственное существование не ссылками на существование врага, а исходя из своей собственной природы.

Так что постмарксизм в Германии - вопрос довольно проблематичный. Создается впечатление, что старые и новые социалисты по-прежнему уверены в том, что будущее принадлежит социализму. Это тем более удивительно на фоне признания одного из наиболее интеллигентных представителей данного направления в ФРГ, что оперативной модели построения социализма более не существует.

Конечно, некоторые могут сказать в этой связи, что вполне понятны трудности, которые испытывают традиционные и новые левые при расставании со своими мечтами о лучшем мире или о более солидарном обществе; иного с социализмом ныне не связывают. Однако дискуссии среди буржуазных интеллектуалов должны были бы, дескать, протекать все же иначе. Это предположение тоже верно. Перед нами типичная реакция двоякого рода, которая выражается в двух понятиях:

1) понятии тоталитаризма и

2) понятии утопии.

Либеральная интеллигенция всегда определяла свое отношение к марксизму и к реальному социализму посредством этих понятий. Именно при помощи этих понятий либеральная интеллигенция обосновывала то, что она отвергает марксизм и реальный социализм. После того как история подтвердила эту теорию, либеральная интеллигенция испытывает чувство облегчения и полагает, что теперь можно спокойно перейти к текущим делам. Она считает, что теперь либерализм победил совершенно определенно.

Что касается тоталитаризма, тут дело ясно. Тоталитаризм не только характеризует преступную систему с моральной точки зрения. Он лишает общество способности извлекать уроки из своего опыта, обрекает на окостенение и склеротизацию, что приводит рано или поздно к внутреннему краху. Вместе с тем есть вопросы, которые либеральная теория тоталитаризма оставляет без ответа; они касаются марксизма и имеют принципиальное значение. И эти вопросы мы должны по крайней мере обозначить.

1. Тоталитаризм устанавливает свое господство, когда отказывает либеральная система, находящаяся в кризисе. По меньшей мере на Западе дело происходит именно так. В этом смысле господство тоталитаризма - результат кризиса либерализма. Цели марксистского социализма направлены всегда на то, чтобы установить такие общественные отношения, которые, по сути дела, должны были бы впервые открыть путь к подлинному осуществлению идей либерализма. Вспомним о требовании Маркса сопоставить идею либерализма с действительностью раннего капитализма. Из вскрытого таким образом противоречия делался вывод о необходимости устранить буржуазную форму либерализма. Но марксизм понимал себя как радикальный и истинно последовательный либерализм.

2. Истории известен не только марксистский тоталитаризм, но и национал-социалистский и фашистский. Самой большой иллюзией буржуазно-либеральных интеллектуалов может оказаться вера в то, будто освобожденной от социализма части Европы нужна теперь одна-единственная альтернатива - либерализм. "Привлекательность" фашистских лозунгов возрастает тогда, когда либеральная демократия обнаруживает свою неспособность решать жизненно важные проблемы. Либо популярность фашистских лозунгов является следствием того, что люди не в состоянии уже больше выносить разложение культуры и морали.

3. В этой связи можно напомнить о том, что еще в XIX веке консервативные мыслители, такие как Токвилль, Ницше и Буркхардт, занимавшиеся критикой культуры, предвидели возможность установления также и "мягкого, эгалитарного, потребительского тоталитаризма", с тотальным однообразием и уравниловкой. Этот тип тоталитаризма отличается по методам, он не пользуется теми примитивными способами удержания своего господства, которые были характерны для властителей тоталитарных режимов в ХХ веке.

Имеется в виду развитие в том направлении, которое заметил еще Гегель, говоривший в "Философии права" об опасности абсолютизации общества и установления господства "атеизма в мире нравственности". Постмарксизм, живущий иллюзиями, не замечает дьявола даже тогда, когда тот уже схватил его за шиворот.

Марксизм, несомненно, был господствующей философией эпохи вплоть до конца 80-х годов. Какая же иная философия могла бы теперь сыграть ведущую роль вместо марксизма, вопрос этот мог бы стать предметом актуальной дискуссии исторического значения. В этой связи для нас особенно важно понятие утопии. Когда я объяснял поражение реального социализма крушением утопии, то имел в виду не только неизбежность краха всякой утопии как таковой, но и то обстоятельство, что затем восстанавливается нормальное состояние общества. Иоахим Фест обосновывает превосходство наших либеральных отношений тем, что либерализм - не утопия и не нуждается в таковой. В этом можно, заметил бы я, усомниться. Важно, впрочем, другое. Стратегическое значение этого аргумента состоит все же в том, что марксизм-ленинизм вырвался из логики эпохи Нового времени и как историческое явление представляет собой нечто чудовищное.

