4. Устав ООН — «конституция международного сообщества»?

4. Устав ООН — «конституция международного сообщества»?

Отныне злом и бедой, которых необходимо избегать, оказывается уже не только война, которая превращается в тотальную борьбу и столкновение, но и такая варваризация насилия, какую до сих пор невозможно было представить, разложение элементарных, до сих пор «непреодолеваемых» сдерживающих барьеров, превращение бескрайнего зла во что-то массовое и обыденное. Для того чтобы противодействовать этому новому злу, международному праву уже недостаточно лишь следовать прежним рецептам, нацеленным на недопущение агрессии. Массовые преступления, совершенные в годы нацистского режима и нашедшие свою кульминацию в истреблении европейских евреев, вообще государственные преступления тоталитарного режима (в том числе и против населения собственной страны) лишили основания положение о принципиальной невиновности суверенных субъектов международного права. Чудовищные преступления довели до абсурда тезис о моральной и правовой (в смысле наказуемости) индифферентности государственных действий. Правительства больше не могли обладать иммунитетом, как и все их чиновники, функционеры и помощники. Для предупреждения возможных в будущем преступлений (что впоследствии переняло международное право) военные трибуналы Нюрнберга и Токио осудили чиновников и функционеров побежденного режима за военные преступления, за преступление подготовки агрессивной войны и за преступления против человечности. Это было началом конца для международного права, выстроенного на основе принципа «право государств». Одновременно сложилась моральная обстановка, способствующая выработке новых правовых привычек. В частности, привычной становилась и мысль о существовании Международного трибунала.

Уже во время войны Рузвельт и Черчилль потребовали в Атлантической хартии «создать всеобъемлющую и долгосрочную систему всеобщей безопасности». После Ялтинской конференции четыре великие державы пригласили страны к участию в учредительной конференции [ООН] в Сан-Франциско. Страны-основательницы (их было 51) уже через два месяца, 25 апреля 1945 года, единогласно приняли Устав ООН. Несмотря на большой энтузиазм при праздничном акте основания ООН, не сложилось единого мнения по вопросу о том, должна ли новая международная организация, выходя за рамки своих непосредственных задач по предотвращению военной опасности, приложить усилия для трансформации международного права во всемирное конституционное право. Оглядываясь назад, мы можем утверждать, что авангард представленного в Сан-Франциско сообщества государств переступил порог конституционализации международного права (в том специфическом смысле, о котором говорилось выше). «В конституционализме (…) цель ограничения всевластия законодателя (а в международной правовой системе это прежде всего государства, устанавливающие право) достигается при помощи высших правовых принципов, в частности — прав человека»[136].

По сравнению с неудачами Лиги Наций в период между мировыми войнами вторая половина короткого 20 века характеризуется ироническим противоречием: контрастом между значительными инновациями в международном праве, с одной стороны, и тем соотношением сил, сложившимся в период «холодной войны», — с другой, которое блокировало практическую действенность этих достижений. Такое же диалектическое движение можно наблюдать во время и после Первой мировой войны: регрессия во время войны, инновационный скачок после войны и на достигнутом затем уровне вновь еще более глубокое разочарование. Примерно так же можно описать положение ООН после завершения войны в Корее, когда ее деятельность оказалась практически парализованной. Однако на этот раз речь идет скорее о затишье на уровне политики, а не об отступлении от достигнутого уровня самого международного права. Продолжающееся существование ООН все больше производит впечатление bussiness as usual[137]. Во всяком случае она готова предложить институциональные рамки для беспрерывного нормотворчества.

Инновации в международном праве, участившиеся после 1945 года, преимущественно не имели реального выхода на практику. Все они так или иначе выходили за рамки кантовского суррогата добровольной федерации независимых республик. Но эти инновации обозначали новые направления в международной политике: не движение к мировой республике, обладающей монополией на власть и насилие (по крайней мере, согласно ее притязаниям), а движение к санкционированному на супранациональном уровне режиму сохранения мира и обеспечения прав человека. Этот режим в ходе происходящего умиротворения и либерализации мирового общества должен создать предпосылки для функционирующей на транснациональном уровне мировой внутренней политики без участия и формирования всемирного правительства. Правда, в юридической литературе вопрос о том, можно ли рассматривать Устав ООН как разновидность конституции, представляется очень спорным[138].

Я не эксперт, поэтому ограничусь тем, что отмечу три нормативные новации, которые, в отличие от Устава Лиги Наций, наделяют Устав ООН в первую очередь качествами конституции. Это не значит, что Устав с самого начала представляет собой глобальную конституцию или имеет такую интенцию. Текст Устава, как картинка-загадка, открыт и конвенциональному прочтению, и интерпретации в качестве конституции. Прежде всего на основе трех отличительных признаков:

— четко выраженного ограничения целей обеспечения мира политикой соблюдения прав человека;

— привязки запрета на насилие к реальной угрозе уголовного преследования и применения штрафных санкций;

— членства в ООН и универсализации ее правовых норм.

Строго говоря, только с 1989–1990 годов изменившаяся ситуация в мире сделала актуальным вопрос о том, имеет ли ООН собственную конституцию, которая побуждает страны — члены ООН к конструктивному переосмыслению своего понимания политики. А свое влияние внутри международного права как специальной дисциплины и поляризующее воздействие на политическую общественность эта тема проявила после последней войны в Ираке. На мой взгляд, Устав ООН предлагает рамки, в которых государства-члены не должны больше рассматривать себя только как субъектов международно-правовых договоренностей; теперь они могут признавать себя — вместе со своими гражданами — в качестве конституирующих носителей политически организованного мирового общества. Достаточно ли мотивов для такой смены ориентации в самовосприятии субъектов международного права, не в последнюю очередь зависит от культурной и экономической динамики самого мирового общества.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.