10. В стране культуры

10. В стране культуры

Пришел я к вам, вы, современники, и в страну культуры. Впервые посмотрел я на вас как следует и с добрыми желаниями; поистине, с тоскою в сердце пришел я. Но что случилось со мной? Как ни было мне страшно — я должен был рассмеяться! Никогда не видел мой глаз ничего более пестро-испещренного! Я все смеялся и смеялся, тогда как ноги мои и сердце дрожали: "Ба, да тут родина всех красильных горшков!" — сказал я.

Ницше, "Так говорил Заратустра"[190]

Мы подошли к самой трудной части нашего рассуждения: ведет ли Механизм современной науки к либеральной демократии? Если логика развивающейся индустриализации, определяемая современной наукой, создает сильное предрасположение в пользу капитализма и рыночной экономики, не порождает ли она также и свободное правление с демократическим участием? В своей явившейся поворотным пунктом статье 1959 года социолог Сеймур Мартин Липсет показал, что существует весьма высокая экспериментальная корреляция между стабильной демократией, с одной стороны, и уровнем экономического развития страны — с другой, а также с другими показателями, относящимися к экономическому развитию, такими как урбанизация, образование и так далее.[191] Существует ли необходимая связь между передовой индустриализацией и политическим либерализмом, которая и вызывает эту корреляцию? Или же политический либерализм есть культурный артефакт европейской цивилизации и ее различных побегов, который по независимым причинам случайно породил наиболее примечательные случаи успешной индустриализации?

Как мы увидим далее, отношения между экономическим развитием и демократией далеко не случайны, но мотивы, стоящие за выбором демократии, в основе своей не экономические. У них другой источник, а индустриализация дает им осуществиться, но не делает необходимыми.

Тесная связь, существующая между экономическим развитием, уровнем образования и демократией, очень ясно проявилась в Южной Европе. В 1958 году Испания приняла программу экономической либерализации, согласно которой меркантилистская политика франкистского государства должна была смениться либеральной, связывающей испанскую экономику с внешним миром. Это привело к периоду быстрого экономического роста: в десятилетие, предшествующее смерти Франко, рост испанской экономики составлял 7,1% в год: Примеру Испании почти сразу последовали Португалия и Греция и достигли темпов роста 6,2% и 6,4% в год соответственно.[192] Социальные преобразования, вызванные индустриализацией, оказались весьма масштабны: в 1950 году в Испании только 18% населения проживало в городах с населением более 100000, к 1970 год эта цифра выросла до 34%.[193] В пятидесятых годах половина населения Испании, Португалии и Греции была занята в сельском хозяйстве, а в среднем в Западной Европе в сельском хозяйстве были заняты 24% населения. К 1970 году только в Греции эта цифра еще оставалась выше средней, а в Испании процент занятых в сельском хозяйстве упал до 21%.[194] Урбанизация принесла более высокий уровень образования и личных доходов и стремление к потребительской культуре, созданной в пределах Европейского Сообщества. Хотя сами по себе эти экономические и социальные изменения не принесли с собой большего политического плюрализма, они создали социальную среду, в которой мог процвести плюрализм, когда созреют политические условия. Сообщалось, будто Лауреано Лопес Родо, франкистский комиссар по Плану Экономического Развития, во многом руководивший испанской технократической революцией, сказал, что Испания созреет для демократии, когда доход на душу населения достигнет 2000 долларов. Эти слова оказались пророческими: в, 1974 году, накануне смерти Франко, ВВП на душу населения стал равен 2446 долларам.[195]

Аналогичную связь между экономическим развитием и либеральной демократией можно увидеть и в Азии. Япония, первая азиатская страна, предпринявшая модернизацию, была и первой, достигшей либеральной демократии. (Демократизация в Японии была установлена, так сказать, под Дулом пистолета, но результат оказался настолько долговременным, что уже нельзя сказать, будто демократия навязана силой.) Тайвань и Южная Корея, имеющие второй и третий уровень образования и ВНП на душу населения, испытали огромные изменения своих политических систем.[196] Например, на Тайване 45% членов Центрального Комитета правящей партии Гоминдан имеют дипломы о высшем образовании и многие из них получены в США.[197] Сорок пять процентов тайваньцев и тридцать семь процентов южнокорейцев имеют высшее образование; в США эта цифра составляет 60%, в Великобритании — 22%. И естественно, что именно молодые и лучше образованные члены парламента Тайваня старались сделать этот парламент более представительным учреждением. Австралия и Новая Зеландия, эти страны европейского заселения в Азии, конечно же, модернизировались экономически и демократизировались задолго до Второй мировой войны.