Как пойдут дебаты о феномене постмарксизма, мнимого или настоящего, и чем они кончатся, зависит от того, насколько нам удастся понять место марксистско-ленинского социализма в контексте эпохи Нового времени в целом. Еще совсем недавно в Германии можно было встретить мнение, причем не только среди левых интеллектуалов, будто социализм представляет собой явление более высокого порядка, чем буржуазное общество, и обладает по сравнению с ним определенным превосходством. При всех своих ошибках и недостатках, социализм совершил качественный скачок, преодолев якобы отчуждение, которое было характерно для всей предшествующей истории. И хотя социализм не достиг еще уровня удовлетворения потребностей, который существует в высокоразвитых капиталистических странах, он может считать своим достижением принципиальное преодоление фашизма; благодаря этому он может рассматриваться как самая прогрессивная общественная формация в истории.

Тем самым ставится вопрос о критериях и масштабах, по которым можно было бы судить, является ли то или иное общество прогрессивным или реакционным. Кому принадлежит решающее слово относительно таких критериев? Если исходить при этом из тех критериев, которые были характерны для прогрессивных движений со времен Французской революции, тогда нельзя отрицать, что социальный проект марксизма должен был стать осуществлением самых глубоких устремлений, даже, можно сказать, самой логики эпохи Нового времени. На достижение этих целей ориентировала философия атеистического Просвещения и утопического социализма. Речь шла об историческом проекте овладения природой и об осуществлении телеологического замысла: целью было создание такого мира, в котором был бы снят фактор случайности. Предполагалось достичь господства над случайностью. Упразднить судьбу, положить конец политике как таковой. Пользуясь словами Блоха, сделать так, чтобы весь мир был человеку родиной. Речь шла о преодолении отчуждения между субъектом и объектом, о достижении идентичности между свободой и равенством, об осуществлении демократии в ее завершенном виде.

Марксизм, разумеется, не единственная идеология, ориентирующая на такого рода представления. Однако именно марксизм может притязать на то, чтобы быть самой радикальной и последовательной формой этой веры эпохи Нового времени. Для нынешней ситуации в мире характерно, что исчерпана оказалась духовная энергия, содержавшаяся раньше в утопиях. Отсюда не случайно появление рассуждений о конце истории, конце политики и тем самым о конце эпохи Нового времени в целом.

Как бы то ни было, но пока эпоха Нового времени следует заданной ей цели, она не сможет прожить без утопий. Экономика производит средства для физического выживания людей, но экономика сама по себе целью не является. Если прежняя потребность в утопии так и осталась неизменной, это может служить утешением. Эпоха Нового времени оказалась в такой ситуации, что завтра у нас вообще не будет ответа на возникающие вопросы. Пусть даже и таких ответов, которые нашими интеллектуалами еще вчера отвергались с презрением и отвращением как консервативные. Если современные государства не могут справиться с международной организованной преступностью, а системы социальной безопасности задыхаются от гигантского наплыва иммигрантов, - это значит, что наши прогрессисты, даже если они именуют себя сторонниками левого "либертаризма", теоретически иссякли.

Но как же можно все-таки прожить в этом мире, не пользуясь утопией как лекарством, сохраняя реальный взгляд на положение вещей и твердую надежду? Размышления на эту тему неизбежно приводят нас к вопросу о положении христианства и церквей в Германии. Что означает для них постмарксизм? Создается впечатление, что теологи не делали для себя до сих пор каких-либо выводов в отношении положения христианства, которые вытекали бы из крушения реального социализма. Напротив даже, порой кажется, что единственно возможный и желанный идеал социального прогресса по-прежнему усматривается в социализме, который заменяет свое марксистское обоснование, исходившее из теории классовой борьбы, на христианско-социальное.

И это неудивительно, так как превращение христианства в своего рода социальную религию является неизбежным следствием секуляризации всего содержания христианской теологии, предпринятого самими же теологами. Эта теология исходит, так же как и марксизм, из того, что тотальная секуляризация современного общества - процесс, якобы, исторически неизбежный, который должен закончиться полным исчезновением религии. Потому эта теология секуляризировала в субстанции христианской догматики все, что оставалось бесспорным на протяжении почти двух тысячелетий.

Для более консервативных теологов церковь и теология были не более чем неким корригирующим противовесом процессу рационализации в современном обществе. Однако сдержать этот процесс или изменить его, по существу, церковь и теология, как полагали эти теологи, не в силах. В этой духовной ситуации и появились неоконсервативные интеллектуалы, поставившие в центр своей теории тезис о том, что религия есть преодоление фактора случайности, то есть средство, помогающее человеку справиться с ударами судьбы. Общим у этих неоконсервативных теоретиков и у сторонников секуляризации является склонность к тому, чтобы вопрос о теологической истине вообще больше не ставить, а религию понимать лишь функционально. Ссылаются при этом либо на ускорение исторического процесса, угрожающее религии исчезновением, либо на необходимость сдерживания этого ускорения, чтобы уберечь человека от тотальной власти общества.

Происходит разрыв традиции: уже не удается более передать следующему поколению даже самое элементарное знание об истине и истории христианства. Христианское происхождение и сущность нашей культуры почти полностью игнорируются. Христианское учение и убеждения низводятся до положения объектов любой произвольной интерпретации и манипуляции. Христианское самосознание переживает процесс разложения.

Создается впечатление, что христианство умирает как субстанциальная истина, но оно выживает как мораль. Наихудшая рана, которую нанесло себе само христианство, состоит в морализации понятия греха. Следствием этого является то, что религиозные устремления находят свое выражение в предхристианских и постхристианских формах религиозности, минуя само христианство.

Если человек по природе своей непорочен, то кончается все христианство, сказано у Гегеля в его "Философии религии". Тогда и в самом деле невозможно понять, от чего должно принести спасение христианство, если уже в самом человеке нет того, что нуждалось бы в спасении. Если так, то к христианству можно обращаться лишь на предмет его полезности, в какой мере оно могло бы послужить освобождению от того, от чего человеку хотелось бы освободиться в зависимости от его текущих потребностей. Дискуссия по поводу методов глубинной психологии, применяемых теологом Ойгеном Древерманном, особенно выразительный пример того, до какой степени дошла деисторизация христианства, в том числе и в сознании верующих.

Так что "постмарксизм" не представляется подходящим понятием для описания духовной ситуации и господствующего сознания, причем не только в Германии. Почему в Германии нет постмарксизма? Потому что в современном обществе уже нет духовных и исторических условий, которые были в свое время предпосылками марксизма. Во времена изложения марксизма были оттеснены или вообще вытеснены другие философские традиции. Постмарксизм в Германии не будет возможен до тех пор, пока не будет осмыслено взаимоотношение между философией Гегеля и Маркса, которое когда-то положило начало марксизму как всемирно-историческому движению, и пока либерально-консервативный Гегель не будет реабилитирован по отношению к социалистическому Марксу. На прояснение этого вопроса и направлены следующие размышления.

Плюрализация общества, признание прав человека, построение правового государства, признание политической оппозиции, укрепление элементов рыночной экономики - таковы требования всех общественных сил в Восточной Европе. С теорией Карла Маркса эти требования имеют очень мало или вообще ничего общего. Реформаторы обращаются скорее к буржуазной традиции, прежде всего к философии Гегеля, в противостоянии с которым Маркс разрабатывал свою теорию. Эта форма революционной перестройки социализма, его превращения в либеральную систему должна побудить нас к новому обсуждению соотношения между философией Маркса и Гегеля.

В противоположность Гегелю Маркс считал, что, выходя за рамки Французской революции, необходима, кроме того, и другая, более далеко идущая революция, а именно - социалистическая, чтобы достичь свободы, равенства и братства. Заметим, что оба они, и Гегель и Маркс, приветствовали Французскую революцию, оба расценивали ее как значительный прогресс в осознании и осуществлении свободы. Едины они были, однако, и в том мнении, что эта революция еще не дала окончательного решения проблемы осуществления свободы. Маркс и Гегель были убеждены, что состояние общества, возникшее после революции, в конечном счете окажется непрочным. То, что Маркс называл реальным противоречием между буржуазным обществом и легитимирующей его идеей, Гегель определял как апорию, затруднительное положение, в котором история не может далее оставаться и из которого она, однако, не может найти выхода ввиду ограниченности ее буржуазного самосознания.