В Южной Африке система апартеида законодательно установилась после победы Национальной Партии Д.Ф. Малана в 1948 году. Африкандерская община, которую представляла эта партия, являлась особенно отсталой в социо-экономическом смысле, в особенности по сравнению с современными ей европейскими странами. Африкандеры этого периода в массе своей были бедными необразованными фермерами, недавно пришедшими в города под давлением засухи и лишений.[198] Захватом государственной власти африкандеры воспользовались для экономического и социального развития, в основном работая в общественном секторе. Между 1948 и 1988 годами произошло превращение общины африкандеров в урбанистическое, образованное и все более предприимчивое сообщество белых воротничков.[199] С образованием стали проникать политические нормы и тенденции внешнего мира, от которых невозможно было изолироваться. Либерализация южноафриканского общества началась в конце семидесятых годов с восстановлением легализации черных профсоюзов и ослабления законов о цензуре. К тому времени, когда Ф.В. де Клерк повел переговоры с Африканским Национальным Конгрессом (февраль 1990 года), правительство во многом просто следовало мнениям своего белого электората, уже мало отличающегося по образованию и роду занятий от населения Европы и Америки.

Аналогичные социальные преобразования произошли и в Советском Союзе, хотя и медленней, чем в странах Азии. Он тоже превратился из аграрной страны в урбанизированное общество с растущим уровнем общего и специального образования.[200] Эти социологические изменения, происходившие незаметно на фоне битв "холодной" войны вокруг Берлина и Кубы, создали условия, благоприятствовавшие последующим шагам в сторону демократизации.

Изучая мировую историю, нельзя не заметить весьма сильной общей корреляции между передовой социо-экономической модернизацией и возникновением новых демократий. Традиционно наиболее экономически развитые регионы, Западная Европа и Северная Америка, также являются колыбелью наиболее старых и стабильных либеральных демократий. Сразу за ними следует Южная Европа, достигшая либеральной демократии в семидесятых годах двадцатого века. В самой Южной Европе самым шатким оказался переход к демократии в Португалии в середине семидесятых годов, поскольку эта страна начинала с самой низкой социо-экономической базы; и очень многие социо-экономические преобразования пришлось проводить после падения старого режима, а не до. Экономически сразу за Европой следует Азия, страны которой демократизировались (или находятся в процессе демократизации) в строгом соответствии со своим уровнем развития. Из бывших коммунистических государств Восточной Европы наиболее экономически развитые (Восточная Германия, Венгрия и Чехословакия, сразу за которыми следует Польша) также быстрее всего перешли к полной демократии, а менее развитые Болгария, Румыния, Сербия и Албания в 1990—1991 гг. выбрали в правительство коммунистов-реформаторов. Советский Союз имеет уровень развития, примерно сравнимый с уровнем больших государств Латинской Америки, таких, как Аргентина, Бразилия, Чили и Мексика, и, как они, не сумел достичь полностью стабильного демократического порядка. В Африке, самом малоразвитом регионе мира, существует лишь горсточка недавних демократий с сомнительной стабильностью.[201]

Единственная очевидная региональная аномалия — это Ближний Восток, где нет стабильных демократий, но насчитывается достаточно стран с душевым доходом на европейском или азиатском уровне. Однако это легко объясняется нефтью: нефтяные доходы позволили таким государствам, как Саудовская Аравия, Ирак, Иран и ОАЭ, иметь все современные приманки — автомобили, видеомагнитофоны, истребители-бомбардировщики "Мираж" и так далее — без необходимости выполнять социальные преобразования в обществе, которые необходимы, если подобные богатства создаются трудом населения.

Для объяснения того, почему прогрессирующая индустриализация должна породить либеральную демократию, выдвигаются доводы трех типов, и каждый из них до некоторой степени дефектен. Первый аргумент — функциональный, утверждающий, что лишь демократия способна быть посредником в сложной паутине взаимных интересов, создаваемых современной экономикой. Эту точку зрения сильнее всего отстаивал Талкотт Парсонс, который утверждал, что демократия есть "эволюционный универсал" всех обществ:

"Главный довод в пользу того. что демократическая ассоциация есть универсал... состоит в том, что чем больше и сложнее становится общество, тем важнее эффективность политической организации, не только по административным возможностям, но также и не в последнюю очередь в поддержании универсалистского законного порядка... Ни одна институциональная форма, в основе своей отличающаяся от демократической ассоциации, не может... поддержать консенсус между различными лицами и группами, относительно применения власти и относительно принятия наиболее ответственных политических решений".[202]