Не будем предаваться чувству самодовольства по поводу того, что Гегель вышел победителем из великой всемирно-исторической схватки с Марксом. Но как бы ни оценивалось то значение, которое марксистское мышление имело для реального социализма, крушение реального социализма имеет в той степени отношение к Марксу, что этого марксистского социализма без Маркса вообще не было бы. Тогда необходимо поставить вопрос: благодаря каким духовным импульсам Марксу удалось выполнить его всемирно-историческую роль и приобрести то гигантское значение, которое он, несомненно, имел в ХХ веке?

Тот, кто ставит такой вопрос и хочет понять Маркса, разумеется, не может пройти мимо Гегеля. Марксизм во всех его проявлениях в ХХ веке внес вклад в сохранение актуальности гегелевского мышления и оживление интереса к нему. Карл Маркс еще в середине XIX столетия с сожалением установил, что с Гегелем будут обращаться как с "дохлой собакой". Маркс полагал, что такого обращения этот "великий, грандиозный старик" все же не заслужил. Уже из-за одной только этой фразы нам стоит вспомнить о Гегеле.

Нет сомнения в том, что ХХ век с его значительными философскими тенденциями и движениями вообще немыслим без учета того, что во всех формах марксизма нашел воплощение также и Гегель. Вероятно, Гегель так и остался бы темой более или менее академического значения, или иначе говоря "дохлой собакой", если бы мы не привыкли называть Маркса учеником, последователем Гегеля. В марксизме всегда сохранялось такое представление, будто подлинные мысли Гегеля нашли свое завершение и воплощение только в произведениях Маркса.

Это генеалогическое соотнесение Маркса и Гегеля в виде некоей пары участников диалога дает ключ к пониманию духовной и политической истории ХХ века. С одной стороны, оно способствовало тому, что вместе с Марксом сохранил свою современность и Гегель. С другой стороны, восприятие их именно в таком порядке и соотношении привело к тому, что Гегель рассматривался всегда лишь с точки зрения вопросов, поставленных Марксом. Гегель считался своего рода предмарксистом, а Маркс - человеком, осуществившим те идеи, которые Гегелем были задуманы и которые он собирался реализовать. Такой взгляд имел для современности и для нашего отношения к Гегелю роковые последствия. Ибо следствием его было то, что после крушения марксистского социализма стали считать потерпевшим поражение и потерявшим свое значение также и Гегеля: с идеей возможного завершения истории, с представлением о господстве в истории разума, с понятием тотальности. В философии истории Гегель был якобы предшественником тоталитаризма. А с крахом социализма потерпел, дескать, поражение вместе с Марксом и Гегель. Так ли это на самом деле или все же эти события свидетельствуют, пожалуй, скорее о триумфе Гегеля над Марксом?

Как выглядят отношения между философией Гегеля и Маркса с марксистской точки зрения? - Весьма упрощенно. Получила распространение фраза, будто лишь благодаря Марксу Гегель был впервые поставлен на ноги. Представление о том, будто Гегель стоял на голове и понадобился Маркс, чтобы поставить его на ноги, весьма странно. Так же как и то, будто Маркс дал подлинное решение проблемы свободы и примирения, которое у Гегеля имелось якобы лишь в форме абстрактного понятия. Имеется в виду при этом марксистская теория революционной практики.

Маркс позитивно оценивает то, что Гегель нашел истину в понятии, и отмечает при этом, что эта лишь философски понятая истина не касается действительности, остающейся в состоянии разорванности и непримиренности. Маркс трансформировал замысел Гегеля в теорию революционной практики, чтобы осуществить исторически то, что Гегелем было познано лишь на уровне философии.

Маркс действительно был убежден, что вследствие революции вся предшествующая история будет низведена до уровня "предыстории". И только из революции впервые возникнет подлинная история человечества. Благодаря социализму будет достигнуто, как он полагал, столь высокое развитие человека и общества, что буржуазное общество останется позади как один из элементов "предыстории". В новом обществе, рожденном революцией, впервые воплотятся в жизнь все те обещания свободы, которые высказывались в истории религий и в истории философии.

Если мы сравним эту перспективу будущего хода истории, нарисованную Марксом и обращенную против Гегеля, с тем, что обнаружилось ныне в результате крушения социализма, то придется констатировать, что намеченный Марксом исторический и общественный прогресс достигнут не был, а социально-экономические условия не позволили осуществить свободу в задуманных масштабах. Таков уровень, на котором мы интерпретируем сегодня это всемирно-историческое событие. Между тем данная интерпретация не соответствует философскому значению самого события и философскому содержанию марксизма. Нам нужно поставить вопрос: правильно ли Маркс истолковывал Гегеля, верные ли выводы сделал он из его философии?