Несколько перефразируя утверждение Парсонса, можно сказать, что демократия лучше всего приспособлена для работы с быстро возникающими групповыми интересами, порождаемыми процессом индустриализации. Рассмотрим полностью новые социальные действующие лица, возникающие по ходу индустриализации: рабочий класс с постоянно увеличивающейся дифференциацией по специальностям; новые слои управленческого персонала, интересы которых не обязательно совпадают с интересами высшего руководства, правительственные чиновники на национальном, региональном и местном уровнях и волны иммигрантов из-за границы, легальных и нелегальных, желающих воспользоваться преимуществами открытых рынков труда в развитых странах. Демократия, как утверждается, лучше функционирует в урегулировании всего этого, потому что она более адаптабельна. Определение универсальных и открытых критериев для участия в политической системе позволяет этим новым группам и интересам выразить себя и присоединиться к общему политическому консенсусу. Диктатура тоже может приспособиться к изменениям и в некоторых случаях способна действовать быстрее демократии, как действовали олигархи, правящие Японией Мэйдзи после 1868 года. Но история изобилует примерами, когда узкая правящая элита не видела прямо у себя под носом изменений в обществе, вызванных экономическим развитием, как прусское юнкерство или землевладельцы Аргентины.

Согласно этому рассуждению, демократия более функциональна, чем диктатура, поскольку большая часть конфликтов между вновь возникающими социальными группами требует разрешения либо в судебной, либо в конечном счете в политической системе.[203] Рынок сам по себе не может определить необходимый уровень и место размещения инвестиций в общественную инфраструктуру, или правила урегулирования трудовых споров, или степень регуляции воздушных или грузовых перевозок, или профессиональные стандарты здоровья и безопасности. Каждый из таких вопросов несколько "нагружен оценкой" и должен быть передан политической системе. И если эта система хочет иметь возможность согласовывать такие конфликтующие интересы справедливо и так, чтобы удовлетворить все основные стороны, действующие в экономике, она должна быть демократической. Диктатура может разрешать такие конфликты во имя экономической эффективности, но бесперебойное функционирование современной экономики требует от всех ее многочисленных социальных составляющих воли к совместной работе. Если люди не верят в легитимность арбитра, если они не доверяют системе, то не может быть активного и доброхотного сотрудничества, которое требуется для функционирования экономики в целом.[204]

Пример, подтверждающий, что демократию можно назвать более эффективной для развитых стран, относится к центральному вопросу нашего времени — охране окружающей среды. Среди наиболее заметных последствий индустриализации следует назвать значительный уровень загрязнения и повреждения окружающей среды. Эти эффекты составляют то, что экономисты называют внешними издержками (экстернальностями), то есть издержками, которые несут третьи стороны, не влияющие непосредственно на предприятия, причиняющие этот вред. Вопреки различным теориям, обвиняющим в экологическом вреде капитализм или социализм, опыт показал, что ни одна экономическая система не является особо благоприятной для окружающей среды. И частные корпорации, и социалистические предприятия, и министерства интересуются вопросом наращивания производства и стараются избежать уплаты внешних издержек при любой возможности.[205] Но поскольку люди хотят иметь не только экономический рост, но и безопасную окружающую среду для себя и своих детей, функцией государства становится поиск справедливого равновесия между этими двумя целями и распределение расходов на защиту экологии таким образом, чтобы ни один сектор не платил более того, что должен.

И в этом отношении ужасная летопись коммунистического мира убеждает нас, что наилучшим гарантом защиты окружающей среды является не социализм и не капитализм, а демократия. Демократическая политическая система как целое куда быстрее отреагировала на рост экологического сознания в шестидесятых — семидесятых годах, чем это делали диктатуры. Без политической системы, которая позволяет местным общинам протестовать против размещения завода высокотоксичных химикатов в местах своего проживания, без свободы бдительным организациям следить за поведением компаний и предприятий, без национального политического руководства настолько чувствительного, чтобы оно проявило волю к выделению существенных средств на охрану среды, страна приходит к катастрофам, подобным чернобыльской, иди высыханию Аральского моря, или к детской смертности в Кракове, превышающей в четыре раза среднюю по всей Польше, или к тому, что в Западной Богемии выкидыши составляют 70%.[206] Демократия обеспечивает участие народа, и в силу того— обратную связь, а без нее государства всегда склоняются к решению вопросов в пользу больших предприятий, дающих существенный вклад в национальное богатство, а не в пользу долгосрочных интересов рассредоточенных групп частных граждан.

Второе направление доводов, объясняющих, почему экономическое развитие должно привести к демократии, относится к тенденции диктатур или однопартийных правлений со временем вырождаться; и вырождаться тем быстрее, чем более передовым технологическим обществом приходится управлять. Революционные режимы могут эффективно править в ранние годы с помощью харизматического авторитета, как назвал его Макс Вебер. Но когда уходят основатели режима, нет гарантии, что их преемники будут пользоваться сравнимым авторитетом или что они будут хоть минимально компетентны в управлении страной. Долго существующие диктатуры могут порождать совершенно гротескные личные эксцессы вроде сорокатысячеваттной люстры бывшего правителя Румынии Николае Чаушеску, установленной тогда, когда государство объявило о регулярном отключении электричества ради экономии. Среди последователей основателей режима разгорается саморазрушительная борьба за власть, и тот, кто сумел подсидеть своих конкурентов, не обязательно сможет эффективно управлять страной. Альтернативой непрекращающейся борьбе за власть и случайному выбору диктатора является все более формализуемые и институционализуемые процедуры выбора новых лидеров и правила проверки. Если такие процедуры смены лидера существуют, то авторы плохой политики могут быть устранены от власти без свержения самой системы.[207]

Существует версия этого тезиса, применимая к переходу от авторитаризма правого толка к демократии. Демократия возникает в результате договора или компромисса между элитными группами — армией, технократами, промышленной буржуазией, — которые, устав от диктатуры и недовольные ею, препятствующие амбициям друг друга, договариваются о разделе власти как о приемлемом для всех исходе.[208] Что в лево-тоталитарной, что в право-авторитарной версии этого аргумента демократия возникает не потому, что кто-то ее хочет, а как побочный продукт борьбы элит за власть.

Последний и наиболее мощный аргумент, связывающий экономическое развитие с либеральной демократией, таков: успешная индустриализация порождает общества среднего класса, а этот средний класс требует участия в политике и равенства прав. Несмотря на то что на ранних стадиях индустриализации часто возникает неравенство в распределении доходов, экономическое развитие имеет тенденцию в конечном счете распространять широкое равенство условий, поскольку порождает огромный спрос на массовую и образованную рабочую силу. Утверждается, что такое широкое равенство условий предрасполагает людей противостоять политической системе, которая не уважает этого равенства или не позволяет людям участвовать в политике на равных основаниях.

Общества среднего класса порождаются всеобщим образованием. Связь между образованием и либеральной демократией часто отмечалась и считается крайне важной.[209] Индустриальному обществу требуется большое число весьма квалифицированных и образованных работников, менеджеров, техников и интеллигентов; следовательно, даже самое диктаторское государство не может избежать необходимости как массового образования, так и открытия доступа к высшему и специальному образованию, если это государство хочет быть экономически развитым. Такое общество не может существовать без большой и специализированной образовательной системы. В самом деле, в развитом мире социальный статус человека во многом определяетсяуровнем образования.[210] Классовые различия, существующие сейчас, например, в Соединенных Штатах, связаны прежде всего с различием в образовании. У человека с соответствующим образованием очень мало препятствий для движения вперед. Неравенство вкрадывается в систему как результат неравного доступа к образованию; недостаток образования — наибольшее проклятие граждан второго сорта.

Влияние, оказываемое образованием на политические позиции, сложно, но есть причины думать, что образование по крайней мере создает условия для демократического общества. Самопровозглашенная цель современного образования — "освобождение" людей от предрассудков и традиционных авторитетов. Считается, что образованные люди не повинуются авторитетам слепо, а учатся думать сами. Даже если этого не произойдет в массовом порядке, людей можно научить осознавать свои интересы яснее и в более долгосрочной перспективе. В традиционном крестьянском обществе помещик (или, скажем, комиссар в обществе коммунистическом) может мобилизовать крестьян, чтобы поубивать соседей и отобрать у них землю. Они пойдут на это не ради своего интереса, а повинуясь власти. С другой стороны, урбанизированных специалистов развитой страны можно мобилизовать на массу всяких глупостей вроде жидкой диеты или марафонского бега, но они не пойдут добровольцами в частные армии или эскадроны смерти просто потому, что кто-то ж мундире им приказал.

Несколько варьируя этот довод, можно сказать, что научно-техническая элита, необходимая для управления современной индустриальной экономикой, в конце концов потребует большей политической либерализации, поскольку научные исследования могут вестись лишь в атмосфере свободы и открытого обмена мыслями. Мы раньше видели, как возникновение больших технократических элит в Советском Союзе и в Китае создало определенный базис для введения рынков и экономической либерализации, поскольку они больше соответствовали критериям экономической рациональности. Здесь этот довод расширяется на политическую сферу: преимущество в науке опирается не только на свободу научных исследований, но и на общество или политическую систему, открытую в целом свободе споров и участию людей в политике.[211]

Вот аргументы, которые говорят в пользу связи высокого уровня экономического развития с либеральной демократией. Существование такой эмпирической связи несомненно, но ни одна из приведенных теорий не в состоянии установить необходимую причинно-следственную связь.