Маркс говорил, что теперь, когда Гегель завершил философию, дальнейшее развитие философии становится невозможным. И из этого он делал тот вывод, что нужно оставить уровень философии. Маркс поставил задачу "снять" философию как таковую. При этом он воспринял замысел Гегеля, не получивший исторического осуществления. Великие слова Маркса гласят: речь идет не просто об отрицании философии при переходе к революционной практике, а о том, чтобы вообще "снять" философию в форме ее исторического и общественного существования. Но тогда при обсуждении произошедшего крушения социализма предметом дискуссии становится вместе с марксизмом, быть может, также и весь смысл гегелевской философии.

Чтобы проанализировать данную тему с точки зрения гегелевской философии, нам нужно обратиться не к его "Феноменологии духа", а скорее к "Философии истории", "Философии права" и "Философии религии". При этом нужно помнить, что гегелевская философия в целом есть философия истории.

Прежде всего упомянем один важный вопрос, по которому взгляды Гегеля и Маркса совпадают. Оба они были революционными мыслителями. В части философских намерений и на практике для обоих шла речь о революции. Гегелевская философия тоже ведь имела своим центральным предметом революцию. Революция постоянно волновала Гегеля, с юных лет и до самой смерти. Никто из философов до Гегеля не занимался столь интенсивно феноменом революции. Незадолго до смерти он писал своему другу Нитхаммеру: "Всю жизнь мы боялись и надеялись, и старое сердце думало, что могло бы и успокоиться. И вот теперь снова наступил перелом, беспокойство, вновь всплыли опасения и заботы".

Мы говорили уже о том общем, что было присуще Гегелю и Марксу в оценке Французской революции. Коснемся теперь вопроса, в чем состояло различие между ними. В противоположность Марксу, Гегель не верил в возможность другой революции, которая была бы продолжением и завершением Французской революции. Он не верил в то, что такая революция не составила бы угрозу или не ликвидировала бы вообще свободу личности, достигнутую в результате Французской революции. Гегель полагал, что абстрактную формальную свободу нельзя сохранить без присвоения сущности истории, без христианского обоснования свободы и ее происхождения.

В эпоху Нового времени он был последним, кто понял разумность учения о двух царствах (идущем от Мартина Лютера), значение этого учения для взаимоотношений между религией и политикой. Гегель пытался "снять" противоречие между политикой и религией, он видел их взаимодействие и примирение в образе их раздвоения. Маркс же, напротив, в противоположность Гегелю, понимал "снятие" как абстрактное отрицание. Он отвергал формальные буржуазные свободы, тогда как Гегель видел в "снятии" три стадии - отрицание, сохранение и поднятие на более высокую ступень.

В отличие от Маркса Гегель опасался того, что общество может превратиться в абсолют. Тогда человек оказался бы вправе быть лишь тем, кем ему позволит быть общество. Это гегелевское опасение подтверждается ныне повсюду, независимо от революционных усилий, направленных на построение социализма. Мы в западном мире мыслим тоже ведь лишь социальными категориями, и в этом смысле менталитет у нас такой же марксистский, как и у ортодоксальных марксистов. Потому что и для нас все определяется в конечном счете экономическим фактором. Мы тоже представляем себе современный исторический процесс как трансформацию одной социально-экономической системы в другую.

Когда некоторые говорят сегодня о победе западной системы над восточной, они не должны при этом забывать, что в постановке целей обе эти системы едины. Для обеих речь идет о создании некоего универсального мирового сообщества, в котором роль интегрирующих условий играли бы наука и техника. Речь идет о человечестве, которое находит объединяющую силу и завершение своего развития в эмансипации. Свобода и равенство как конечная победная цель всего человечества - в постановке именно такой цели между обеими системами никогда не было различий. Спор между системами всегда шел лишь о методах достижения этой цели. Сегодня с полным основанием можно сказать, что западный метод одержал триумф над восточным. Но произошедшие события не ограничиваются, конечно, этим.

Маркс был революционным мыслителем во имя практики революции. Движущей силой его мышления была воля к революции. Для Гегеля революция тоже была предметом философского размышления. Но его философия была направлена на понимание того, что представляла собой Французская революция, в чем был ее исторический смысл по отношению к прошлому и будущему. Не была ли сама революция, быть может, лишь симптомом и выражением какого-то другого принципа, который ею самой даже не был понят? В этом направлении проявлялся интерес Гегеля к революции.