Аргумент, который мы связали с Талкоттом Парсонсом, — о том, что либеральная демократия является системой, наиболее способной разрешать конфликты в сложном современном обществе к всеобщему удовлетворению, — верен только до некоторой степени. Универсальность и формализм, характеризующие правление закона в либеральной демократии, действительно создают равное игровое поле, на котором люди могут конкурировать, создавать коалиции и в конечном счете принимать компромиссы. Но из этого не следует, что либеральная демократия есть политическая система, наилучшим образом из всех приспособленная для разрешения конфликтов как таковых. Способность демократии разрешать конфликты мирным путем действительно выше, когда эти конфликты возникают между так называемыми "группами интересов", между которыми существует заранее созданный консенсус по более широким вопросам, относящимся к правилам игры; и конфликт при этом экономический по своей природе. Но бывают и различные неэкономические конфликты, относящиеся, например, к наследственному общественному положению или национальным вопросам, и эти конфликты демократии решают не слишком хорошо.

Успех американской демократии в решении конфликтов между интересами различных групп в неоднородном, и динамичном населении не означает, что демократия способна разрешать конфликты, возникающие в других обществах. Американский опыт уникален, поскольку американцы, по выражению Токвиля, "рождаются равными".[212] Несмотря на различие происхождения, стран и рас, до которых американцы могут проследить свои корни, они, приезжая в Америку, в общем и целом оставляют это за порогом и ассимилируются в новое общество, лишенное резко очерченных общественных классов или давней этнической и национальной обособленности. Социальная и этническая структура Америки достаточно подвижна, чтобы не допустить возникновения жестко определенных общественных классов, значительных субнациональностей или языковых меньшинств.[213] Американская демократия редко поэтому сталкивается с упорными конфликтами, свойственными другим, более старым обществам.

Более того, даже американская демократия не добилась особого успеха в решении наиболее постоянной своей этнической проблемы — проблемы американских чернокожих. Рабство черных составляло огромное исключение из того правила, что американцы "рождаются равными", и Америка не смогла решить проблему рабства демократическими средствами. И по прошествии долгого срока после освобождения рабов, после достижения полного равенства перед законом многие американские чернокожие остаются резко отчужденными от главного русла американской культуры. Учитывая глубоко культуральный характер этой проблемы, как со стороны белых, так и со стороны черных, нельзя утверждать, что американская демократия действительно в силах сделать то, что необходимо для полной ассимиляции чернокожих и перехода от формального равенства возможностей к более широкому равенству условий.

Либеральная демократия лучше всего функционирует в обществе, уже достигшем высокой степени социального равенства и консенсуса относительно определенных базовых ценностей. Но для обществ, резко расколотых на социальные классы, национальные или религиозные группы, демократия может оказаться формулой бессилия и застоя. Наиболее типичной формой поляризации является классовый конфликт в странах с отчетливо не эгалитарной классовой структурой, оставшейся в наследство от феодального строя. Такой была ситуация во Франции во время революции, и такой она остается в странах третьего мира вроде Филиппин и Перу. В обществе доминирует традиционная элита, чаще всего крупные землевладельцы, не отличающиеся ни классовой терпимостью, ни предпринимательскими способностями. Учреждение в такой стране формальной демократии маскирует огромное неравенство в имущественном положении, престиже, статусе и власти, которые теперь элита может использовать для контроля над демократическим процессом. Из-за этого возникает знакомая социальная патология: господство прежних общественных классов порождает столь же непримиримую левую оппозицию, считающую, что сама по себе демократическая система коррумпирована и должна быть свергнута вместе с теми социальными группами, интересы которых она защищает. Демократия, защищающая интересы класса неумелых и ленивых земледельцев и грозящая гражданской войной, не может быть названа "функциональной" с экономической точки зрения.[214]

Демократия также не слишком хорошо умеет разрешать диспуты между этническими или национальными группами. Вопрос о национальном суверенитете по сути своей не допускает компромиссов: он принадлежит либо одному народу, либо другому — армянам или азербайджанцам, литовцам или русским, — и когда разные группы вступают в конфликт, редко бывает способ поделить разницу в мирном демократическом компромиссе, как это бывает при экономических диспутах. Советский Союз не мог стать демократическим, оставшись при этом унитарным, потому что между народами Советского Союза не было консенсуса об общем гражданстве. Демократия могла возникнуть лишь на основе распада страны на меньшие национальные сущности. Американская демократия на удивление хорошо справляется с этническим разнообразием, но это разнообразие удерживается в определенных границах: ни одна из этнических групп в Америке не образует историческую общность, живущую на своей издавна земле и говорящую на собственном языке, помнящую прежнюю суверенную государственность.

Модернизирующиеся диктатуры могут в принципе оказаться намного эффективнее демократий в создании социальных условий, допускающих капиталистический экономический рост, а со временем — и возникновение стабильной демократии. Рассмотрим, например, Филиппины. Сегодняшнее филиппинское общество характеризуется весьма не эгалитарным социальным порядком вне городов, где горстка землевладельческих фамилий контролирует огромные площади сельскохозяйственных земель страны. Как любой правящий землевладельческий класс, филиппинский не отличается динамизмом и эффективностью. Тем не менее землевладельцы благодаря своему общественному положению сумели сохранить господство в политике после получения независимости. Продолжающаяся доминация этой группы породила одну из немногих удержавшихся в Юго-Восточной Азии маоистскую герилыо — Коммунистическую партию Филиппин и ее военное крыло, Новую Народную Армию. Падение диктатуры Маркоса и избрание Корасон Акино ничем не помогло ни в решении проблемы распределения земли, ни в борьбе с герильей, не в последнюю очередь потому, что семья г-жи Акино числится среди крупнейших землевладельцев Филиппин. После ее избрания попытки провести серьезную программу земельных реформ разбивались о сопротивление законодательных органов, контролировавшихся теми самыми людьми, против интересов которых направлялись реформы. В этом случае демократия оказалась неспособна установить какой-либо эгалитарный общественный порядок, необходимый и как основа для капиталистического роста, и как база для устойчивости самой демократии.[215] В такой ситуации, быть может, более эффективной оказалась бы диктатура, как это было в случаях, когда диктаторская власть использовалась для проведения земельной реформы, например, во время американской оккупации Японии.

Аналогичные попытки реформ предпринимались военными левого толка, которые правили в Перу между 1968 и 1980 годами. До военного переворота 50% земель Перу находились в руках семисот владельцев асиенд, которые контролировали и почти всю политическую жизнь Перу. Военные провели самую радикальную земельную реформу в Латинской Америке, если не считать кубинской, заменив прежних аграрных олигархов новой, более современной элитой промышленников и технобюрократов, что обеспечило резкий рост среднего класса за счет улучшения образования.[216] Эта диктаторская интерлюдия навалила на Перу государственный сектор еще больший и менее эффективный, чем был,[217] но зато она устранила некоторые из самых кричащих социальных противоречий, чем улучшила долгосрочные перспективы на возникновение экономически современного сектора после возвращения военных в казармы в 1980 году.

Использование диктаторской власти государства для размыкания хватки существующих социальных групп свойственно не только левым ленинского толка; ее применение режимами правого крыла может вымостить дорогу к рыночной экономике и, в силу этого, достижению более развитого уровня индустриализации. Дело в том, что капитализм лучше всего расцветает в мобильном эгалитарном обществе, где предприимчивый средний класс отодвинул в сторону традиционных землевладельцев и другие привилегированные, но экономически неэффективные общественные группы. Если модернизирующаяся диктатура использует принуждение для ускорения этого процесса и в то же самое время избегает соблазна передать средства и власть от неэффективного класса земельных собственников столь же неэффективному государственному сектору, то не видно, почему эта диктатура должна оказаться несовместимой с большинством современных форм "постиндустриальной" экономической организации. Именно такого рода логика заставила Андроника Миграняна и других советских интеллектуалов призвать к "авторитарному переходу" к рыночной экономике в СССР, учредив пост союзного президента с диктаторскими полномочиями.[218]

Острые социальные расколы по границам классов, наций и этнических или религиозных групп могут быть смягчены самим процессом развития капиталистической экономики, и это увеличивает вероятность наступления со временем демократического консенсуса. Но нет гарантий, что эти различия не сохранятся в процессе экономического роста страны или что они не вернутся в более вирулентной форме. Экономическое развитие не ослабило национальное чувство французских канадцев в Квебеке. Их страх перед ассимиляцией в доминирующей англоязычной культуре обострил у них желание сохранить свои национальные отличия. Если сказать, что демократия лучше работает в обществах, где все "рождаются равными", как в США, естественно возникает вопрос: а как страна вообще приходит к этому состоянию? Таким образом, демократия не обязательно начинает работать лучше по мере усложнения и диверсификации общества. На самом деле она терпит неудачу именно тогда, когда разнообразие общества превышает некоторый порог.

Второй из представленных выше доводов, что демократия в конце концов возникает как побочный продукт в борьбе не демократических левых или правых элит за власть, тоже неудовлетворителен как объяснение необходимости универсальной эволюции в сторону либеральной демократии. Потому что при таком подходе демократия не является предпочтительным исходом для какой бы то ни было из групп, борющихся за лидерством стране. Вместо этого она превращается в перемирие между воюющими сторонами и потому уязвима при нарушении между ними равновесия, которое позволит одной из групп или элит возобновить войну и одержать победу. Другими словами, если демократия в Советском Союзе возникла только потому, что такие амбициозные личности, как Горбачев и Ельцин, нуждались в демагогической палке, чтобы разбить сложившийся партийный аппарат, то, значит, победа одного или другого из них приведет к потере демократических завоеваний. Аналогично, этот довод предполагает, что демократия в Латинской Америке едва ли больше чем компромисс между авторитарными правыми и авторитарными левыми или между двумя сильными группами правых, у каждой из которых есть свой предпочтительный взгляд на устройство общества, который она навяжет всем, если получит возможность дорваться до власти. Может быть, этот довод точно описывает процесс, приведший к демократии в определенных странах, но если демократия не является ни для кого предпочтительным выбором, вряд ли она будет стабильной. Такое объяснение не дает оснований предполагать универсальную эволюцию в этом направлении.[219]