События последних лет снова сделали актуальной тему Французской революции. В конце эпохи Октябрьской революции требования и постулаты Французской революции становятся двести лет спустя в России теми лозунгами, которые поднимают народ, вышедший на улицы с протестом против господствовавшей системы, против Октябрьской революции. Народ сам покончил с эпохой Октябрьской революции, обратившись к идеалам Французской революции.

О чем идет речь для Гегеля, когда он обращается к теме революции? Уже в "Философии истории" он рассматривает буржуазную революцию и сравнивает Французскую революцию с восходом нового дня: все были охвачены энтузиазмом, духовным подъемом. Было такое ощущение, будто наступило примирение с земным миром.

Большинство интерпретаторов не прочитали это место у Гегеля достаточно внимательно, они не заметили сослагательного наклонения. Гегель не говорит, что вследствие Французской революции примирение между землей и небом уже произошло. Говорит он другое: казалось, будто это наступило. Как известно, Гегель, Гельдерлин и Шеллинг [5] плясали от радости, когда произошла Французская революция, празднуя это событие в Тюбингене. В более поздние годы, будучи профессором в Берлине, старый Гегель никогда не отказывал себе в удовольствии одеть в годовщину Французской революции праздничный черный сюртук, чтобы отметить это великое событие.

Как никто другой Гегель понял, что Французская революция обозначила глубокий разрыв со всем прошлым и что благодаря ей в историю вошел новый принцип. В соизмерении с этим новым принципом вся предшествующая история, казалось, стала прошлым. Во-вторых, Гегель понял, что это означало не просто некое событие в истории: сама история обрела качественно новый характер. Маркс говорит об этом в "Коммунистическом манифесте", замечая, что отныне сама история принимает характер перманентной революции. В результате Французской революции единство истории оказалось, так сказать, расколото надвое. После Французской революции возникает ощущение, что будущее противостоит непосредственно истории, все более уходящей в прошлое.

Революционный принцип прервал преемственность истории. Этот разрыв оказывает влияние на наши текущие политические дебаты и поныне. Ибо с тех пор, как произошел такой разрыв, стало возможным классифицировать политические позиции противоборствующих сторон - как левые и правые, прогрессивные и консервативные. Все общественные силы, вставшие на сторону новой истории, порожденной Французской революцией, и воодушевленные стремлением добиться исторического осуществления и завершения этого принципа, считаются и по сей день "прогрессивными". А всех, кто, видя революционное вторжение нового, встал на сторону подорванной и вытесненной исторической субстанции или хотел спасти ценности, которые могут погибнуть в потоке революционных перемен, - называют "консерваторами". Эта классификация, определявшая до сих пор идеологические основы политики, потеряла, однако, теперь, после крушения социализма, свою значимость.

Первое фундаментальное различие между Гегелем и Марксом состоит в том, что Маркс принял принцип прогресса, рожденный Французской революцией, с непревзойденным радикализмом. Он решил осуществить этот принцип революционным путем. В этом отношении весь марксизм и реальный социализм в целом придерживаются данного принципа прогресса. Предполагалось покончить со всей предшествующей историей как с прошлым.

Гегель не примыкал ни к одной из упомянутых сторон. В политическом отношении он не был ни прогрессистом, ни консерватором. Более того, он старался познать и сохранить те частичные истины, которые содержатся как в прогрессивной, так и в консервативной интерпретациях.

Чем обусловливалось положительное отношение Гегеля к Французской революции и начатой ею эпохе прогресса? Вспомним в этой связи ту фразу в "Философии истории" Гегеля, которая дает интерпретацию Французской революции: "Тем самым произошло нечто небывалое: человек пытается создать мир как мысленную конструкцию".

С крушением утопии мы стали ныне свидетелями того, как сама история опровергла это представление, эту веру в то, будто можно создать мир как мысленную конструкцию, придумать такой образ и затем осуществить его. По Гегелю, понадобилось 2000 лет, пока тезис, что мир определяется разумом, высказанный еще античным философом Анаксагором, не получил, наконец, выражения во Французской революции. Гегель касается этого принципа создания мысленной конструкции мира применительно к истории философии. Он видит, что вместе с Французской революцией происходит такой перелом в истории, который касается самой философии, а именно упомянутого уже тезиса: мир определяется разумом.

Вместе с тем Гегель видел и оборотную сторону Французской революции, о чем он писал в "Феноменологии духа". В чем же заключается оборотная сторона принципа разума и свободы, провозглашенного Французской революцией? Гегель говорит о том, что из того понимания свободы, которое дала Французская революция, с необходимостью вытекает террор. Согласно воле Робеспьера в обществе должно было быть установлено господство добродетели. Но добродетель как абстрактная всеобщая категория предполагала вместе с тем требование, что должны господствовать истинные взгляды. При таком требовании каждый человек может всегда поставить любого под подозрение, что тот не придерживается истинных взглядов. Если должны господствовать истинные взгляды, замечает Гегель, тогда убить человека - все равно, что отрубить кочан капусты или выпить стакан воды. Гегель словно предвидел, какие масштабы получит массовый террор при социализме.

Философия Гегеля имела своим предметом не только проблему революции. Гегель был также первым великим теоретиком современного мира. Даже Хабермас, виднейший представитель Новых левых в ФРГ, признает, что единственной всеобъемлющей философской теорией современного мира является и поныне гегелевская. Это значит, что, занимаясь Гегелем, мы не ограничиваемся сравнением его с Марксом, а касаемся самых жгучих вопросов современности, смысла и бессмысленности, разума и безрассудства.

Благодаря чему Гегель считается непревзойденным теоретиком современного мира? Гегель был первым, кто разработал философское понятие общества, причем именно современного общества, без чего философия Маркса вообще была бы немыслима. Что понимал Гегель под "обществом"? В чем заключается сущность общества, прежде всего буржуазного, а также нынешнего? Гегель отмечает, что с осуществлением принципа права на индивидуальную свободу появился новый элемент в истории. С Французской революцией история вновь обрела мотив освобождения. Революция имела в виду эмансипацию современного общества. Такого общества предшествующая теория за 2000-летнюю историю, от Платона и Аристотеля до XVIII века, не знала.

Под эмансипацией общества имелось в виду освобождение самого общественного начала. Если сформулировать это по-марксистски, то речь шла об освобождении от всякого естественно сформировавшегося порядка, от всех сложившихся в обществе структур. Общество эмансипируется от государства и противостоит ему впредь в качестве независимого субъекта. Все общественные отношения осознаются именно как внеполитические и тем самым как не упорядоченные государством и не подлежащие контролю с его стороны. Внеполитичное общество, в этом смысле освободившееся также и от истории, вступает между тем в исторический процесс. Гегель увидел в этом качественно новый момент, отличающий эпоху Нового времени от всей предшествующей истории.

Прежде всего отметим, что отношение Гегеля к этому современному обществу было позитивным. Тем самым он дистанцируется от всякого традиционализма, от различного рода попыток реставрации прошлого. Гегель положительно относился к современному обществу, потому что в нем впервые были созданы условия для свободы личности. Для Гегеля философское, историческое значение Французской революции состояло в том, что реальная и конкретная свобода индивида стала возможной только в современном обществе. Это современное общество учреждает государство, исходя из соображений необходимости и рассудка. Эту форму государства мы обозначаем сегодня как правовое государство.

Именно построение правового государства является ныне важнейшим условием подъема в России: государства, которое осуществляет право и само подчиняется закону. Равенство всех перед законом составляет принцип правового государства, ставший впервые возможным в истории благодаря Французской революции. Перед законом этого правового государства равен каждый человек, все равно, будь он, как говорится в гегелевской "Философии права", еврей, христианин или кто иной. Тем самым и становится возможной свобода индивида в обществе, составляющая величайший прогресс в 2000-летней истории борьбы за политическую и правовую свободу.

"Государство из соображений необходимости и рассудка", как именовал его Гегель, или правовое государство, выражаясь современным языком, впервые наделяет правом человека как такового, независимо от того, кто он, безотносительно к его возможностям и происхождению. Весь эксперимент тоталитарного марксистско-ленинского социализма потерпел поражение из-за того, что Карл Маркс не понял значение этого принципа права и его исторические корни. Маркс искал революционные пути осуществления свободы, а пошел фактически по пути ликвидации равенства всех людей перед законом.

Тех, кто выступал в ФРГ лет 20 назад за этот правовой принцип и содержащееся в нем признание прав человека, марксисты называли выразителями "идеологии прав человека". Их обвиняли в защите и оправдании репрессивных структур капиталистического общества. И с такими идеологами боролись как с классовым врагом. Проблема правового государства актуальна не только в России, она значима для всего исторического и политического развития ФРГ. Судьба свободы в стране тоже в конечном счете будет зависеть от дееспособности и силы правового государства.