Последний аргумент, о том, что развитая индустриализация порождает общество образованного среднего класса, который, естественно, предпочитает либеральные права и демократическое участие в политике, верен только в определенной степени. Достаточно ясно, что образование есть если не абсолютно необходимое предварительное условие, то по крайней мере весьма желательное дополнение к демократии. Трудно представить себе хорошо функционирующую демократию в неграмотном в своей основе обществе, где люди не в состоянии воспользоваться информацией об имеющихся у них возможностях выбора. Но совсем другое дело — сказать, что образование с необходимостью приводит к вере в демократические нормы" В этом случае растущий уровень образования в разных странах— от Советского Союза и Китая до Южной Кореи, Тайваня и Бразилии — был бы тесно связан, с распространением норм демократии. Действительно, модные идеи в мировых образовательных центрах в настоящий момент оказались демократическими: неудивительно, что тайваньский студент, получающий инженерный диплом в UCLA, вернется домой, веря, что либеральная демократия есть наивысшая форма политической организации для современных стран. Однако нельзя сказать, что есть какая-то неизбежная связь между инженерным образованием этого студента, которое действительно экономически важно для Тайваня, и его обретенной верой в либеральную демократию. На самом деле мысль, что образование естественным путем ведет к принятию демократических ценностей, отражает заметное предубеждение со стороны демократов. В иные периоды, когда демократические идеи не были так широко признаны, молодые люди, учившиеся на Западе, возвращались домой в убеждении, что коммунизм или фашизм — это и есть будущее для современного общества. Высшее образование в США и других западных странах сегодня обычно прививает молодым людям историческую и релятивистскую точку зрения, свойственную мысли двадцатого века. Это подготавливает их к гражданству в либеральной демократии, поощряя терпимость к чужим взглядам, но заодно и учит, что нет непререкаемой почвы для веры в превосходство либеральной демократии над иными формами правления.

Факт, что образованные представители среднего класса в большинстве развитых, индустриальных стран в массе предпочитают либеральную демократию различным формам авторитаризма, вызывает вопрос о том, почему они выражают такое предпочтение. Кажется совершенно ясным, что предпочтение демократии не диктуется логикой самого процесса индустриализации. И действительно, логика процесса вроде бы указывает в совершенно противоположном направлении. Потому что если целью страны является прежде всего экономический рост, то по-настоящему выигрышной будет не либеральная демократия и не социализм ленинского или демократического толка, а сочетание либеральной экономики и авторитарной политики, которую некоторые комментаторы назвали "бюрократически-авторитарным государством", а мы можем назвать "рыночно ориентированным авторитаризмом".

Существуют серьезные эмпирические свидетельства, показывающие, что модернизирующиеся страны с рыночно ориентированным авторитаризмом показывают лучшие экономические успехи, чем их демократические аналоги. Самый внушительный экономический рост в истории показали именно государства такого типа, в том числе имперская Германия, Япония Мэйдзи, Россия Витте и Столыпина, а в более поздние времена Бразилия после военного переворота 1964 года, Чили под властью Пиночета и, конечно же, все НИЭ в Азии.__SUP__..__ESUP__ Например, между 1961 и 1968 годами среднегодовой рост в развивающихся демократиях, включая Индию, Цейлон, Филиппины, Чили и Коста-Рику, составил всего 2,1%, в то время как в группе консервативных авторитарных режимов (Испания, Португалия, Иран, Тайвань, Южная Корея, Таиланд и Пакистан) наблюдался средний рост на 5,2% в год.[221]

Причины, почему рыночно ориентированные авторитарные государства должны быть эффективнее экономически, чем демократические, в общем, очевидны и были описаны экономистом Джозефом Шумпетером в книге "Капитализм, социализм и демократия". Пусть избиратели демократической страны абстрактно согласны с принципами свободного рынка, они слишком легко готовы от них отказаться, когда под угрозой находятся их сиюминутные экономические интересы. Другими словами, нельзя предполагать, что демократическая общественность сделает экономически рациональный выбор или что экономические неудачники не воспользуются политической властью для защиты своего положения. Демократические режимы, отражающие запросы различных групп своего общества, склонны больше тратить на социальное обеспечение, создавать антистимулы для производителей путем политики выравнивания налогов, чтобы защитить неконкурентоспособные и убыточные отрасли, а потому имеют бюджетные дефициты больше и темпы инфляции выше. Возьмем один пример поближе: в восьмидесятые годы Соединенные Штаты потратили намного больше, чем произвели, выстраивая подряд бюджетные дефицита, ограничивая будущий экономический рост и выбор будущих поколений, чтобы поддержать высокий уровень потребления в настоящем. Несмотря на общую тревогу, что такая близорукость будет вредна как экономически, так и политически, американская демократическая система была не в состоянии всерьез справиться с этой проблемой, поскольку не могла решить, каким образом справедливо распределить бремя сокращения бюджета и увеличения налогов. Так что демократия в Америке в последние годы не показала высокой экономической эффективности.