Интересно, что Гегель наряду с достижениями буржуазного общества в области политической свободы видел также и теневые стороны этого общества. Он разоблачал отрицательные черты буржуазного общества с таким радикализмом, что марксистская критика ничего не могла к тому добавить. В чем усматривал Гегель ограниченность буржуазного общества? - Когда буржуазное общество возводится в абсолют и противопоставляется истории, государству и религии, оно теряет нравственное начало. Гегель говорил в этой связи, что тогда мир нравственности приходит к "атеизму". Гегель обличал буржуазное общество за разврат, духовную опустошенность и упадок морали. В этом вопросе мы можем отметить важное совпадение оценок у Гегеля и у Маркса. Процветающий ныне либерализм встретил со стороны и Гегеля, и Маркса сходное критическое отношение. Гегель был первым значительным критиком либерализма.

Гегель не был либералом в том смысле, как мы понимаем сегодня либеральность. Даже с сегодняшней точки зрения Гегель и Маркс выступали единым фронтом в их критике либерализма. Гегель видел, что общество, которое превращается в абсолют, порождает проблемы, из-за которых оно само движется к гибели. Маркс высказывался примерно в том же плане, что и Гегель: принцип капиталистической эксплуатации при его радикальном осуществлении приведет к саморазрушению капитализма. При этом Маркс имел в виду также и саморазрушение буржуазного общества. Когда общество абсолютизируется, как это происходит ныне в ФРГ, тогда оно само кладет конец достигнутым свободам. Само общество становится тогда религией современного мира. Эта тенденция была распознана Гегелем. Нравственная и религиозная субстанция истощается.

Какие выводы делает Гегель? В противоположность Марксу Гегель не приходит в своем описании ограниченности буржуазного общества и его противоречий к апологии революции. Ответом Гегеля было требование "нравственного государства". Маркс полагал, что исторически обусловленную ограниченность буржуазного общества можно снять, устранив антагонизм между производительными силами и производственными отношениями. Он считал, что противоречие можно разрешить в рамках данного общества, верил в возможность достижения гармонии между общественными и личными интересами, в чем и состоял важнейший замысел реального социализма.

В противоположность такому взгляду Гегель был того мнения, что подобные попытки обречены на провал. Тогда будут потеряны все достижения в осознании свободы. Неразрешимость этих противоречий в рамках самого общества приводит Гегеля к идее "нравственного государства". Гегель рассматривал "нравственное государство" как такую инстанцию, которая примиряет противоречия в обществе. Сколько споров было потрачено зря вплоть до наших дней, чтобы опорочить Гегеля, будто он был философским выразителем прусского государства, апологетом существовавших отношений. Ошибка состоит уже в том, что позицию Гегеля оценивают, исходя из нашего нынешнего понятия государства. Между тем у Гегеля в его философии права о государстве говорится в двояком смысле. В одном смысле Гегель говорит о "государстве из соображений необходимости и рассудка". Именно таким государством мы сегодня и располагаем. Государство устанавливает известные условия, рамки поведения, правила игры, чтобы упорядочить отношения внутри общества согласно определенным формальным правилам.

В совершенно другом смысле Гегель пользуется понятием "нравственного государства". Гегель имеет в виду при этом государство, которое, помимо обычных функций государства в обществе, выполняет также и другие функции. Гегель считал, что общество, предоставленное само себе, разлагается. Поэтому необходимо сохранить ту субстанцию, которая была духовным источником в осознании свободы на протяжении истории, начиная от античности, затем в христианстве и вплоть до великих мыслителей Нового времени. И эту роль хранителя свободы могло бы, по мысли Гегеля, выполнить именно нравственное государство. Оплотом нравственности является для такого государства отнюдь не администрация, которой поручено сохранение христианской доктрины, - так ошибочно представляют дело некоторые интерпретаторы Гегеля. В действительности же Гегель видел оплот нравственности в христианской общине и в сознании верующих.

Марксистская теория поставила целью политической практики устранение господства и пришла в результате к террору, который она должна была бы по идее предотвратить. Судьба марксизма оказалась подобна злому року. Либерализму удалось доказать свои преимущества, но противоречия либерализма, подмеченные еще Гегелем, проявляются вновь и вновь. Если внимательно присмотреться к политической реальности, этих противоречий либерализма отнюдь не убывает, они проявляются в новом виде.

В задачу следующего раздела книги входит анализ сильных и слабых сторон философии либерализма. Только на этой основе можно будет затем вскрыть слабости того конкретного либерализма, который утвердился в Германии.