С другой стороны, авторитарные режимы в принципе лучше способны следовать истинно либеральному экономическому курсу, не извращенному постоянно растущими требованиями перераспределения" Они не должны считаться с рабочими находящихся в упадке отраслей или субсидировать неэффективный сектор просто потому, что у этого сектора есть политическое влияние. Они могут действительно использовать государственную власть для сокращения потребления во имя перспективного роста. В период быстрого роста в шестидесятых годах правительство Южной Кореи смогло подавить требования повышения зарплат, объявив забастовки вне закона и запретив разговоры о повышении потребления и благосостояния рабочих. И наоборот, переход Южной Кореи к демократии в 1987 году вызвал невероятный рост забастовок и долго подавляемых требований роста зарплаты, с которыми пришлось иметь дело новому, демократическому режиму. Результатом явилось резкое повышение цены труда в Корее и снижение конкурентоспособности. Разумеется, коммунистические режимы умели добиваться крайне высоких темпов роста накоплений и инвестиций путем безжалостного подавления потребителей, но возможность долговременного роста и способность к модернизации при этом отсутствовала, потому что не было конкуренции. С другой стороны, рыночно ориентированные авторитарные режимы взяли здесь от обоих миров лучшее: они могут силой поддерживать относительно высокую общественную дисциплину среди населения, при этом давая определенную свободу, поощряющую новшества и использование наиболее современных технологий.

Если один аргумент, выдвигаемый против экономической эффективности демократий, состоит в том, что они вмешиваются в рынок в интересах перераспределения и текущего потребления, то другой аргумент утверждает, что они это делают недостаточно. Рыночно ориентированные авторитарные режимы во многих отношениях более статичны в своей экономической политике, чем развитые демократии Северной Америки и Западной Европы. Но эта статичность отчетливо направлена на обеспечение высокого экономического роста, а не на такие цели, как перераспределение и социальная справедливость. И не ясно, чему служит так называемая "промышленная политика", когда государство субсидирует или поддерживает одни сектора экономики за счет других, — идет она на пользу или во вред экономике Японии и других азиатских НИЭ в долгосрочной перспективе. Но вмешательство государства в рынок, выполненное компетентно и остающееся в широких границах конкурентного рынка, показало себя полностью совместимым с весьма высоким уровнем роста. Плановики Тайваня в конце семидесятых и начале восьмидесятых годов смогли перевести инвестиционные ресурсы из таких отраслей, как текстиль, в более передовые, такие как электроника и полупроводниковая промышленность, несмотря на значительные потери и безработицу, которые терпела легкая промышленность. На Тайване промышленная политика оказалась удачной только потому, что государство смогло защитить плановиков-технократов от политического давления, и они имели возможность воздействовать на рынок и принимать решения на основании единственного критерия — эффективности. Другими словами, удача была связана с тем, что Тайвань управлялся не демократически. Американская промышленная политика имеет куда меньше шансов повысить экономическую конкурентоспособность Америки именно потому, что Америка более демократична, чем Тайвань и азиатские НИЭ. Процесс планирования быстро пал жертвой давления Конгресса с целью либо защиты неэффективных отраслей, либо продвижения тех, с которыми были связаны чьи-то интересы.

Существует неопровержимая связь между экономическим развитием и либеральной демократией, которую можно увидеть, просто посмотрев на карту мира. Но точная природа этой связи более сложна, чем кажется На первый взгляд, и ее не объясняет адекватно ни одна из выдвинутых до сих пор теорий. Логика современной науки и процесса индустриализации, который наука порождает, не дает однозначного направления в политике, как дает его в экономике. Либеральная демократия совместима с индустриальной зрелостью, и ее предпочитают граждане многих промышленно развитых стран, но необходимой связи между этими двумя понятиями нет. Механизм, лежащий в основе нашей направленнойистории,ведет с одинаковым успехом ик бюрократически-авторитарному будущему, и к либеральному. Поэтому, чтобы попытаться понять сегодняшний кризис авторитаризма и мировую демократическую революцию, нам придется обратить взгляд на другие предметы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.